КАНДИНСКИЙ
я тут живу.
пожалуй, наяву.
тут перехлёст, размыв —
пятно и линия, кандинский.
всплывает полый дирижабль — он слышен за версту.
ему не спится — мнится,
что он король, а королю,
по наивысшему родству,
дозволено подоблачные души тискать,
а тем — дрожать от верности.
стою.
тут всё стоит на чём-нибудь большом
и непреложном, вроде алфавита:
от «а» — аарон, алоха, амба, антишок,
до «я» — ягóда, ягода, ярмо.
и всё — созвучия: хамсин и ваххаббиты,
петит и твиттер, мастер, маргарита...
тут все кругом должны, и все по кругу квиты.
приблудный веркин женишок
гуляет выпившую дрель.
щенок
глядит и влажно дышит в неразменный «л».
О ЛОВЧИХ И ПЕВЧИХ
шум человечий, чешуйчатый снег.
выключи звук.
боже, как вычурно машут руками актёры.
видишь — стоит, смотрит на всех,
будто бы хочет нащупать — который.
снег превращается в свет, если молчать,
в солнечный брют.
это для порченных нежностью,
а уцелевшим —
чай [broken]
и сказку о ловчих и певчих:
как собирались и ночь demi-sec
пили из рук.
пот над губой, распашные колени актрисы,
музыка рыбья, чешуйчатый свет.
антониони
от века и присно.
антониони
и снег.
ИЗ ГЛУБИНЫ В СТО ТЫСЯЧ
казалось —
вот свернём за угол на какой-нибудь стекольной,
и что-то шедевральное, такое,
что только раз бывает, и с разгона.
прорвёмся к берегу,
навстречу туча вельзевулов,
за ними прогер, с виду — коэн
из глубины в сто тысяч поцелуев,
с глазами ссыльного и в чистоплюйской сбруе.
а мы такие, браза, обалдуи...
мы, кучно: хай! откуда, мордехай?
пошли бухать пока лехаим, вайфай, и край очкует в облаках!
гуляют все! оле и ап! чума и фарт!
...и он не плюнет в нас, хотя и леонард,
и в чистоплюйской сбруе.
сначала мы захватим журавлиный клин,
забыв про почту с телеграфом,
пойдём на боль, яволь — манхеттен и берлин,
и красный марс, прекрасный марс:
мы взяли вас, мы взяли вас, вы не возьмёте нас!
затем зависнем там, в окне
ловить кровищу [level six],
римейк и сиквел по весне
[в рекламе гон и парадиз],
схватив детей, как ватерпас,
держась за страх, как за карниз,
на безымянной глубине
в сто тысяч нет,
в сто тысяч без,
в сто тысяч оловянных нас.
ЧЮРЛЁНИС
1
— ты коростель! — кричал, — я знаю лучше.
последний злак поёт, ложись и слушай.
по горлу — родина, исход неведом,
и звук колосьями — по сердцу неба.
а небо, что оно? columba Domini.
ты коростель — шептал, — ты птица дольняя.
твой голос — лезвие, твой голос — ухо.
споёшь небесное, и станет глухо.
2
он так просил!..
он чёрной милости просил:
дойти, дойти! нет боли, голоса и сил,
и мёрзнет лоб, и небо ходит ходуном,
и пот — взахлёб, и свет — навзрыд...
но всё одно
негадан вход, неволен выход,
а в полях
всё та же кровь
и тот же пересыльный шлях.
о, слово — плоть того, кто непроизносим...
...и кто на зов — дарует зов.
он так просил!..
3
ей имя было рай
ей голос был в аду
по лезвию шаги
голубка против сердца
проросшие слова
в глухую борозду
и злаки до земли
и небо до младенца
НАУТРО, ПОСЛЕ СВЕТЛОЙ ПАСХИ
пуэр без сахара, пиано джаз,
дрожащий холодком на мочке уха.
дитя — лови/пусти/бобо/на руки,
пятно на скатерти — павлиний глаз.
и глаз весны — из цвета абрикоса,
и глаз дождя косит на голубей,
и пёс в коленях — грузный, мокроносый,
и крохи сна роятся на губе,
и в спину мне — в мою банальность, в счастье, в утро:
«ты знаешь, дочь,
а я скатился в детство.
рисую всяких там щенков глазастых
с большими бантами на раскудрявых лбах,
то в травах, то под вишней,
[...а то в дверях — дворца или сарайки,
но непременно с круглым дымом на макушке крыши]
и лето в крупных бабочках.
как будто это вам — с маришей,
маленьким.
потом выбрасываю, чтобы не прознала мать.»
и я захлопнулась, свернулась и разбилась
на жалость и расплавленный желток
в ломте пасхального апреля.
о, сколько это длилось?!
мы смотрели
и видели себя: поток
одних — горячих, судящих, огромных,
других — повинных, бережных, простых,
шестых, десятых, сотых... самых первых.
...и родинку над рыжеватой бровью,
и на плече зарубцевавшийся стежок.
ПОЭТИЧЕСКИЕ ДЕВОЧКИ
как эти девочки горят, как говорят!..
— оставьте нам наш ужас-ужас детский:
пододеяльный, подворотный,
пороговый, предменструальный.
мы прятали его в поточной скуке
проточных лекций,
эрекций дружеских побочных
и самочинных вивисекций.
мы чистили его до рвоты,
икоты рифменной
и подлого, завирусованного ворда.
мы из него творили журавлей,
как дети делают детей —
скорей, скорей,
пока на кухне мама рубит сельдерей
и накипь чёрную снимает с жирных щей.
и вот мы —
стоим по бёдра в майской землянике,
капустницы
грызут нам выи девьи
и ланиты [в несносных чёрных точках],
влетают в пафосные ноздри,
в филологические тельца
и в сердце — тысячу одно.
эфиров цвет: офелия con фрида, —
и розгой взмокшей бьёт либидо
по сгрызеной разбойной строчке.
о, вы ли выли, вымя вынув, о вере, вверенной нам, овцам,
в надежду, молоко, кисель и берег скользкий?!
ну что же, войте.
съешь ещё этих мягких французских булок,
да выпей же чаю.
— я птица сойка.
— я птичья тушка.
— я птица чайка.