Не глубокий и не мелкий,
ты живёшь простой тарелкой
в разномастной сборной стае,
неподвижно коротая
век фаянсовый недолгий
на центральной верхней полке
в переполненном буфете
(чтобы не разбили дети).
Но однажды руки чьи-то,
отогнав дуршлаг и сито,
погремят в посудной чаще
и на стол тебя утащат.
На огне в чугунной чаше
поспевает море каши:
для солёной и для сладкой
поработай-ка лошадкой.
Ты – рабочая скотинка,
но на дне твоём – картинка:
то ли птичка, то ли гномик,
то ли карамельный домик…
Тот, кто знает, не расскажет -
до поры покрыто кашей,
то ли манкой, то ли гречкой,
дно тарелки-человечка.
… С верхом черпали и ели
годы, месяцы, недели:
до цукатов добирались,
пенкой в повара плевались.
… Стало боязно немножко,
как по дну скребнула ложка, -
аж до взвизга под металлом…
Поболело – перестало.
Тот, кто кашу скушал - знает,
что нутро твоё скрывает,
будто золушкин орешек,
для капризных малоежек.
… Словно мытого младенца,
обернули полотенцем,
отнесли, откуда брали,
молча - даже не соврали,
что на дне твоём, тарелка:
петушок, машинка, белка?
или, как у пирожковых,
белый круг в следах ножовых?