1
Любви едва заметное начало -
Спускались золотые звезды снега,
От альфы далека ль еще омега,
Сквозь толщу лет душа не различала.
Морозное сияние крепчало,
Секунды перешли от шага к бегу.
Тварь направлялась на ночлег к ковчегу,
Маячила, мяучила, рычала.
Пустое сердце долго билось ровно,
Амур прицелился, и меткий выстрел
(Светлана мимо нас прошла Петровна)
Попал и вызвал пару экстрасистол.
А он, смахнув с воротника снежинку,
Ушел на репетицию в "Дзержинку".
2.
Оркестр репетировал в «Дзержинке».
Я терпеливо дожидалась в зале.
В газете матерьяльчик заказали.
Спускались с неба белые крупинки.
Унылые по Шуману поминки,
Шумок и суета, как на вокзале.
Но вот конец заезда. Все устали.
А вот и он. Одет, как на картинке.
«Вы живы? – Да, пока не померла».
«Сейчас приду. Минутку подождите».
Действительно минутка – и глядите:
Бежит откуда-то из-за угла,
И как платочек, в боковом кармашке
Несет подарок: шоколад в бумажке.
3.
Бумажка маскирует шоколад.
А кстати, где она? Ее не съели.
А вот программка. Что играли, пели
На том концерте тридцать лет назад?
Пылится мой мемориальный склад.
Воспоминания давно успели
В рецензии отлиться. Улетели
Аккордов крылья и хвосты рулад.
Растаял в прошлом вечер января.
Угасла золотая вспышка света,
Тот орел, та странная заря,
Что загорелась, видимо, не зря.
«Идем к нему. – Зачем?
Чтоб передать приветы!»
4.
«Привет от Олесова. Он жалеет,
Что сам придти на бенефис не смог.
Конечно, прибежал бы со всех ног,
Да вот беда – лежит себе, болеет.
А вам спасибо», - журналистка блеет.
Ее хватил, видать, культурный шок,
Ее неиссякаемый мешок
Газетных штампов на глазах мелеет.
Вот так двенадцатого января
Меня газета «Волжская Заря»
Толкнула на свидание с судьбой.
Теперь домой, не тратя время зря.
И я плетусь, о чем-то говоря
Сомнамбулически сама с собой.
5.
О чем? О нем. «Мое, а не со мной».
Женат ли он, - спросила сразу Инну,
Нарвавшись на сочувственную мину:
Женат… И дальше сплетен целый рой.
Иду по закулисью, как сквозь строй.
Поблескивают лаком violini.
Литавры как раскормленные свиньи.
Рояль сверкает черною горой.
Неловко лезть к нему за интервью.
Сейчас сама состряпаю статью.
Готово. Надо только уточнить…
Звонок прервал моих раздумий нить.
Недаром я фамилию свою
И телефон беспечно раздаю.
6.
Я сразу этот голос узнаю.
Задам вопрос-другой – и успеваю
Поставить точку и бежать к трамваю.
Но надо показать ему статью.
Напялив амуницию свою,
Отпивши на ходу глоточек чаю,
Ему в фойе свиданье назначаю –
Сама себе свою судьбу кую.
Как водится, решаю загадать –
Минут пятнадцать ехать в Дом актера,
Он вряд ли там окажется так скоро.
А вдруг окажется и будет ждать?
Ждет. Даже не в фойе, а на крыльце.
Сам фатум ждет меня в его лице.
7.
Сам фатум, сам неотвратимый рок.
Пиджак на нем в коричневую клетку.
Как бабочка в сачок, селедка в сетку…
Попалась – так копи детали впрок.
Куда ведет нас лабиринт дорог?
Найдет ли путник роковую метку?
Пока, приняв из рук судьбы конфетку,
Визирую статью в сто двадцать строк.
Теперь опишем, что под пиджаком.
Там сердце благородное скрывалось,
Гармонией возвышенной влеком,
Что до него веками создавалась,
Как Данте Алигьери, как Петрарка…
Я недостойна этого подарка.
8.
Но фатум мой не пожалел подарка.
Да, жалко, я не Данте Алигьери…
Петрарка написал бы «Канцоньери»,
Но, как известно, я и не Петрарка…
Уходит время жизни. Пыльно, жарко.
Полгода – сколько Бог еще отмерит?
Да будет всякому дано по вере.
Вдруг нить досрочно перережет Парка?
Притормози, прекрасное мгновенье!
Но страшно фатума прикосновенье.
А где благоразумье, чувство долга…
К тому же, вдруг все это ненадолго?
Но он настроен, кажется, беспечно:
Жизнь коротка, зато искусство вечно.
9.
Отмерян срок. Но шар на нитке прочной
Вращается в сияньи золотом.
Масленок под сиреневым кустом
Произрастает осенью бессрочной.
Зимой безвременной и внеурочной
Листает лето жизни толстый том.
Воды косички вьются за бортом.
Украшен берег крепостью песочной.
Висит на леске лещ, и, трепеща,
Мы делаем котлеты из леща.
Хорошая котлета лучше торта.
Масленок в масле жарится, пища,
Кусок духовной пищи в рот таща,
Опустошаем вечности реторту.
10.
Пустая вечность. Снежною зимой
Сиди одна в своей пустой норе,
Пустые очи возведя горе,
Ломай себя, рифмуй: ты вечно мой!
Застыло время. Хладною весной
Разогревай холодное пюре,
Галактика в пространственной дыре,
А чем ты лучше? Так что ешь, не ной.
Утешься тем, что вечным жарким летом,
Гуляя по тропинкам зимних снов,
В которых мир так неприятно нов,
Почувствуешь себя опять поэтом.
И плоских поэтических блинов
Ты полный таз настряпаешь об этом…
11.
Ты полный таз настряпаешь о том,
Как в январе, в сияньи золотом,
Шел снег, застыл масленок под кустом,
Любовь новорождённая пищала.
Десятилетья шли. Я долистала
От альфы до омеги толстый том.
Что было за тринадцатым листом?
Сиянье постепенно угасало.
И золото сменялось серебром…
Вот тут следи, Наташа, за пером.
Сиянье серебристое угасло?
Читатель, видно, ждет уж рифмы «масло»?
Налей себе, друг Пушкин, в рюмку ром –
А мне новопассит иль лучше бром.
12.
Часа четыре в памяти пропало.
Прозектор. Я спешу к нему с ведром.
Харон направил к берегу паром.
Песчинка, пискнув, в колбочку упала.
Стрела на тетиве дрожит. Попала!
Где Стикса дно? Тревожу ил багром,
В расщелину меж злом и меж добром
Весло ушло и навсегда застряло.
Ну вот и Елисейские поля.
Пыльцою асфоделей не пыля,
По воздуху ступает чья-то тень.
Настраивает струны. Ми и ля.
Прозрачно небо и суха земля.
И как любовь, недвижно вечен день.