Это было вечером, в дурманящем свете фонарей. Я подошёл к нему и сказал: «Вы знаете, а у меня сигареты кончились».
Он качался одуванчиком; неустойчиво и выжидающе. И он не был пьян.
«Вы знаете, у меня в глазах застревают звёзды. В жизни так не бывает, но это больно».
Он проглотил продолговатый комок воздуха. Не поперхнулся.
Улица дрожала от канонады электрических боёв в длинноногих светильниках. Эти фонари были цветами – в другом измерении. Их пыльца летала в воздухе и садилась на дома, лица, асфальт. Лица не хотели потом – ночью – отмывать пыльцу и пробегали мимо, прятали тела в шкатулки, запираемые изнутри.
Скоро свет прорастёт. И это будет большой луг, весь в цветах. И я буду лежать в прохладной траве и смотреть в небо.
Но я забыл, что в мире всё ещё вечер и мне надо взять сигарету у случайного одуванчика с незапечатанными глазами.
Я протянул руку. «Ну дайте сигарету. Вы же не можете отказать мне. Ведь это я нарисовал вас на этой бумаге».
Он рассмеялся: «Вы ошибаетесь, мальчик. Это я нарисовал и вас, и вашу бумагу, и всё остальное».
Боже, подумал я, неужели и этот одуванчик – тоже Ты?
Сигарета оказалась неплохой. Без клейма на худеньком тельце. Затянулся; дымом возносимый, смешиваясь с дымом.
И вспомнил, как ветер ополаскивал губы небом, как оно пересыхало, сжималось, вдавливая в асфальт по колено... Ты подлетела ко мне и бабочкой села на плечо. Шелестели крылышки. Ты вытягивала и втягивала хоботок – такую длинную тонкую антеннку, такой длинный тонкий язычок. Ты была похожа на женщину, не правда ли? – о, моя бабочка, ситцевые крылышки.
Главное – не спугнуть бабочку, испуганно прицелившуюся на аэродром твоего тела. Дать ей привыкнуть, обжиться на поросшем травой посадочном поле твоего плеча, где спит её хрупкая головка. Но я шевельнулся слишком рано, и ты провалилась в пугливую настороженность, слетела.
Ты ушла, о, женщина. Ты ушла, а я остался. Остался один среди других женщин. Но их чернозёмам, пахарь, я бы с радостью предпочёл твоё каменистое поле.
Ты не была рекой, вбирающей воды притока и отдающей себя морю. Ты не хотела стать рекой. Ты была озером. Озером о себе.
«Что вы, – сказал одуванчик, – бабочкам нужен нектар, а не лепестки роз. Из ночных цветов их привлекают лишь салюты. Верьте, малыш, только ночному солнцу, ослепляющему не глаза, но разум. Правда, его свет попахивает мышьяком, – но к этому можно привыкнуть».
Я задумался. Если и в самом деле всё так игрушечно, не лучше ли выйти из строя до конца гарантийного срока?
Сугробы мыслей растаяли. Сигарета прогорела до дна. До самого дна моего мозга. Он тлеет. Дым струится из ушей. Красивые ручейки.
Скорее огнетушитель! – азбучных истин: плакатов, передовиц. Только б унять огонь, прожигающий темя. Волосы – смоль? нет, уже рыжие. Волосы? – Нет, это нити огня, которыми к солнцу привязан – термояда клубку меж ребёр, разматывающемуся по артериям.
Нет, ты мне дал не НАШУ сигарету, чёртов (Божий?), чёртов одуванчик.
1969