Мы созданы были для разных людей, но крапинкой пыли на черной слюде, в кулон мне запаянной черной слюде, твое заискрилось имя.
Почуяв друг друга за тысячи лье, где небо, как уголь, а горный рельеф скрывает под камнем тягучую нефть, хранящую жар пустыни, мы тут же решили, что наша судьба – не шиллинг, оброненный в мусорный бак, не фантик среди бесполезных бумаг, а лишь неизменный выбор.
Тогда, не советуясь, выбрали рейс: решили сорваться на несколько дней, туда, где стоит базилика Хигвей – развеяться на Карибы. Полёт мне пришлось начинать без тебя, хотя тёмных страхов тягучая вязь таилась меж ребер, скуля и скребясь, и требуя скорой встречи. Но вот пересадка, места над крылом, и сводка осадков на черном табло, из облака белого вырванный клок, и звёздный повсюду жемчуг.
Но стоило спичку тревоги поджечь, и крик, вытекая, как едкая желчь, разрушил до края привычный сюжет, взывая к пустой иконе. Горящей турбины пугающий рык гремучей змеей сквозь обшивку проник, и кашляя, словно безумный старик, прорвал тишину салона.
Промчалась тягучая пара минут, кошмар поглотил нас, как рыба блесну, и лайнер, не думая долго тянуть, вспахал своим носом землю. Исчез нескончаемый гул голосов, на полночи замерли стрелки часов, а все, кто решил задремать на часок, навеки отныне дремлют.
Мы тоже уснули, объятые тьмой, а ниточки судеб - белесая моль, сорвали друг с друга чужое клеймо, чтоб быть наконец-то вместе. В агонии боли танцуя канкан, они ожидали от тела звонка, почти говорящего: «Скоро закат. Прошу вас, покиньте место». И души, покинув бессмысленность тел, взорвали плотину горящих костей и взмыли, бесценны в своей чистоте, куда-то к небесной кромке.
А ночь тишиной заметала следы, и только осколки от черной слюды, разбившейся искрами черной слюды, наутро нашли в обломках.