Лейтенант, молодой парнишка, видно, только после училища, зачитывает заявление:
… Николай Иванович, 1918 года рождения, пытался сорвать праздник девятого мая 1970 года, нецензурно выражаясь, нанёс оскорбление председателю Совета ветеранов товарищу Фельману Михаилу Израилевичу…
Девятое мая… Я всегда любил этот день. День Победы – для меня самый большой праздник. Те, кто воевал, и те, кто видел смерть, слышал, как свистят пули врага и поднимался в атаку, этого не забыть никогда. Что бы ни говорили и что бы ни писали, передать ощущение войны невозможно, чтобы это понять, нужно там быть, видеть и чувствовать. Старый поношенный пиджак, белая чистая рубашка, из наград только лента тяжёлого ранения. День выдался солнечный, настроение у всех приподнятое, везде красные флаги, цветы, на лицах улыбки, слышна музыка. На площади города собирается народ, возложение венков, речи, и так как городишко небольшой, импровизированный парад воинской части. С трибуны выступает председатель исполкома, с листа читает поздравления, слова известные, бодрые. Солнце бьёт в лицо, смотреть трудно. Вспоминаю бой, тогда так же солнце било в лицо, немец сидел на высоте, позиция идеальная, скашивал наших сотнями. Я был в третьей волне, две первые уже лежали на поле.
Сейчас выступит председатель совета ветеранов Фельман Михаил Иванович. Я не ослышался? Фельман! Наш народ….победу над фашистскими захватчиками…ценой …жизни… одержал… Великую победу… Я всматриваюсь в оратора, хороший костюм, пиджак отвисает от орденов и медалей, вид холёный, наглый и уверенный. Узкое лицо, поросячьи хитрые бегающие глазки, это лицо я не забуду ни когда!
Су-у-ука!!
Рядом стоящие отпрянули от неожиданного громкого моего возгласа и отошли.
Настала тишина, оратор, прищуриваясь, всматривается в меня, и на его лице выражается смесь удивления, страха и ненависти.
Узнал, сука!
Фельман, с артистичностью обиженного, уходит за спины людей на трибуне.
Грянула музыка.
– Взять высоту и перейти в наступление, кричит комиссар Фельман, за отступление расстрел, всем понятно.
– Мы эту высоту ночью возьмём, обойдём с флангов, а так положим всех, – говорит мой фронтовой друг Иван Фролов.
– Что! Выйти из строя, – кричит Фельман.
– За отказ выполнения приказа и саботаж – расстрелять! – визжит Фельман.
Ивана, у которого смелости не занимать и душа коллектива, тут же вывели, и перед строем, всем для острастки, расстрельная команда дала залп.
– Всех расстреляю, – махая ТТ, визжал Фельман.
С высоты с флангов, немцы уже положили две волны. Станковый пулемёт МГ выдавал 1200 выстрелов в минуту. Прозванный косой Гитлера, делал своё дела безотказно. До высоты подъёма холма не добежал никто, не менее двухсот бойцов погибли, так и не поняв, за что их пустили на верную смерть. Немец, обычно с высоты, косил задние ряды с прицельной дальностью в пятьсот метров, а после принимался за первые ряды.
Слышен стук «Максима» по отступающим и ползущим раненым, выполняя приказ по саботажникам и трусам.
“Нужно вырваться в первые ряды и уходить на левый фланг”, – подумал я.
– Ро-о-та-а, вперёд, – слышу крик младшего лейтенанта.
Вырываюсь вперёд, бегу что есть силы, солнце слепит в глаза, стараюсь обогнать свою смерть.
Падаю, прижимаюсь к земле, словно хочу в неё спрятаться весь, свист пуль, кругом крики от боли раненых, я с хрипом ловлю воздух, сердце готово выпрыгнуть, пот заливает глаза.
Я жив, вперёд, ползти к левому краю фланга. Чем быстрее, тем больше шансов на жизнь. Я уже начал подъём на холм, оборачиваюсь назад, отсюда вижу страшную картину, которая мне будет сниться всегда: зелёное поле покрыто телами наших солдат, человек триста, не меньше, светло-коричневые пятна сплошь закрывали зелёный ковёр. Очнулся, когда снова, выше правее, застрочил немецкий пулемёт. Ползу, солнце жарит как в аду, в горле пересохло, хочется пить. Резкая боль в бедре, переворачиваюсь на спину, зацепил гад, сразу и не заметил. Штанина пропиталась кровью, нарастает боль, двигаю носком, кость цела, я так просто не сдамся, вперёд. От жары и потери крови перед глазами круги, ещё немного, и потеряю сознание. Заползаю сзади немецкого укрытия. Вот они, теневой навес, куча патронных ящиков и термоса, – да, надолго устроились. Дрожащей рукой тихонько передёргиваю затвор, идеальная позиция, спускаю курок. И не слышу привычного выстрела. Осечка!
Двое немцев, не подозревая ничего, продолжают переговариваться и смеяться. Здоровые-то какие. Пошла новая волна наших, немцы запустили свою машинку смерти в действие. Только сейчас, подумал я, под треск пулемёта смогу не заметно подползти сзади, успею двоих штыком, если нет, как судьба распорядится. В глазах чёрные круги, нестерпимая боль в ноге, я их должен убить, должен. Подползаю сзади, приподнимаюсь и в падении втыкаю одному меж лопаток, прокалываю насквозь по самый ствол к краю окопа, второй поворачивается, и я валюсь на него на дно окопа. Узкий окоп не даёт немцу меня скинуть, я хватаю его за горло и давлю из последних сил, откуда-то у него в руке штык-нож, хрипя, немец бьёт меня по лицу лезвием, мне обжигает лицо, кровь заливает на лицо немца, я теряю сознание. Всё.
Я открываю глаза, плохо соображая происходящее вокруг, я не чувствую своего тела, лежу на земле, рядом ходит сестра.
Пить!
Глоток горячей воды приводит меня в чувство, я слышу речь:
– Думали, мёртв, еле отцепили от немца, заглушил пулемёт, туда и ринулись все.
Рядом стоял Фельман, хитро улыбаясь, сказал:
– Эк тебя располосовали.
– Сука ты, Фельман, – сказал я из последних сил.
– Что! – хватаясь за кобуру, со злостью визжит Фельман.
Но, оглядываясь, придя в себя, сказал:
– Я тебя первого расстреляю после санбата.
В полевых условиях ногу не спасли, лицо зашили, как сапог, и отправили домой, так что желание своё комиссар Фельман не удовлетворил.
– М…да, – сказал следователь, закуривая очередную папиросу, – дела. То, что вы мне сказали, верю, но с ним поделать ничего не могу. Уважаемый человек, ветеран, дошёл до Берлина, председатель совета ветеранов. Начнётся сыр-бор, разбирательство, и что, мало ли кто чего на войне не поделил, какие обиды, война есть война. Ладно, Иваныч, ступай домой, напишу в протоколе, проведена разъяснительная работа, ты вину признал.
– В чём, сказал я, в чём я признал! В том, что он за орден положил на том поле триста таких молодых парней, как ты, расстреливал направо и налево. Ты пиши что хочешь, сука он и есть сука.
– Ладно, Иваныч, распишись здесь и иди с миром. Я зайду к вам, поговорим, очень мне интересны военные истории, так сказать, от первого лица.
Ночью опять мне снился сон, те триста молодых парней, которые навечно остались лежать на зелёном ковре травы, для того, чтобы следующие поколения могли свободно по нему гулять, жить и помнить.
Лиляк Э.Л. 26. 08.2015. 23-03
Рассказ после редакции моего очень хорошего друга Галины Римской
(Большое спасибо Галинка)
http://www.stihi.ru/avtor/galina84