Роберту Шуману
Он предвкушал последний вечер.
День длился ощущеньем скуки.
Лелеял, грезил эту встречу:
Литые восковые свечи
Сажал на бронзовые плечи
Двух канделябров. Слышал звуки…
Твердил: «Не стоит торопиться».
Зудели в предвкушенье руки.
Он жажду музыкой упиться
Длил, позволяя сердцу биться,
Давая горечи учиться
Педаль держать на пике муки.
Задёрнув тёмные гардины,
Достал, волнуясь, чёрный фрак.
Одел на стать гардемарина
Сорочку белую. Сорину
С атлАса лацкана снял. И на
Хрящ, словно нотный знак,
Редчайшей бабочкою чёрной,
Пришпилил галстук. Хрусталём
Мерцали запонки. Глаз зёрна
Глядели жалобно и вздорно.
Кулисой пыльною, неровно
Свисали волосы покорно.
Кинжалом жил лица излом.
А время семенило: «Хватит!»,
Спешило к полночи успеть.
Шёл к инструменту, как к распятью.
В атласном, угольном халате –
Стейнвей – подарок к круглой дате
Себе, начавшему седеть…
Поставив на пюпитр ноты,
Снимал души щемящий звук
С холодных клавиш. Роберт, кто ты?
Брал звуки в пригоршню. И квоты
Им выбраны, вся позолота
Чарующего. Грубость рук,
И синих рек раздутых вены,
Корявых пальцев ксилофон…
Долбил, фальшивя откровенно,
Гармонии обрушив стены.
Взлетала диссонансов пена…
И истязаемого стон
Рояля, что навзрыд рыдает
И жалобно кричит: «Оставь!»,
Не так вселенную пугает,
Как боль, которую играет
Отчаянье ума, что знает
Сиротство. Чёрных глаз бурав
Хрусталиком царапал крышку,
Ища для аутодафе карниз…
Закинув голову, мальчишкой,
Гнал слёзы в веки. И одышкой
Растрескал губы. Снял с манишки
Тугою бабочкою жизнь.