Я не знаю, с чего начать
эту старую песню о главном.
Ах, с чего не начни – опять
возвратится к началу плавно.
Так течет эта тихая речь,
так ручей этот скромно струится,
словно нравится просто течь,
никогда никуда не стремиться –
ни в моря, ни в ночные пески,
где случаются шквалы и штили,
ни в озера чистейшей тоски
в голубом романтическом стиле.
Никуда – то есть только к концу,
что, конечно, – всегда начало,
и к загадочному яйцу,
от которого все поплясало.
Там иголка! Ага, мой принц!
Убаюкался в колыбельке?
Не пора ли воспрять с перин-с,
не пора ли восстать с постельки?
Назовем это «грезой дня»,
но я вижу во сне столетнем,
как мой рыцарь седлает коня
и летит сквозь стрелы и сплетни,
сквозь постылую мерзость границ,
сквозь реальность раздела мира,
сквозь преграды отдельных лиц
и засады чудовищ фронтира,
сквозь чащобы дремучих времен
и трущобы бомбеев века,
и сквозь орды диких племен,
заслоняющие человека –
он летит – не рубить, спасать…
Он летит – чтобы всем – вернуться!
Чтобы сгинула злая рать,
чтобы… Только бы не проснуться!
Только верить бы до конца,
верить истово, просто верить:
чтобы все опять – от яйца,
нам нужна неприступность тверди,
и герой, что пронзит ее,
и, конечно, резервуары,
чтобы хлынуло житиё
на безжизненные кошмары.
Где та твердь, за какой горой?
Где та дверь, примета иного?
Ты отверзнешь ее, герой,
и покатится речь – ab ovo.
Ну а я? А что сразу я?
Недоступна я глазу грифа.
Убаюкала мать-земля.
Сплю блаженно под сенью мифа.
10.07.15
Алма-Ата