– …и даст Бог доедем целы.
Грузите свои манатки.
За битый осколок веры,
бабёнки, и взятки гладки!
Орите песни потише.
Молитвы творите – громче.
Шарахнет, – взлетайте выше, –
поймал чтоб небесный кормчий.
Лишь села на куль – уснула.
Из зарослей сливы – хохот.
Не видела смерти дуло,
не слышала мат и грохот.
Враз свет стал такой нездешний,
запахло жженой резиной.
Засыпало кровь черешней,
а ногу прижало корзиной.
Очнулась – «младенцем в люльке».
Свелась самобытность в точку.
Сам Бог играл на свистульке,
и солнце кусало мочку.
А Бог напоил чаем,
а Бог целовал в губы,
а Бог угощал раем,
и Пасху трубили трубы.
– Ты, Нюр, потерпи малость,
ещё помозоль спину,
и будет тебе радость:
возьму в сад месить глину.
Потоком пойдут свистульки,
надеждой зальём уши.
Внизу пусть свистят пульки,
на море иже на суше.
Война есть удел слабых,
которых не жаль « в растопку»,
и держится мир на бабах,
за них поднимаю стопку.
Война есть любовь смерти!
А как без неё, Нюра?!
Вы только в меня верьте!
– Даст дёру любой петлюра.
А Нюрка уже сомлела,
морщин развязала узел,
и на сердце бело-бело…
Жаль, благость петух сузил:
запел – и "с осин груши",
захлопал крылом драным…
– Не дал поперинить душу,
не дал затянуться ранам.
И Нюра вернулась в лето
холодное, вдовье, злое
под купола сельсовета
с бинтами на аналое.