Слова как дети.
Слова как дети, мы ж за них в ответе.
А он, бесценных слов транжир и мот,
Любил смотреть, «как умирают дети»
И в чём тут радость, кто ж его поймёт.
Но он смог жить и радоваться жизни,
Солнце умоляя, лишь не мучай,
На кресте на ржавом колокольни,
Душу клочьями порванной тучи.
Ах, стихов стихия, да нет на вас оков.
Сорвавшись с губ, всё бродите по свету.
Ты муза - повитуха, очисть созвучье слов,
Я не хочу краснеть за строчку эту.
Стихи как дети, радовались жизни,
Цветами, прорастая сквозь асфальт
Моих печальных дум, и даже тяжесть мысли
Улыбку не сумела с них согнать.
Я их в тетрадь, наклеив этикетку,
От жизни охраняя, поселил,
Но белый лист, был в серенькую клетку
И на свободу их не отпустил.
Ах, стихов стихия, да нет на вас оков.
Сорвавшись с губ, всё бродите по свету.
Ты муза - повитуха, очисть созвучье слов,
Я не хочу краснеть за строчку эту.
Слова как дети, вольный воздух любят.
Они живут, страдая и любя,
Очарованьем вдруг своим поманят,
И наказуя, выбранят меня.
Но ради строк красивых, лгать не стоит,
И городить словес бездушных храм,
Чем дальше ложь нас за собой уводит,
Тем тяжелей к себе вернуться нам…
Ах, стихов стихия, да нет на вас оков.
Сорвавшись с губ, всё бродите по свету.
Ты муза - повитуха, очисть созвучье слов,
Я не хочу краснеть за строчку эту.
1990г.
* * *
Слова и Дети.
Слова как дети, мы ж за них в ответе,
а Он, бесценных слов транжир и мот,
презрев условность и любовь на свете,
кривил брезгливостью своей надменный рот.
Ведь Бог бежал, уже с божницы века,
освобождая место для него,
и солнцу брат, устало щуря веко,
плевочкам мрака подставлял своё лицо.
Сквозила тьма и наползая в уши,
бубнила всё царующий указ
о верности тому, кто принял души,
гася на куполах, их золотящих глас.
Но что ему, Заложнику Вселенной,
всё то ничтожное, что там внизу
блевотинкой своей попеременно
выгаживает скорбь, и радость, и тоску.
Он, только Он, и есть Надежда Мира,
нежнее сердца нету на земле,
Трагедия ж Его мрачней Шекспира,
и всё вокруг замрёт, ознобясь в тишине.
Да только вряд ли, нету в том исходу,
за славу наперёд заплачено судьбой,
Свободная от всех забрала ту свободу,
прохладою в висок предначертав покой.
(2015г.)
* * * * *
Четверть века пролегло между этими двумя стихотворениями.
Казалось бы, давно стоило уж забыть о первом, и незачем рождаться второму.
Но, что-то заставляло меня возвращаться к ним вновь и вновь,
и править, править упрямые и взбалмошные строки.
Столько лет прошло, но ощущение от недосказанности слов оставалось.
Душа моя негодовала от фразы,
Я люблю смотреть, как умирают дети.
(«Несколько слов обо мне самом». 1913г.)
но мне казалась она лишь только бравадой, этакой провокацией на публику.
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется - и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я - бесценных слов транжир и мот.
(«Нате» 1913г.)
И я верил в это, не подозревая, насколько стихи мрачны на самом деле,
насколько они страшны по своей глубинной сути,
что это рассказ о падении Человека,
падению от Создания, по образу и подобию,
к созидающему «образ подобия».
А ведь сам Маяковский, по словам Леонида Равича, в 1928 году прокомментировал их так;
- Надо знать, почему написано, когда написано, для кого написано.
Неужели вы думаете, что это правда?
Тут интересна сама постановка вопроса. Из неё следует, что далеко не все откровения поэта,
являются правдой, или правда только в возвеличении себя?
Я златоустейший
Чьё каждое слово
душу навородит…
(«Облако в штанах. 1914-1915гг))
И если это правда, то в чём же тогда неправда?
Не любит смотреть как умирают, или, что умирают именно дети,
а если всё-таки дети, то какие?
А ведь; "Поэт - человек, раскрывающий перед всеми свою душу. " (Акутагава Рюноскэ),
и значит доля правды в его строках всё-таки должна быть.
И, судя по его стихам, в которых громадьё распятых туш,
кровищи и прочей романтики революции,
а также его периодической игры в самоубийцу,
то первая часть его заявления больше похожа всё-таки на правду.
И если ещё в 1908 году у Владеющего миром;
В золото, в пурпур леса одевались,
Солнце играло на главах церквей.
Ждал я: но в месяцах дни потерялись,
Сотни томительных дней.
(Автобиография «Я сам» (1922—1928))
То к 1913 году Свет окончательно погас. И это стало преддверием его «Трагедии»,
трагедии с таким простым названием «Владимир Маяковский», где уже в «Прологе»;
Небо плачет
безудержно,
звонко;
а у облачка
гримаска на морщинке ротика,
как будто женщина ждала ребенка,
а бог ей кинул кривого идиотика.
Пухлыми пальцами в рыжих волосиках
солнце изласкало вас назойливостью овода -
в ваших душах выцелован раб.
Я, бесстрашный,
ненависть к дневным лучам понес в веках;
с душой натянутой, как нервы провода,
я -
царь ламп!
Свет божий потух, но искусственный свет, свет мёртвый,
он светит, и даже греет, но не освящает,
не дарит блаженство свята,
а без Света, впереди только тьма, и единственный путь;
А я, прихрамывая душонкой,
уйду к моему трону
с дырами звезд по истертым сводам.
Лягу,
светлый,
в одеждах из лени
на мягкое ложе из настоящего навоза,
и тихим,
целующим шпал колени,
обнимет мне шею колесо паровоза.
Но и это не конец, это только начало, его «Первое действие»;
В. М а я к о в с к и й.
Милостивые государи!
Заштопайте мне душу,
пустота сочиться не могла бы.
Я не знаю, плевок - обида или нет.
Я сухой, как каменная баба.
Меня выдоили.
Милостивые государи,
хотите –
сейчас перед вами будет танцевать замечательный поэт?
А что ещё остаётся «замечательному поэту», если его выдоили
и внутри одна пустота, что струится из прорех души.
Только паясничать и сходить с ума.
В. М а я к о в с к и й.
Ищите жирных в домах-скорлупах
и в бубен брюха веселье бейте!
Схватите за ноги глухих и глупых
и дуйте в уши им, как в ноздри флейте.
Разбейте днища у бочек злости,
ведь я горящий булыжник дум ем.
Сегодня в вашем кричащем тосте
я овенчаюсь моим безумием.
А чем заканчивается его «безумие»?
Презрением к другим и возвеличиванию себя любимого.
Единственного и неповторимого настолько,
что все остальные ничто в сравнении с ним, и как;
ЭПИЛОГ
В. Маяковский
Я это все писал о вас, бедных крысах.
Жалел — у меня нет груди: я кормил бы вас доброй нененькой.
Теперь я немного высох,
я — блаженненький.
Но зато кто, где бы мыслям дал
такой нечеловечий простор!
Это я попал пальцем в небо, доказал:
он — вор!
Иногда мне кажется — я петух голландский или я
король псковский.
А иногда мне больше всего нравится
моя собственная фамилия,
Владимир Маяковский.
1913г.
Но как же верно подмечено: «попал пальцем в небо» прямо и окровенно.
Попасть пальцем в небо — Попасть пальцемъ въ небо (иноск.)
ошибочно думать или действовать. Попалъ пальцемъ въ небо (въ самую середку).
Насмешка надъ сказаннымъ невпопадъ: отличился!)
Ср. Не будемъ парить въ эмпиреяхъ, ибо рискуемъ попасть пальцемъ въ небо... Салтыковъ …
(Большой толково-фразеологический словарь Михельсона (оригинальная орфография))
Но и здесь он не останавливается, а добавляет, как глас толпы,
свою истину о безумии самого мира, в котором состояние безумия,
есть нормальное состояние и значит он сам не только не безумен,
но наоборот один из самых вменяемых людей.
А с неба на вой человечьей орды
глядит обезумевший бог.
И руки в отрепьях его бороды,
изъеденных пылью дорог.
Он — бог,
а кричит о жестокой расплате,
а в ваших душонках поношенный вздошек.
Бросьте его!
Идите и гладьте —
гладьте сухих и черных кошек!
(«Владимир Маяковский». 1913г.)
Но почему именно сухие чёрные кошки.
Ведь электричество извлекают от трения о сухую шерсть,
и не обязательно кошек.
Может Маяковский даёт ответ в своём откровении;
Я не твой, снеговая уродина.
(«России», 1916)
Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном евангелии
тринадцатый апостол.
(«Облако в штанах». 1914-1915гг)
Англия, где долгое время кошек отождествляли с ведьмами,
и где они были символами зла, нечистой силы, особенно чёрные.
А английский священнослужитель Эдвард Топселл (около 1572 – 1625)
в своих трудах, основанных на легендах и мифологии, утверждал, что;
"Помощники ведьм обычно являются нам в образе кота,
а это доказывает, что сия тварь опасна не только душой, но и телом".
Но оставим бедных кошек в покое, не о них речь, о детях в его «Трагедии»;
Злобой не мажьте сердец концы!
Вас, детей моих, буду учить непреклонно и строго.
Все вы, люди, лишь бубенцы
на колпаке у бога.
(«Владимир Маяковский». 1913г.)
Трудно поверить, что поэт считающий себя «тринадцатым апостолом», не помнил, что;
В то время ученики приступили к Иисусу и сказали:
кто больше в Царстве Небесном?
Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал:
истинно говорю вам, если не
обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное;
и так, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном;
и кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает;
а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы,
если бы повесили ему мельничный жернов на шею
и потопили его во глубине морской.
Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам;
но горе тому человеку, через которого соблазн приходит.
(Евангелие от Матфея (18:1-7))
И именно о тех, кто пошёл за Учителем, кто посмел поверить в Него,
о Ком сказано, что Он есть Свет и дверь, и никто не войдёт в царство божие,
как только через него, и говорится в тех чудовищных строках.
«Я люблю смотреть как умирают дети».
Ведь «апостолу» нужно освободить место для своих учеников, «бедных крыс».
Недаром же в декабре 1912 года Маяковский участвовал в манифесте русских футуристов.
И там чётко сказано, если не убрать всех с пьедестала,
то никак на него не взобраться.
Только мы — лицо нашего времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее иероглифов.
Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч.
с Парохода современности.
Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней….
(Пощёчина общественному вкусу. 1912год)
Общественный вкус, есть культура общества, основанная на традиционных ценностях.
Пощёчина, знак презрения, указывающий на отсутствие чести у получившего её.
Таким образом, оскорбление было нанесено не столько «буржуазному обществу»,
как всей культуре в целом, ведь не станет культурный человек считать Пушкина
чисто буржуазным поэтом, наоборот Пушкин как говорится «наше всё».
«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!..
Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери,
и всякое русское сердце-будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!..
Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! к этой мысли нельзя привыкнуть! 29-го января 2 ч. 45 м. пополудни».
(В.Ф.Одоевский. «Литературные прибавления»( 30 января 1837г. №5)).
Александр Пушкин для Отечества был не менее важен, чем Александр Невский.
«Александр, …, занемог тяжкою болезнию, которая пресекла его жизнь 14 ноября. Митрополит Кирилл жил тогда в Владимире:
сведав о кончине великого Князя, он в собрании Духовенства воскликнул: "Солнце отечества закатилось!" Никто не понял сей речи.
Митрополит долго безмолвствовал, залился слезами и сказал: "Не стало Александра!" Все оцепенели от ужаса:
ибо Невский казался необходимым для государства и по летам своим мог бы жить еще долгое время.
Духовенство, Бояре, народ в глубокой скорби повторяли одно слово: "погибаем!"».
Н.М.Карамзин. «История государства Российского» (4том, 2 глава)).
Но что до этого молодым и наглым, какое уважение, о чём вы, право слово?
Есть "Великий план", и надо его воплотить, а остальное, ох, оставьте.
Сначала пусть умрут в людях «дети». Затем прополоскать, что там ещё осталось,
и получить новых подданных, а самому тем временем занять место Того,
кто по его разумению бежал с божницы века.
Богоборец пытающийся стать богом.
Лишь ему, одному, единственному и любимому, он готов беззаветно служить.
Но незнание законов, не освобождает от наказания.
Неверие в Бога и дьявола, не доказует отсутствие их как таковых.
Каждому воздастся по его вере и по делам.
Бог отвернулся, сатана подсуетился и вот путь назад перечёркнут окончательно.
У Мефистофеля (Гёте) и Маяковского слишком много общих черт,
что б этого не замечать.
Мефистофель.
Я дух, всегда привыкший отрицать.
И с основаньем: ничего не надо.
Нет в мире вещи, стоящей пощады.
Творенье не годится никуда.
Итак, я то, что ваша мысль связала
С понятьем разрушенья, зла, вреда.
Вот прирожденное мое начало,
Моя среда.
И в то же время у Маяковского куда меньше общего с Фаустом.
Ведь Тот ещё способен отличать лукавое от желаемого.
Фауст.
Я, названный подобьем божества,
Возмнил себя и вправду богоравным.
Насколько в этом ослепленье явном
Я переоценил свои права!
Я счел себя явленьем неземным,
Пронизывающим, как бог, творенье.
Решил, что я светлей, чем серафим,
Сильней и полновластнее, чем гений.
В возмездие за это дерзновенье
Я уничтожен словом громовым…
……………………………………..
Какой я бог! Я знаю облик свой.
Я червь слепой, я пасынок природы,
Который пыль глотает пред собой
И гибнет под стопою пешехода…
Фауст знает цену себе и знает цену платы.
Что можешь ты пообещать, бедняга?
Вам, близоруким, непонятна суть
Стремлений к ускользающему благу:
Ты пищу дашь, не сытную ничуть.
Дашь золото, которое, как ртуть,
Меж пальцев растекается; зазнобу,
Которая, упав к тебе на грудь,
Уж норовит к другому ушмыгнуть.
Дашь талью карт, с которой, как ни пробуй,
Игра вничью и выигрыш не в счет;
Дашь упоенье славой, дашь почет,
Успех, недолговечней метеора,
И дерево такой породы спорой,
Что круглый год день вянет, день цветет.
И чтобы у читателей не возникло никаких иллюзий и ассоциаций,
а они слишком явные, Маяковский торопится открестится от «Фауста» Гёте,
но и здесь он умудряется проговориться,
что его физические страдания намного кошмарней
этических терзаний Фауста, он к ним равнодушен,
как всегда был равнодушен к любой чужой боли, к чужому страданию.
Что мне до Фауста
в феерии ракет
скользящего с Мефистофелем
в небесном паркете
Я знаю
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней чем фантазия у Гёте.
(«Облако в штанах». 1914-1915гг.)
И вообще все поэты недостойны Его, не даром он подчёркивает свою исключительность;
Вы,
обеспокоенные мыслью одной -
"изящно пляшу ли", -
смотрите, как развлекаюсь
я -
площадной
сутенер и карточный шулер!
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.
Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут -
губы вещины
засюсюкают:
"цаца, цаца, цаца!"
(«Облако в штанах». 1914-1915гг.)
Мог ли Маяковский восстановить в себе образ умный, образумиться.
Ведь разбойник на кресте и то сумел стать благо разумным,
ибо в какой-то миг сумел отринуть зло в сердце своём и тем спасся.
Наверно мог, но путь этот лежит через раскаяние и любовь.
А с ней у Маяковского не так всё просто;
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце - холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
(«Облако в штанах». 1914-1915гг.)
Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят, -
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц, -
"любящие Маяковского!" -
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Мария!
Поэт сонеты поет Тиане,
а я -
весь из мяса,
человек весь -
тело твое просто прошу,
как просят христиане -
"хлеб наш насущный
даждь нам днесь".
Мария - дай!
(«Облако в штанах». 1914-1915гг.)
Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу - глаза круглы, -
глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь - опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я
в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики - отцы,
девочки - забеременели.
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они -
и будут детей крестить
именами моих стихов.
(«Облако в штанах». 1914-1915гг.)
я - где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
(«Облако в штанах». 1914-1915гг.)
Теперь -
клянусь моей языческой
силою! -
дайте
любую
красивую,
юную,-
души не растрачу,
изнасилую
и в сердце насмешку плюну ей!
(«Ко всему». 1916г.)
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
(«Облако в штанах». 1914-1915гг.)
Что ж, если Вам не страшно читать Маяковского,
значит вы Его просто не понимаете.
А если понимаете и любите, то страшно за Вас.
Кровью сердца дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю -
голову Крестителя.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца -
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.
Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:
- Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте - знаете -
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи, -
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
Хочешь?
Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь -
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им -
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из севрской муки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова, -
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Я думал - ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
Пустите!
Меня не остановите.
Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите -
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
Глухо.
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.
(«Облако в штанах». 1914-1915гг.)