Маяковского можно любить, или не любить,
но каждый должен, для начала хотя бы, просто понять поэта.
Но странное дело, очень часто слышишь;
- Я не люблю Маяковского, потому что не понимаю его.
Мне же кажется, всё должно быть с точностью до, наоборот.
Понимать и любить, значит брать на себя его взгляды на жизнь,
разделять его убеждения, и согласитесь ответственность за них,
ну, хотя бы просто пред самим собой.
А любить не понимая, значит просто принимать, не мудрствуя лукаво,
его всего целиком, по принципу, он мне нравится и этого достаточно.
Оценка творчества поэта не обязательно должно быть однозначной.
Бесполезен и не интересен спор о степени его таланта,
ибо главное в его творчестве, он сам, его личность.
Каждый поэт, если он поэт, всю жизнь пишет одну поэму.
Поэму своей жизни, точнее того, что гложет его и не даёт ему покоя.
И даже создавая вымышленные миры, в центре их всё равно будет он.
Каждый герой будет носить одну из его бесчисленных масок.
Ведь поэт раскрывает своё сердце, а сердце то у него одно.
О, как великолепен я
в самой сияющей
из моих бесчисленных душ!
(«Война и мир». 1915-1916гг.)
Усмехнётся Маяковский и вновь всех обведёт вокруг пальца,
как постоянно он обманывал слушателей в своих стихах.
Говорил, что он смелый вояка, а сам никогда не дрался,
хоть и носил всегда в кармане кастет, а затем и пистолет.
Говорил о любви и признавался в бесконечных романах.
Громил мещанство и потакал мещанству в своей семье.
Оглянитесь в яркий солнечный день в прохладе редколесья,
и вы не увидите леса.
Ваши глаза станет резать морковный сурик мухомора,
слепить белый мох, исчезнет распадаясь дальняя и ближняя перспектива,
под ударами стройных, рыжих ног шелушащихся сосен
накренится и потеряет опору ясная четкость и мягкость серого леса.
Так и в стихах Маяковского.
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.
Бульварам и площади было не странно
увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как желтые раны,
огни обручали браслетами ноги…
(«Ночь». 1912г.)
Ярко, празднично, красиво и на ребус похоже.
Багровый и белый, наверно фонарь и простынки известного дома.
Зелёный, понятно игра в казино.
Чёрный и жёлтый, тут ясно и просто.
Синий, то сумерки, может людей, ну а может теней.
А вот;
«как желтые раны, огни обручали браслетами ноги.»,
тут уже надо на досуге посидеть, подумать.
Да и на «Утро», придётся время потратить,
Там ох как всё неоднозначно.
А впрочем, наверно для дополнения эффекта;
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
(«А вы могли бы»? 1913г.)
Вот теперь сиди и думай зачем, к чему и для чего.
Впрочем, многие именно за это его и любят.
И любят настолько, что не верят своим глазам, читая его стихи.
«Облако в штанах», очень часто характеризуется как лучшая поэма Маяковского о любви. Но о любви ли она, и о какой именно?
«… «Облако в штанах». Оно начато письмом в 1913/14 году,
закончено в 1915 году и сначала называлось «Тринадцатый апостол».
Когда я пришел с этим произведением в цензуру, то меня спросили:
«Что вы, на каторгу захотели?» Я сказал, что ни в каком случае, что это
ни в коем случае меня не устраивает. Тогда мне вычеркнули шесть страниц,
в том числе и заглавие. Это — вопрос о том, откуда взялось заглавие.
Меня спросили — как я могу соединить лирику и большую грубость.
Тогда я сказал: «Хорошо, я буду, если хотите, как бешеный, если хотите, буду самым нежным, не мужчина, а облако в штанах».
Эта книжка касалась тогдашней литературы, тогдашних писателей, тогдашней религии, и она вышла под таким заглавием.
Люди почти не покупали ее, потому что главные потребители стихов
были барышни и барыни, а они не могли покупать из-за заглавия.
Если спрашивали «Облако», у них спрашивали «в штанах»?
При этом они бежали, потому что нехорошее заглавие.
Я прочту вам отрывки из этой насмешки над писателями того времени.
Здесь будет видно то, чем я хотел заняться и совместить лирику с тем,
что от писателя требовалось»...
(Выступление в Доме Комсомола Красной Пресни на вечере, посвящённом
двадцатилетию деятельности. 25 марта 1930г.)
Как видно со слов самого автора, это стихи не совсем о любви.
«Тринадцатый апостол», - вот главная тема поэмы.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду - красивый,
двадцатидвухлетний…
Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю "nihil" {*}.
{* "Ничто" (лат.).}…
Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит…
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!...
Я, …,
может быть, просто,
в самом обыкновенном евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос,
похабно ухает -
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.
И это уже не апостол, посланник Иисуса, нечто выше,
ведь сам Спаситель наслаждается чистотой его души.
Да нет, пожалуй, он сам уже как Христос, да и ангел заодно.
Интересно следить, как по нарастающей катится его эгоцентризм.
Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
и не было ни одного,
который
не кричал бы:
"Распни,
распни его!"…
Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу - глаза круглы, -
глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь - опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я
в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей…
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
А я у вас - его предтеча;
я - где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили…
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!..
Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.
На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
Уже сумасшествие.
Ничего не будет.
Или будет, ведь там, в небесах, есть ещё над кем поглумиться.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца -
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.
Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:
- Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте - знаете -
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!..
Хочешь?
Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь -
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им -
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из севрской муки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова, -
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
То есть, стать самцом, безумным и бесчувственным,
чтоб каждый день, как хлеб насущный,
получать на обед новую плоть.
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят…
а я -
весь из мяса,
человек весь -
тело твое просто прошу,
как просят христиане -
"хлеб наш насущный
даждь нам днесь".
Но Мария не хочет,
Марии шестнадцать,
Марии не нужен он,
не как простой человек
«выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни»,
ни как великий Маяковский,
новый предтеча революции.
Просто не нужен,
и кем становится тогда «апостол»?
Отцеубивцем!
Я думал - ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
Пустите!
Меня не остановите…
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
Глухо.
Действительно, добавить больше нечего.
И пришёл он во имя своё, пока
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.
Нет в «Облаке» любви, одна страсть, неудовлетворённая, животная.
А любовь, Любовь Поэта, это мука другого плана, только в ней он искренен,
исповедален, здесь душа корчится, а не просто плоть стонет.
В стихотворении «Ко всему», он ещё свободен как «облако»,
у него ещё есть силы бороться, и если любовь – обман,
что ж, он готов мстить всем женщинам, уродуя их в отместку.
Нет.
Это неправда.
Нет!
И ты?
Любимая,
за что,
за что же?!...
Вознес над суетой столичной одури
строгое -
древних икон -
чело.
На теле твоем - как на смертном одре -
сердце
Дни
кончило…
Любовь!
Только в моем
воспаленном
мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите -
срываю игрушки-латы
я,
величайший Дон-Кихот!..
Довольно!
Теперь -
клянусь моей языческой силою! -
дайте
любую
красивую,
юную, -
души не растрачу,
изнасилую
и в сердце насмешку плюну ей!
Око за око!...
Убьете,
похороните -
выроюсь!...
Святая месть моя!
Опять
над уличной пылью
ступенями строк ввысь поведи!
До края полное сердце
вылью
в исповеди!
(«Ко всему». 1916год.)
Но вот ему на пути встаёт она,
«предложение, от которого нельзя отказаться»,
и невыносимая мука охватывает Маяковского.
Он понимает, что пропал, что это необратимо,
и он обречён.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб…
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых…
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
(«Лиличка! Вместо письма». 26 мая 1916 г. Петроград.)
Стихи часто похожи на этюды, быструю зарисовку ощущений,
когда строчки наползают друг на друга,
а ты не успеваешь их даже выстроить.
Тебя несёт, как будто слова не рождаются, а подсказываются,
и надо успеть и ты строчишь, строчишь.
А потом сидишь и разбираешь, а что там, и иногда не можешь понять,
но чувствуешь, знаешь, надо оставить, так надо,
значит кому то это всё же нужно.
У Маяковского есть удивительные стихи,
они настолько для него не характерны,
что он их и написал от лица неизвестного,
наверно чтобы не потревожить
хрупкость внутренней сути
своим оголтелым Я.
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит -
чтоб обязательно была звезда! -
клянется -
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
"Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!"…
(«Послушайте!» 1914год.)
А вот поэмы, это уже осмысленный подход, тут всё выверено.
Здесь разум одерживает верх над чувствами.
Здесь он может объяснить, что же с ним произошло.
А произошло страшное, это документ сделки,
и в нём он может быть, как никогда честен.
«Флейта-позвоночник».
Позвоночник, - основа человека, сломай ему хребет,
и он уже не встанет, всё держится на нём.
Позвоночник, по звоночкам свыше,
мы должны жить и дышать.
На редкость красивое и много значимое название.
ПРОЛОГ.
За всех вас,
которые нравились или нравятся,
хранимых иконами у души в пещере,
как чашу вина в застольной здравице,
подъемлю стихами наполненный череп.
Все чаще думаю -
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
Сегодня я
на всякий случай
даю прощальный концерт.
Память!
Собери у мозга в зале
любимых неисчерпаемые очереди.
Смех из глаз в глаза лей.
Былыми свадьбами ночь ряди.
Из тела в тело веселье лейте.
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.
ОТКРОВЕНИЕ.
Вот я богохулил.
Орал, что бога нет,
а бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется и дрогнет,
вывел и велел:
люби!
Бог подсунул ему ведьму,
но ведьма подсовывается всегда сатаной, а не богом.
Вспомним Мефистофеля; - Знать в ведьме и нужда…
Маяковский сам сознаёт о том кого ему подсовывают,
и здесь нет речи о подмене, всё честно,
только бог у него больно смахивает на чёрта.
Это ему, ему же,
чтоб не догадался, кто ты,
выдумалось дать тебе настоящего мужа
и на рояль положить человечьи ноты.
Если вдруг подкрасться к двери спаленной,
перекрестить над вами стёганье одеялово,
знаю -
запахнет шерстью паленной,
и серой издымится мясо дьявола.
А я вместо этого до утра раннего
в ужасе, что тебя любить увели,
метался
и крики в строчки выгранивал,
уже наполовину сумасшедший ювелир.
В карты б играть!
В вино
выполоскать горло сердцу изоханному.
Не надо тебя!
Не хочу!
Все равно
я знаю,
я скоро сдохну.
Когда Маяковский искренен, он не воюет с Богом, он растерян,
это его «боже, боже мой», много значит и говорит о многом.
Если правда, что есть ты,
боже,
боже мой,
если звезд ковер тобою выткан,
если этой боли,
ежедневно множимой,
тобой ниспослана, господи, пытка,
судейскую цепь надень.
Жди моего визита.
Я аккуратный,
не замедлю ни на день…
Делай, что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только -
слышишь! -
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!
Игры кончились, если до этого он, плотью женскою упиваясь,
шёл весёлый и вольный, то теперь ему что оставалось,
только выть обречённо и глухо,
бесполезно, напрасно и глупо.
Ну не того он просил о пощаде…
А, договор есть договор, и вот;
Тебя пою,
накрашенную,
рыжую…
Может быть, от дней этих,
жутких, как штыков острия,
когда столетия выбелят бороду,
останемся только
ты
и я,
бросающийся за тобой от города к городу.
И почему-то видится Булгаковский Мастер,
несущейся со своей Маргаритой, прекрасной Лилит,
только огненно-рыжей, в сиянии своей силы,
над мелькающими, там внизу, городами вселенной.
Слушайте ж, забывшие, что небо голубо,
выщетинившиеся,
звери точно!
Это, может быть,
последняя в мире любовь
вызарилась румянцем чахоточного…
Забуду год, день, число.
Запрусь одинокий с листом бумаги я,
Творись, просветленных страданием слов
нечеловечья магия!...
Знаю,
каждый за женщину платит…
Любовь мою,
как апостол во время оно,
по тысяче тысяч разнесу дорог.
Тебе в веках уготована корона,
а в короне слова мои -
радугой судорог…
Радуйся,
радуйся,
ты доконала!
Теперь
такая тоска,
что только б добежать до канала
и голову сунуть воде в оскал.
Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.
Как там, у Фауста Гёте,
«Ты пищу дашь, не сытную ничуть.
Дашь золото, которое, как ртуть,
Меж пальцев растекается; зазнобу,
Которая, упав к тебе на грудь,
Уж норовит к другому ушмыгнуть.
Дашь талью карт, с которой, как ни пробуй,
Игра вничью и выигрыш не в счет;
Дашь упоенье славой, дашь почет,
Успех, недолговечней метеора,
И дерево такой породы спорой,
Что круглый год день вянет, день цветет.
И тем не менее Договор, со странным богом с маленькой буквы, заключён.
Ох, эта
ночь!
Отчаянье стягивал туже и туже сам.
От плача моего и хохота
морда комнаты выкосилась ужасом…
Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.
В праздник красьте сегодняшнее число.
Творись,
распятью равная магия.
Видите -
гвоздями слов
прибит к бумаге я.
(Флейта – позвоночник». 1915год.)
И как следствие этого Договора…
В.В. МАЯКОВСКИЙ. ИЗ ПРЕДСМЕРТНОГО ПИСЬМА
Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры
и Вероника Витольдовна Полонская.
Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
12. IV — 30 г.
Л.Ю. БРИК – И.В. СТАЛИНУ 24 февраля 1935 г.
Дорогой товарищ Сталин,
После смерти поэта Маяковского все дела, связанные с изданием его стихов
и увековечением его памяти, сосредоточились у меня.
У меня весь его архив, черновики, записные книжки, рукописи, все его вещи.
Я редактирую его издания.
Ко мне обращаются за материалами, сведениями, фотографиями.
Я делаю все, что от меня зависит, для того, чтобы его стихи печатались...
Прошло почти шесть лет со дня смерти Маяковского,
и он еще никем не заменен
и как был, так и остался крупнейшим поэтом революции.
Но далеко не все это понимают.
Скоро шесть лет со дня смерти,
а Полное собрание сочинений вышло только наполовину,
и то в количестве 10 000 экземпляров.
Уже больше года ведутся разговоры об однотомнике.
Материал давно сдан, а книга даже еще не набрана.
Детские книги не переиздаются совсем.
Книг Маяковского в магазинах нет. Купить невозможно…
Неоднократно поднимался разговор о переименовании Триумфальной площади в Москве
и Надеждинской улицы в Ленинграде в площадь и улицу Маяковского,
но и это не осуществлено…
Я одна не могу преодолеть эти бюрократические незаинтересованности и сопротивление —
и после шести лет работы обращаюсь к Вам, так как не вижу иного способа реализовать
огромное революционное наследие Маяковского.
Л. БРИК.
И.В. СТАЛИН. РЕЗОЛЮЦИЯ НА ПИСЬМЕ Л.Ю. БРИК
Тов. Ежов, очень прошу вас обратить внимание на письмо Брик.
Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличное отношение к его памяти и произведениям — преступление.
Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней или вызовите ее в Москву.
Привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами.
Если моя помощь понадобится, я готов.
Привет!
И. СТАЛИН.
(Бенедикт Михайлович Сарнов. Сталин и писатели. Книга первая.)
«Принимая во внимание заслуги перед трудящимися массами
скончавшегося поэта пролетарской революции В. В. Маяковского, Совнарком РСФСР,
признавая необходимым увековечить память о нем
и обеспечить его семью, постановляет:
1. Обязать Государственное издательство РСФСР издать под наблюдением Лили Юрьевны Брик полное академическое собрание сочинений В. В. Маяковского.
2. Назначить с 1 мая 1930 года семье В. В. Маяковского в составе Лили Юрьевны Брик, Александры Алексеевны Маяковской, Людмилы Владимировны Маяковской и Ольги Владимировны Маяковской персональную пенсию в размере трехсот рублей…»
(постановление СНК РСФСР от 23 июля 1930 года)
Договор № 1646
гор. Москва
27 окт. 1930 года
Государственное издательство Художественной литературы,
именуемое в дальнейшем «ГИЗХУДЛИТ», в лице заведующего Изд-вом В. И. Соловьева,
с одной стороны, и Лилия Юрьевна Брик, с другой стороны,
заключили настоящий договор в нижеследующем:
1. Брик берет на себя общую редакцию полного академического собрания сочинений
В. В. Маяковского в 22-х томах… Означенный текст Маяковского сопровождается
критическим аппаратом (вступительными статьями, комментариями и пр.)
(ВладимирДядичев. Жизнь Маяковского. Верить в революцию.)
Разговор набрел на Маяковского и Бриков …
Общаться с ними было мне трудно: весь стиль дома – не по душе.
Мне показалось к тому же, что Лили Юрьевна безо всякого интереса относится к стихам Маяковского.
Не понравились мне и рябчики на столе, и анекдоты за столом, и то,
что Лили Юрьевна выбежала из ванной в столовую в рубашке, штанишках
и с большими лиловыми бантами на чулках – без халата, а за столом сидели, кроме меня и Мирона, .., Примаков, Осип Максимович и «наша Женичка». Более всех невзлюбила я Осипа Максимовича: оттопыренная нижняя губа, торчащие уши и главное – тон не то литературного мэтра, не то пижона…
– Очень плохо представляю себе там, среди них, Маяковского, – сказала я.
– И напрасно, – ответила Анна Андреевна. – Литература была отменена, оставлен был один салон Бриков, где писатели встречались с чекистами…
И вы, и не вы одни, неправильно делаете,
что в своих представлениях отрываете Маяковского от Бриков.
Это был его дом, его любовь, его дружба, ему там все нравилось.
Это был уровень его образования, чувства товарищества и интересов во всем. Он ведь никогда от них не уходил, не порывал с ними, он до конца любил их.
Я сказала, что рассуждать об отношениях Маяковского с Бриками
я не вправе, потому что про это не знаю,
но была удивлена небрежностью их работы, полным равнодушием к тому, хорош ли, плох получится однотомник, за который они в ответе.
– Это дело другое. Но и сам он в своих отношениях к литераторам и литературе был на их, то есть на очень невысоком, уровне.
Однажды Николай Леонидович (Степанов) спросил у него о Хлебникове.
Он ответил: «А к чему сейчас Хлебникова издавать?»
Так он отозвался о своем товарище, о своем учителе…
В чем же тогда разница между ним и Бриками?
Они равнодушны к изданию его стихов, он – к изданию стихов Хлебникова. Разница есть, и большая, но она в другом: в его великом таланте.
В остальном – никакой.
Он, так же как и они, бывал и темен, и двуязычен, и неискренен…
Но это не помешало ему стать крупнейшим поэтом XX века в России.
(Лидия Корнеевна Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Том 1.)
Заявление Л. Ю. Брик
Прошу выдать мне следуемые мне с Госиздата три тысячи рублей
за В. В. Маяковского.
4.8.30 г. Л. Брик.
(«Выписано 8/VIII–30 г.»)
"Вчера была Лиля Брик, принесла "избранное" Маяковского,
и его любительскую фотографию.
Она еще женщина, благоухает довоенным Парижем,
на груди носит цепочку с обручальным кольцом Маяковского,
на пальцах - бриллианты. Говорила о своей любви к покойному… Брику.
И сказала, что отказалась бы от всего, что было в ее жизни,
только бы не потерять Осю.
Я спросила: "Отказались бы и от Маяковского?".
Она не задумываясь ответила: "Да, отказалась бы и от Маяковского.
Мне надо было быть только с Осей".
Бедный, она не очень-то любила его.
Софья Сергеевна (Шамардина) тоже много рассказывала о Маяковском,
он был первый в ее жизни…
Когда они обе ушли, мне хотелось плакать от жалости к Маяковскому
и даже физически заболело сердце…
(Алексей Щеглов - Раневская. Фрагменты жизни.)
p.s. Визитки для Лилички.
Фото из личного архива д-ра Интернета.