Смерть точно женского рода. Иного быть не может. Стерва… Взбалмошная эгоистичная стерва, любящая все самое лучшее.
- Вот, сука – выругался патологоанатом, высокий крепкий седовласый мужчина: -- да какого ты ляду… – Петр Сергеич заглянул в акт о смерти, где причиной значился суицид. На мраморном столе лежала молодая девушка, на вид лет 17, вены на обеих ее руках были вскрыты вдоль от запястья до предплечья, из разрезов торчали множественные тонкие осколки стекла, как будто под белой как мел ножей все было черным, как венозная кровь, и одновременно полупрозрачным и хрупким. Девушка разбила окно своей комнаты, где во время ссоры заперли ее родители, узнавшие, что она употребляет наркотики, – и осколками стекла вскрыла вены. В общем-то, это было бытовое событие. Однако являло собой зрелище не для слабонервных, на грани безобразного и извращенного утонченного искусства.
Сергеич вышел в коридор перекурить и освежиться. За 30 лет стажа он видел очень многое: синюшных алкашей с головами, проломленными первым попавшимся под руку тупым предметом, криминальных авторитетов, схвативших шальную пулю в лоб, за которыми у морга тут же выстраивались черные «бэхи» и «хаммеры», откуда вываливались, потрясая оружием, взбешенные братки под алкогольными парами. Однажды Сергеич и сам чуть было не оказался на собственном рабочем месте в качестве объекта работы. О, этот холод у виска – от мрамора, впитавшего литры крови, – казалось, он ледянее дула пистолета, приставленного к голове с другой стороны. Сергеич видел полуразложившихся «подснежников», найденных по весне, смотрел и в глаза матерей, умерших при родах, видя в мертвых зрачках тот же тоннель, откуда летела на свет хирургических ламп душа младенца, чтобы воплотиться на Земле.
Но ничто не могло сравниться с тем, что сегодня отснял для отчета объектив рабочего старенького фотоаппарата. Погибшая девочка точно была из стекла. Одномоментно стекло разбилось или взорвалось изнутри – как взрываются лампочки или разлетаются осколками от внезапного резонанса пустые стаканы. Как падают случайно со стены и бьются на части зеркала. В любом стекле – такова его хитрая природа – есть слабое место, и верно приложенное усилие бьет его вдребезги.
Петр Сергеич имел маленький частный дом на тихой улочке и странное для человека столь циничной профессии хобби. Он увлекался живописью. Стояла та самая пора в августе, когда мера жизни особенно запредельна. Щедрая природа осыпает ветви садов всевозможными плодами – и из сочнейшей мякоти яблок, которых в этом году уродилось особенно много, через край хлещет сладкая прохлада с легкой горчинкой и тёплый солнечный свет. Свет заливал все, прошивал стены дома насквозь, солнечные зайцы гнездились в паутине на антресолях добротного дерева, на корешках многочисленных книг в потертых переплетах. Сергеичу было за 60, и от нахлынувшего порой одиночества ему казалось, что его собственная жизнь близится к закату, поэтому в любую свободную минуту он садился за мольберт и рисовал – как будто живое, запечатленное им, подпитывало его самого, становясь противоядием от поглощенных им на работе смертей. Картины Сергеича, хотя и откровенно любительские, грубоватые, казалось, дышали, они были воистину живые.
Но что-то сломалось в мироздании. Август буйствовал. Сергеич курил в коридоре морга уже четвертую, не решаясь вернуться на рабочее место. Часы на стене показывали время обеденного перерыва.
Старею что ли – сплюнул Сергеич сам себе под ноги – и полез в портфель, чтоб достать оттуда фляжку коньяка. Рука, шарившая в портфеле, вдруг оказалась измазана чем-то ярко-алым, похожим на артериальную кровь…квинтэссенцию жизни – набор тюбиков с краской, купленный вчера, сегодня досадно дал течь. Казалось бы, неуместная дешевая ирония – это все, на что способна судьба в данной ситуации. Но от потрясения тряслись руки.
Пожилой человек нервно глотнул из фляги, потом что-то пробормотал себе под нос, вытащил рассыпающиеся тюбики из портфеля и ринулся в кабинет. Глаза его лихорадочно блестели. В этот момент он казался алхимиком, внезапно нашедшим прямо под ногами здоровенный увесистый философский камень.
Сергеич подошел к мраморному столу. Натянул резиновые перчатки, руки его дрожали. Аккуратно, будто боясь разбить тело девочки на сотни острых стеклянных осколков, он приподнял трупик и принялся его раздевать. В крупных руках пожилого мужчины полудетское тельце, еще не обезображенное смертью и разложением, казалось совсем невесомым, будто бы сломанная игрушка, фарфоровая кукла. Черты лица еще не исказились, лицо казалось удивленным самим фактом смерти. Бледно-розовые губы девочки были полуоткрыты, обнажая перламутровые зубки. Сергеич аккуратно снял с нее залитые так неуместной здесь практически черной венозной кровью белую маечку и светлые нарочито рваные джинсы, будто вытряхивая нежнейшее тело моллюска из его разбитой раковины. Это тело, не тронутое грязью взрослости, с едва наметившейся грудью, светло-розовыми детскими неразвитыми сосками, стройными тонкими ногами, не отягощенными женственностью бедрами, казалось, не принадлежало земному существу. Все земное, порочное могло бы случиться намного позже. Но не случится никогда. Сергеич внезапно ощутил свои руки бесконечно грязными, будто бы он провожал в мир иной не только тела, но и грехи, принадлежавшие некогда тем, кто оставил эти тела как артефакты, как последнее свидетельство свершившейся жизни. Как будто бы ужас бытия въелся в его кожу, хотя от антисептических растворов и перчаток руки были столь же бледны как и тела покойных, будто бы выдавая то, к каким таинствам приходится ему прикасаться. При жизни девочка была замкнутой, сторонилась сверстников, не смогла учиться в колледже, будто бы не в силах влиться в жизнь и молодость, ее хаотичный, бурно кипящий поток. Казалось, она была создана не для мира живых, была обречена на смерть изначально, как все самое хрупкое и прекрасное в этом мире – до боли скоротечно. С ранних лет ее мучил вопрос, зачем она здесь – в этом яростном, жестоком мире. Мир обступал ее со всех сторон, оглушал. Лишённая возможности сопротивляться, она с каждым годом всё глубже погружалась в свои мысли и фантазии. В ее голове существовал совсем иной мир, так не похожий на этот, животный и агрессивный, в который она так безжалостно была извергнута из материнского лона. Как известно, подобные личности часто становятся жертвами драг-дилеров. Был светлый день в самом начале апреля, когда она по привычке сидела в парке недалеко от дома, совершенно погруженная в свои мысли, будто отделенная от всего окружающего хрупким стеклянным куполом. Стаявший снег оголил всю неприглядность весны. Всё, что было тайным, стало явным, и местность, ещё не ожившая и не оправившаяся от зимней комы, являла собой неприглядное зрелище. Тут и там виднелись останки лета, осени и зимы, мусор, оставленный людьми, сухие голые ветки, побелевшие от воздействия воды и солнца, напоминавшие кости скелетов невиданных изящных животных. Зарождающаяся жизнь в виде распускающихся почек и редкой пробивающейся травы и жизнь закончившаяся соседствовали и переплетались – живое и мертвое были вместе. Именно поэтому весной людей, особенно тонкой душевной организации, мучает необъяснимая тоска. Случайно в поле зрения девочки попал и настоящий скелет – крошечный скелетик щенка, уснувшего вечным сном возле старого дерева. Холодная и беспощадная зима не пощадила его, вогнав в крошечное тельце сотни ледяных игл, через которые и вытянула все живое. Девушка ужаснулась этому зрелищу и часто задышала, с трудом сдерживая слезы. В этот самый момент в плечо ее легонько толкнула чья-то рука. Рядом с ней присела не слишком хорошо одетая женщина лет 40, волосы, некогда покрашенные в блонд, свисали неопрятными лохмами, худая жилистая шея без шарфа выглядывала из-под бесформенного черного пальто. Руки незнакомки с остатками маникюра какого-то кислотно-оранжевого оттенка напоминали чем-то лапы хищной птицы. Однако голос ее был более чем приятен, низкий и хрипловатый, успокаивающий. В одной руке дама держала тонкую длинную сигарету, в другой сжимала что-то.
Девочка, тебе плохо? Тебя кто-то обидел?.. почему ты плачешь? Ты знаешь, у меня есть кое-что особенное, если ты попробуешь, ты не будешь плакать никогда-никогда…всего один укол, и мы пойдем с тобой в одну прекрасную страну, там нет боли, страха, нет ничего гадкого, там никто не умирает никогда. Там повсюду маковые поля и есть Радужный мост, если ты уснешь на маковом поле, ты будешь видеть самые светлые сны. Смотри, что у меня есть, пойдем со мной. В глазах женщины, огромных, почти лишенных зрачков, отражался нездешний мир, алыми всполохами играли маки, переплеталась изумрудная трава, и это зрелище полностью загипнотизировало девочку и лишило ее контроля за дальнейшим. Она не помнила, как ей сделали укол, не помнила, как она сама сделала укол, не помнила, как из дома стали исчезать родительские деньги, не помнила, как прошло несколько месяцев, не помнила, как всё-таки добралась домой, как мама разозлилась на нее, ругала наркоманкой и собиралась вызвать скорую, как тяжелая рука рассвирепевшего отца грохнула ее об пол комнаты и как стукнула дверь. Она не помнила, как снаружи лязгнул замок. От всех этих оглушительных звуков внутри нее разбилось тончайшее стекло, как разбилось окно, в которое она запустила стулом. Не помнила ощущение, с которым она полоснула осколком стекла от запястья до локтевого сгиба, сначала одну руку, потом вторую. Осколки внутри и осколки снаружи, какая разница, когда все, что есть – битое стекло. Море, океан битого стекла. Это так удивительно…смерть прозрачна и звенит как лед. Как тот самый миллиард иголок, впившихся в несчастного щенка, скелетик которого она обнаружила в парке.
В ее крови на момент смерти была обнаружена небольшая доза героина; следы от инъекций на истерзанных руках обнаружить не представлялось возможным. Согласно данным осмотра она была еще девственницей, что редкостно для 17 лет. Это была Алиса, хотевшая навсегда остаться в стране чудес, хрупкая перламутровая раковина, разбитая беспощадным морем, до того, как она могла бы принести какой-либо жемчуг. Неправильным, невыносимо неправильным казалось Сергеичу, что смерть унесла то, что не смела разрушить и опорочить или же одарить и обласкать жизнь. Совершенно белое белье, совершенно белая кожа... и грубый серый мрамор прозекторского стола и яростно цветущая и зреющая природа за окном, это страшно несовместно, невыносимо для взгляда. Так хотелось, чтоб из этого исчезла смерть. Так хотелось добавить в это хоть немного краски и силы.
Через час мертвая стеклянная девочка стала огнем и цветением, яростно алым полем опиумного мака. На так и не ставшем взрослым теле, на едва припухшей груди с почти незаметными розовыми сосками, на стройных бедрах и ногах, на истерзанных руках, где ранее змеились страшные порезы, распустились прекрасные цветы, увитые изумрудными стеблями. Девочка как будто просто спала в маковой колыбели под снотворными опиатными испарениями. Сергеич не решился снять с девочки трусики, как будто та была жива и могла, проснувшись, устыдиться или испугаться. Он осторожно перевернул хрупкую девочку лицом вниз, разложил мертвую пентаграммой, раскинул ее широко в стороны, и во всю стройную девичью спину – вдоль позвоночника, по ногам, тонкий ярко-зеленый стебель, а по ребрам широкие красные лепестки, до самой шеи – нарисовал красный цветок мака. Те, кому повезло уснуть на маковом поле, просыпаются у Радужного моста, переходят его и попадают в страну исчезнувшей памяти и счастливых сновидений. Возврата оттуда нет. Да и нет ни одного, кто пожелал бы оттуда вернуться.
У смерти оказались все видевшие глаза старенькой санитарки морга, то выцветшие, как застиранная холстина, то напоминающие, скорее, текучее полупрозрачное небо, залитое в глинистые берега красноватых морщинистых век, глаза из замерзших навсегда слёз, не смеющих никогда пролиться. Ее руки в прочных резиновых перчатках, изъеденные хлоркой, являли собой воплощенную чистоту. Чище, чем сорокоградусная и чище, чем медицинский спирт, налитый в пластиковую канистру.
- Опять чудишь, Сергеич… богохульник..это ведь только Исус…как говорится: смертию смерть поправ… а мне все отмывать.
Баба Клава ворчит. Все отмывается. Смерть делает всех чистыми.