Перед рассветом всегда собирался дождь,
распадался на множество мелких частиц,
отставая от местожительства, уходил,
разозлившись на общежитие и жену,
о которой всегда молчал.
О которой никто не знал.
Только мысль о ее положении
оставалась у местных жителей
по причинам их сожаления.
Перед рассветом
Дождь уходил на вокзал
и заказывал два билета
для него самого и его вещей,
не помещавшихся в чемодан
со странным карманом,
который в 12 еще был пуст.
После обеда обычно полон каким-то воздухом.
Тот был не слишком шустр,
когда навевала грусть, и становилось холодно.
Внешняя часть кармана вроде его одеяла,
и к ней можно было прильнуть.
Вокзал был пустой, как карман.
Ну если людей не считать,
как овец Полифема в пещере,
заходивших туда каждый день, абсолютно не обращая
внимания ни на что:
ни на собственные желания,
ни на собственное «ничто».
Через раз становилось весело,
хотя было оно невесело
по причине своих обстоятельств.
Женилось оно на грусти,
проживали они на экваторе
в тропическом влажном климате.
И никогда не ругались.
Разве что перед рассветом,
когда покидал их Дождь.
Дождь уходил на вокзал,
Дождь садился в поезд, который стоял на Перроне.
Машинист курил сигареты.
Но Дождь не уезжал.
Дождь всегда выходил из вагона,
покуда его нерешимость
губила его сама.
Он непрерывно плакал,
текла по лицу его вера.
Ничего не менялось в жизни,
И места ему не было.
И жена его не приехала.
Не узнала, что с ним случилось.
И жены, наверное, не было.
И она ему просто приснилась.
И когда выходил он из поезда,
В тусклом отблеске светлых окон.
Очень грустный и невеселый,
и забытый в своем сознании,
и забытый его приятелем,
и забытый вечерним городом,
и забитый своими мыслями.
Перед рассветом
Дождь всегда уходил.
И о нем ничего не знали.
Но все его постоянно ждали.
И каждый раз в него кто-то влюблялся…
И Дождь возвращался.