Плоть горит. И лучше ведь не скажешь. Или
остывает. Становится безупречно каменной.
Немеет, словно мраморный узор. Как жили
те, кто заживо сгорал в безумном пламени
сексуального взрыва? Вспыхивали и гасли
как звезды, шлейф остывал в пепле, клубясь.
Портрет голого юноши с мышью в масле
застывает в потухшей лаве, тлея и томясь.
Впрочем, дело даже не в плоти или чувстве стыда.
Его нет. Есть ощущение долгой и нестерпимой боли.
Тысяча ножей впились в его больное сердце. Туда,
где горячее молоко отделяется от холодной крови
(жизнь от смерти и свет от тьмы).
И это казалось бы всего лишь пространство живописи.
Владение красок, поле битвы растянутого холста.
Это было уже давно. В совершенстве клинописи
читалась первая авторская черная тоска.
Теперь мы видим безумие. Оно растекается от угла к углу.
Зрачок жадно впитывает рвущееся наружу страдание.
Как будто кто-то схватил в руки острую и длинную иглу
и проткнул себе сердце... (не теряя самообладание).
Но не кровь, а холод хлынет из вен. Из аорт.
Ледяная волна одиночества стачивает острые скулы
И мазком кисти навсегда залеплен рот.
Такова метафизика онемевшей фигуры.
15 августа, ночь, 2015