Историю вытоптали динозавры.
На иконах Сталин мироточит кровью им убитых святых,
Из которой делают целебные отвары
И лечат наместников слепых, -
Холуи и певцы империи, -
Шумные, как толпа, стоящая перед Пилатом.
Справедливости хочется черни,
Но Господь лишь на милость богат.
Все верят, что будут вечно горбаты,
И никто не исправит и так хорошо, -
Зарплата, кредитная хата, дебаты
Не ради истины, но ради шоу,
Отнимающих хлеб у комиков депутатов,
По которым хочется пройтись калашом
Или бросить в них гранату,
Но я пугливая обезьяна с карандашом,
Прикрываясь смиреньем, не иду
Дальше строчки столовой,
Зато время уходит туда, где его больше не будет,
Как во тьму сада за Христом Иуда,
И память облизана коровой.
Народ следит за колебаньем котировок:
На нефть, металлы, вражью валюту,
Забыв про приговоры под диктовку,
Какой ценою куплен их уют.
Тут партии проиграны в дебюте.
Тут великанов сжирают лилипуты,
Строя из их костей институты
И объясняют, почему всё так прелестно тут.
Тут сбиваются с маршрута,
Отвечающие за навигацию,
Чаще, чем те, кто за ними идут,
Как за сытой жизнью коты на кастрацию.
Тут праздники заканчиваются агитацией,
Агитация - эксгумацией,
Эксгумацией - реставрацией.
Ресторация - канонизацией.
Канонизация – если ты умеешь матерно выражаться,
То можешь и сам догадаться.
«Не нравиться реальность?» - «Иди в обериуты»,
Так говорят тут.
Тут всегда нужно, куда-то идти,
Иначе сомнут, идущие позади.
Тут обряд посвящения
В рыцари означает хомут
И служенье ради обогащенья, -
Бессмысленного, как собственно и само служенье.
Тут создаются идеи
Ради их профанации,
И когда профанация достигает апогея
И корабль садиться на мель,
То начинаются былины о том, как когда-то умели,
Затыкали щели, до сыты ели и робели
Пред нами все неполноценные нации.
Эксгумация и агитация, -
Это то, в чём тут действительно поднаторели.
Тут критикуют слепых навигаторов
И бревенчато призирают идущих за ними,
Бездельники и узурпаторы
Прав на поруганье всеобщих святынь.
Тут пророки начинают с призренья,
А заканчивают сомненьем в своем предназначении,
Ибо единственное их примененье, -
Стать объектами для гоненья,
Если не освоить хоровое пенье.
Мне тридцать лет.
В глазах нет слёз – лишь пена.
Солёная пена призренья.
И пока я не вышел на свет,
Пока пустует арена,
Высыхает кровь от предыдущего сраженья,
Как начинка от растоптанных конфет,
Что нёс для взятки издателю поэт, -
Мой голос не дрожит
И не трясутся руки.
Ещё никто не говорит мне – «жид»,
Ведь жид тут каждый издающий не правильные звуки.
Вот так бы я писал, живи я в тридцать пятом.
Вот так бы я не жил за это в тридцать пятом.
Подпольщик, червь, двенадцатизначный код,
Сомневающийся в своих действиях бот,
Но повторяющий их из в года в год,
Закрывший, как бомж в подвале двери, - рот.
Что не скажи я – будет не угодно
И одновременно модно,
Что собственно прискорбно
И данный поворот –
Меня пугает, как лавры Джеимс Бонда,
Не героя, красавца и сердцееда,
А врага, агента иностранной разведки.
Роль современного соседа,
Которого встречаешь только когда вносишь на мусорку объедки,
Мне как-то привычней и чётче.
Неделю кривляться, а в воскресение в Church,
Что там разойтись в покаянной чечётке
И неделю опять незаметен, как чёрт,
Для себя, для страны – лишь для Бога,
Лайкой Выманивающего меня из берлоги.
Господи есть много других, -
Бесстрашных, прямых, взрывных, боевых
Оставь меня в крысах штабных,
Не мне голосить для глухонемых.
Я всего лишь пародия на чей-то высокопарный стих,
Стон забулдыги из карцера,
Получившего от дежурного под дых.
Господи чего смеяться,
Таких как я, что кварца
В земной коре.
Я воспитан бояться и отрекаться,
Не дожидаясь кукаре.
И могу в полный рост выпрямляться,
Язвительно изъяснятся – когда дома один в скорлупе.
Вот я весь перед тобой нагишом,
Неужели лучшего варианта, не нашел,
Чем пугливая обезьяна с карандашом.