ИЗ КНИГИ «СОЛНЦЕ ИЗНУТРИ»
ПАМЯТИ ВАДИМА ФИЛИМОНОВА
Не могу я ходить на кладбище:
там разбросаны молчаливо
могилы, как будто клавиши
разломанного пианино.
Безмолвней всего на свете…
Но подует весенний ветер,
и березок худые руки
их касаются, чуть дрожа.
И тогда раздаются звуки,
от которых рыдает душа.
1965
РАБОТНИК
Давно лишённый титула, поместья,
сдающего пшеницу в закрома,
не помышляя никогда о мести,
он нанимался и колол дрова.
Там, у соседей, делал и развод
пиле, чье дребезжанье часто злило.
А иногда пил молчаливо водку
с какими-то людьми у магазина.
Я жил в семье зажиточной — не средней.
Нам привезли дрова среди зимы,
свалили чурки, поломав штакетник.
Тогда его к себе и пригласили мы.
Как палка, тощий, в галифе с заплатами,
худой пиджак нательника поверх,
глаза слезились, будто бы заплаканы.
Ему назначили по уговору плату мы,
к столу в обед просили после всех.
С утра рубил, передыхая редко,
с дешёвой папироскою в зубах.
Остатки вывалив борща в тарелку,
мне говорили, чтоб его я звал.
Сажали старика всегда на кухне.
Отец как раз в то время отдыхал
в диване мягком, не снимая туфли:
машину, как обычно, поджидал.
Работник брался за еду крестясь,
куда не зная шапку свою деть.
Храпенье выдвиженца из крестьян
неслось в слегка притворенную дверь.
А я глядел украдкой на морщины
как был он весь не к месту и нелеп!),
как вздрогнул на гудок машины
в сухой руке под ложкой чёрный хлеб.
И что тогда мне в душу так запало:
в слезящихся глазах — ни мысли, пусто,
а дальше, вниз, желтели щёки впалые
и к бороде приставшая капуста.
1967
1952
На 7-е по неизвестным причинам
не всегда его люди могли лицезреть.
Но в предчувствии близкой кончины
он явился народу (и больше не явится
впредь).
И под взглядом его, на брусчатку
упавшим,
как под ветром подстриженный ровно газон
в регулярном каком-нибудь парке,
колышется мимо трибун гарнизон.
В стариковской хмельной полудрёме
Он силится вспомнить другой, романтичный
парад.
Были немцы тогда в подмосковном районе,
а китель ещё — без погон и наград.
С кем он ту годовщину тревожную
встретил?
Теперь и за памятью нужен уход.
Находился при нём неотлучно Лаврентий,
и войска уходили отсюда на фронт.
Осеняли далекие славные предки —
Александр Суворов и Дмитрий Донской.
Осеняли в бою, перед боем в разведке,
после боя потом, за могильной доской.
Нет, в войну ему не было более жутко,
чем когда он с врагами борьбу начинал.
Орденами сияет, медалями Жуков,
на Урале в опале, но цел и в чинах.
…Демонстрантов ряды не редеют,
мнится им наяву, а ему через сон,
что кремлёвские строгие ели —
продолжение мудрых усов.
У него — проплывают дирижабли,
и сверкает победная медь.
Пусть ликует сегодня держава:
ей назавтра оплакивать смерть.
1977
НА ЗОРЬКЕ
В снах я путник — не распутник,
поспешаю в даль-края.
На заре меня разбудит
дева, молвя,окромя
разных разностей пустяшных:
«Ты какой-то шалопут —
то находит ласка, ажно
высыпаешь сласти пуд.
Уверяешь, будто люба,
что не только для забав;
то ж — глаза горят от юбок
поперечных-встречных баб.
Чем, скажи, ну чем я хуже??
Всем ладна.
Грустишь по ком?
То раскроешь, вроде, душу,
то опять весь день молчком.
Знаю: где ж тебе я ровня!
Ты начитан и поэт…»
Тормошит: «Скажи хоть слово!»
Донимает: «Дай ответ!!»
…Я прижмусь. Зевну украдкой.
(Ну не спать же нам вальтом.)
Успокою деву кратко,
доверительно: «Потом…»
1967
БОЛЬ
Ветеран — такого слова не было.
Было — точно помню — фронтовик.
Привилегий для себя не требовал
и калека даже — не привык.
Да и что дала бы им Россия,
голодая, мучаясь опять,
кроме хлеба, далей синих,
от которых глаз нельзя отнять?..
Сколько их, прибитых к самокатам
на коленях — нам, мальчишкам, в рост),
заодно с военными плакатами
отнесло ветрами под откос!
А медали, ордена и раны
оставались продолжавшим жить —
кто теперь зовётся ветеранами,
с кем за честь встречаться и дружить.
...Я боюсь в газетах черных рамок,
как боялся в детстве я калек,
для кого был мукою прилавок, —
не забыть мне этого вовек.
Не забыть вокзалов тусклых копоть,
расходящихся путей больничный шов
и — по пояс, навсегда в окопе —
человека, что рывками шёл…
1980
УРОК РИСУНКА
Ужав лучину до спирали,
Великий человек живёт, как жил.
Портки ему всегда стирали
(вручную, правда, — не было машин).
Поправка действует на время.
Что скаты поменять, что — имена.
Меха гармошки или батареи
метель едва не с верхом замела.
Блестящий ум, обязанный цинизму,
представил солнцем восковой ранет.
Гудок происходил из чёрной клизмы,
сигнал — теперь, изящен на руле.
Работа лома, скалки и лопаты.
Бульдозер вписан после них в альбом.
Свисают провода, как аксельбанты,
с облепленных бумагами столбов.
Венчают день труда нагрузки
и разговоров новых зуд.
А поздний гость, сугубо русский,
опять шатается, как зуб.
1977
ВЕТЕР
На лестнице ходили в рамах стёкла:
ломился ветер, воющий окрест.
Мы забежали на минуту только
погреться в этот каменный подъезд.
Мы у окна в тревоге постояли,
держалось по случайности оно.
Напротив — дом с размытыми огнями.
В самом подъезде глухо и темно.
У входа двери поддавались ветру.
Мы принимали — зная — за шаги:
здесь дома находились все уже,наверно —
недалеко с ветрами до пурги.
Заговорили мы и тут же смолкли.
Мешал нам стук и хлопанье дверей.
Ещё тревожней бились в рамах стёкла,
они просили ветер стать добрей.
Зачем просить?.. Да и уж поздно.
Ha самом деле началась пурга,
и наступила в нашей жизни полночь,
совсем почти ушедшая в снега.
Нам в непогоду страшную такую
всё не хотелось расходиться по домам.
И что с тобой я по тебе тоскую,
я чувствовал скорей, чем понимал.
И оттого тревога. Не от ветра.
И лестница, и стёкла ни при чём.
И на другое не было ответа.
Я шёл печален — этим удручён.
Мы расставались, как всегда, не быстро,
прощанье продлевая как успех.
И суждено ли нам когда-то сбыться,
никто не знал. Вокруг метался снег.
1979
ЗАВЕЩАНИЕ
Пусть на моей могиле будет крест,
а не звезда с пятиконечным жалом —
чтоб я потом когда-нибудь воскрес,
и в этом мне ничто не помешало.
Пусть на могиле вырастет люпин —
пчела возьмет с него чудесный мед.
И женщина, которую любил,
пусть на могилу осенью придет.
Пусть от меня могильщику даст чарку,
два слова скажет о страданиях моих,
а тот, на время прекративши чавканье,
усопшего услышит стих.
Пусть я лежать останусь без ограды,
вместо нее — деревьев белых шум.
За все мне будет высшею наградой
лишь только то, о чем я здесь прошу.
1966
ДВОЕ
К ящикам железным у дороги
двое приторапливают шаг.
Не берут за это с них налоги,
Да и так в карманах ни гроша.
Подбирают что ещё послужит,
но забота главная — еда.
Ни пурга, ни слякоть и ни стужа
не мешают им ходить сюда.
Проезжают рядом лимузины,
а собаки в стороне стоят.
Проходя поодаль,я не в силах
оторвать от этой группы взгляд.
Прохожу я словно мимо гроба.
Двое те не подымают глаз —
устремлённые в другое оба,
и уже давно не видят нас.
1998
СКОБЕЛЕВ И ЖЕЛЯБОВ
Желябов:
Какой из вас политик, генерал!
В ней чести нет, законов нет, отваги;
не возвращают к жизни доктора,
наоборот, они — враждебный лагерь.
(Властитель дум вмешается художник,
до кладбища получит подорожную.)
Скобелев:
Уж вам, конечно, ничего не стоит
швырнуть в букет завёрнутую бомбу.
А розы так подобраны любовно,
что примененья лучшего достойны.
Признаться, я тому бы подучился
у конюха, не то что разночинца.
Желябов:
Не надо.
Ароматом ресторанным
довольствуются потаскухи.
Смотрите, унаследуют лишь это правнуки
с рецептами национальной кухни...
Как и души отзывчивой разлад,
усугубить какой шинкарь вонючий рад.
Скобелев:
Кто надоумил барышень втянуть?
(Не сами, полагаю, по болезни.)
Им надлежит держать,подобно рекам,
путь,
всё время находясь на старом месте.
Но, господин студент, понятно, не женат…
Желябов:
Мы неспроста втравили этих девок:
их казни увеличат нам желающих
с властями предержащими разделаться.
Скобелев:
Да-а... У заложниц дьявольского плана
не может быть домашнего тирана.
Желябов:
Толпу готовя к всенародной воле,
всем совершенно расписали роли…
Скобелев:
...тот — ястреб, тот — хомяк,
а тот — былинка в поле?
Я славу почему ещё стяжал…
Не вёл на приступ никогда обманом.
Вы со своими дамами — кинжал
и вместе с тем сочащаяся рана.
Мои солдаты смерти не боялись,
снег оказался пострашней — слепя:
болгар-единоверцев вызволяли,
а впору было вызволять себя!!
Желябов:
И вам не всё, герои, по плечу.
Восток Великий мудростью отмечен.
Хоть раз вы наблюдали саранчу?
А это всего-навсего кузнечик.
1986
ПОЭТ
Анат. Санькову
Вокруг одни чужие лица.
Никчемный бег часов и дней.
Тебе в безвестности томиться,
до смерти жить среди теней.
Объявлен веком вне закона,
казнен без казни и суда,
уедешь осенью за город,
где сам не помнишь был когда.
Тебя умерит тихость рощи,
и охладит ручей глаза.
Ну, кто ты, рьяно так боровшийся?
Ты был и не был, как слеза.
Пойми, что люди — только люди,
не требуй большего от них;
они себя и выпить любят.
За что их, в сущности, винить?
1968
ИЗ КНИГИ «ДОЖДЬ ЛИСТВЕННИЦЫ»
ВАЛЬС ВЕСЕННЕГО ДОЖДЯ
Наташе Яшновой
Дождь – это время тебе на раздумье.
(Ты же куда-то спешишь и спешишь.)
Вслушайся в струи – вслушайся в струны:
музыка льёт, выливается жизнь…
Может быть, наши тетради в косую
линией каждой уже протекли.
Волосы дождь пусть теперь образует
и разрешит им касаться земли.
Струи напомнят высокие травы,
травы такие – едва ль не до туч.
Слёзы не знают, что будет направлен
их иссушить исцеляющий луч.
Вот они падают мне на ладони,
радостью-грустью стекая с ресниц.
Чтобы ошибку внезапно я понял:
вверх всё струится, а кажется – вниз.
2009
КАРТИНА
Дырявые панели из бетона.
И арматура целит у стены.
Ещё бы гильзы кучно от патронов –
совсем картина смолкнувшей войны,
где можно заглянуть среди развалин
в проёмы окон – бывшие глаза,
приблизиться, как будто бы позвали,
намереваясь что-то рассказать.
И слух уже улавливает шёпот.
Но это – ветер, это только он.
Останки дома, некогда большого,
построенного предками с трудом,
взялись то здесь, то там чертополохом.
Стоит и смотрит тускло на разор
Прохожий, именующийся «лохом»,
поскольку – русский, не бандит, не вор.
Дырявые панели из бетона,
и арматура целит у стены,
усталая, на бреющем, ворона –
всё, что осталось от моей страны.
2010
ЛЬВОВ
Маме моей
Ни костёлы (протыкая небо),
ни шипенье незнакомых слов
и ни давка в булочной за хлебом –
для меня послевоенный Львов.
Вспоминаю часто с содроганьем
не машин внезапных тормоза –
улицы из форточки дыханье:
детские под вечер голоса.
С темнотой они стихали, значит,
проникали (оставаясь) в дом.
Мыслью беспокойною захвачен,
долго я не мог заснуть потом.
Чудилось мне: ночью кто-то бродит
по квартире нашей, как своей.
Тишина вокруг стояла, вроде.
Лился свет от окон, с фонарей.
Взрослых разбудить всегда я медлил.
Мне внушала постоянно страх
даром нам доставшаяся мебель
в белых, словно саваны, чехлах.
Опасался я и клавесина,
что был тоже бесконечно стар,
но высокомерие сквозило
на его расстроенных устах.
…И вне дома всё – чужое, в парках
средь деревьев вековых стволов.
Я не знал, что мать мертва, но плакал…
Вот таким (на башне с красным флагом)
вижу я послевоенный Львов.
2009
ЛИВЕНЬ
Мы из мрака состоим и света:
свет души и плоти мрак.
Заслонив тебя от ливня с ветром,
я промок насквозь, как молодой дурак.
Разве что назавтра тот не сляжет,
страстью согреваемый, притом.
Даму он разок обнимет даже,
и к себе вернётся мокрый в дом
с небольшой победой – поцелуем
(против воли, но таки сорвал!).
…Странно, а меня ещё чарует
так и не сложившийся роман.
Я не знаю, почему я рушу
наших отношений благодать.
Ты мне в ливне предлагаешь дружбу.
Не могу такое я принять.
Я смотрю в глаза. Они – сияли.
А теперь какой-то тёмный блеск.
Так, наверно, свежими краями
выдавал в ночи себя обрез.
Я, конечно, чувствую опасность.
Но, как старый дурень, не боюсь.
И киваю: якобы согласен
на тобой предложенный союз.
Жалко только, ветер не стихает.
Онемела мокрая спина.
Улыбаюсь. Говорю стихами.
В темноте чуть светится стена.
2006
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЁЛКА
…Мне больше не отпраздновать –
лежать в степи теперь.
В бою жестоком с красными
упал с коня под ель.
Эх ёлочка, ты, ёлка,
тебя как разодели!
Мальчонки сердце ёкает
в предчувствии видений.
Любимой там иконка.
Что, руки, вы ослабли?
Ах, разудалый конник
по ней хвативший саблей!
Без уговора с вечера,
лишь только полночь ровно –
и девочка со свечкою
тихонько к изголовью…
О, милая, скажи мне,
я в мамином селе?
и сыплятся снежинки
с кудрей твоих серебряных?
Но почему же – мёрзлые?
Спасаясь от погони,
они мертвеют звёздами
на порванном погоне.
…Мне в поцелуях жарко.
Целует смерть с любовью.
Как девочка-служанка,
Луна у изголовья.
1967
У БЕЛЫХ ИОНИЧЕСКИХ КОЛОНН
Меня, наверно, женщина погубит:
я слишком долго с ними вёл борьбу.
Она мне снится. Снятся её губы,
глаза и шея, завиток на лбу.
Внушал себе я – это неизбежность,
неумолим судьбы нещадный рок.
Достаточно со взглядом очень нежным
мне получить интимности кивок.
Я даже не спрошу её: «Зачем – Вы?..»
и есть ли в том какой-нибудь резон.
Я, молча сферу общую очерчивая,
над ней раскрою, словно душу, зонт.
Дождь побежит, что пальцы на рояле
у белых ионических колонн.
Мы с нею точно так уже стояли –
мне головы знаком её наклон.
Она смотрела, будто что-то просит,
смущаясь намекнуть, не то, чтобы сказать.
И у меня тогда случился просверк –
не отвела она ещё глаза.
Я помню золотой нательный крестик,
скрываемый надёжно от людей.
Мы с нею сутки находились вместе,
пока она не выскользнула в тень.
Я ощутил дыхание портала,
его упорный молчаливый зов.
Но притяженью силы не хватало,
И дверь закрылась,
Загремел засов.
Пойдём мы с нею по тому же парку,
хотя не тот он вовсе, а другой.
Нырнём со смехом наобум под арку –
за нами, словно понарошку, гонятся.
Быть может, на беду, а может быть, на счастье,
я в нашу даль, как в пропасть, загляну.
Дождь перестанет снова, в одночасье,
как бы заглаживая перед нами с ней
вину.
Я бережно возьму её за руку.
Известно мне, что ждёт меня в конце.
Не знаю только, что предшествует испугу
в её мгновенно изменившемся лице…
2012
ЖЕНЩИНА
Что надо женщине? Ей ведомо одной…
А может, и сама она не знает.
Её пленит задорной ласки зной,
но даже тут она бывает злая.
Ей хочется достичь мужских высот,
стать выше, а не то что вровень,
чтоб лучшая модель, фасон и сорт
оповещали всех, как мир её огромен.
Ещё – прорваться в область духа,
и, растворившись там, как сахарин,
остаться только родинкой за ухом,
когда мужчина для неё – один.
Однако, знача всё-таки немало,
его в себя желая завернуть
порою наспех, как попало.
В том – смысл весь, вернее, суть.
Мужчина же другие ставит цели.
И лишь на миг в предчувствии замрёт
(её он любит или просто ценит),
а после, шёл куда до этого, пойдёт.
2006
СНЕГ
Наконец-то выпал снег!
Снег – как умиротворение.
Он устраивает всех
ну, хотя бы, на мгновение.
Мне со снегом хорошо:
Он как чистый лист бумаги;
протопчу сейчас стишок,
чтоб глазам прибавить влаги.
Не стишок то будет – боль,
но какая-то счастливая:
словно вместе мы с тобой.
Я не верю в это диво.
А кругом белым-бело,
Всё окутывает сказка.
И дороги замело.
Что мечтать нам о прекрасном?
Ведь такая красота –
ей в искусство и не нужно.
Матерьялен пар со рта.
Остальное всё воздушно…
2007
ОНА ВСЁ ЗАБЫЛА…
(романс)
Она всё забыла, и больше не помнит
ни наших ночей, ни, тем более, дней.
Не знает печали, не чувствует боли,
как я без неё и, страдая, при ней.
Но я-то всё вижу,
Но я-то всё слышу,
что было тогда, и теперь словно есть,
не так только ясно и, всё-таки, тише:
Благая от нас удаляется весть.
И я постепенно устану всё помнить –
и ночи вдвоём, и особенно дни –
всё то, что она называла любовью,
всё то, что потом сохранял я один…
2008
БРАТЬЯ
(Баллада)
Жили-были два молодца – братья,
Не богатые, но и не голь.
Получили их разные рати:
В красной этот, а в белой другой.
Кровь лилась не ручьями – рекою,
Превращались в каменья сердца.
Красный рушит везде колокольни.
Белый, тот не жалеет свинца.
Каждый верил, что бьётся за правду
На фронтах неизбежной войны.
Лихом брат, поминающий брата,
За собою не числил вины.
Место битвы назвал полем брани
В старину не случайно народ.
Красный брат, не единожды ранен,
Часто ездил потом на курорт.
Форма шла ему, шла портупея.
И плескалось в бокалы вино.
Девки песни победные пели
С ним, как будто, они заодно.
Он в раздумьях тверёзых осунулся,
Позабыл про негласный догляд.
Ему сделалось странно и грустно,
Что в живых он остался – не брат.
Понял он всю бессмыслицу жизни,
Понял якобы ясную цель.
Походили парады на тризну
Со зловещим аккордом в конце.
Брат приснился. Сказал: «Победили…
Но я белой победе не рад.
Не затем мы в атаку ходили,
Чтобы праздник справлял казнокрад!
Столько есть независимых мыслей,
А попробуй на людях скажи –
Возведёт, не шутя, в экстремисты
Демократия мёртвой души».
Братья долго сидели-молчали,
Пить не пили, курили табак.
Было в их обоюдной печали
Много дум, что приходят в летах.
И обнялись они. И – сровнялись
(у краскомов всегда револьвер).
То сработала красная зависть
к белой смерти, как, может, пример.
Жили-были два молодца – братья,
Не богатые, но и не голь.
Получили их разные рати,
Безраздельно владея судьбой.
Все когда-то кончаются войны.
Только наша не знает конца.
О нём женщина Господа молит
В чёрном вся – что не видно лица…
2011
ЛАБИРИНТ
Недавно мне приснился лабиринт –
Что нет ему конца,
А силы на исходе,
И память почему-то всё твердит
о 41-м годе.
Но там был свет, была винтовка, штык.
А тут – повсюду тьма
И тут я, безоружный,
вот-вот с ума сойду от темноты,
вот-вот вся жизнь
покажется ненужной.
Вдруг понимаю, как попал сюда
и кто завёл
и тешится садистски.
Не доживёт – клянусь! – он до суда.
Я чувствую: расплата близко.
Светлеет понемногу лабиринт,
не сам собою – от величья духа.
Путь в 45-й год уже открыт:
Там солнце,
там надежда…
И –
разруха.
2011
ДРУГАЯ
Ни к кому тебя я не ревную.
Это просто было бы смешно.
Я люблю по-прежнему другую:
как тогда увидел – обожгло.
Я её разглядываю снимок,
и подкатывает к горлу ком.
Но она ни разу мне не снилась
так вот – в сарафане, босиком.
А всегда приходит в длинном платье
на высоких чёрных каблуках.
Я лицо её, волнуясь, гладил
и носил, целуя, на руках.
Остальное делалось ненужным –
тела я её не ощущал:
до того была она воздушной
в синеве крылатого плаща.
Всё кружилось – облака и зелень,
отблеск в окнах утренней зари.
Я боялся опустить её на землю
и – парил,
парил,
парил,
парил…
Я души в ней с той поры не чаю,
красоты не признаю иной,
как увидел карточку случайно,
где она стоит перед войной.
Из другого времени, порочный,
услаждавший первым делом плоть,
по глазам почувствовал я тотчас:
у неё одна любовь – Господь.
Но и ты… «В начале было Слово…»
Не пойму никак я, в чём секрет –
всё живое тянется к живому,
а её давно на свете нет.
2006
В ПРОШЛОЙ ЖИЗНИ
Меняются люди, а хаос стабилен.
Застыл без движенья общественный пруд.
На то ты – Художник: забудь все обиды,
что рваными тучами низко бегут.
Пусть ветром сырым ты не будешь охвачен.
Озябнуть душе одинокой не даст
в усадьбе сгоревшей, в округе барачной
промёрзший, почти металлический наст.
Над речкой совсем и давно пересохшей,
над парком, которого больше уж нет,
с трудом – тяжело, еле-еле, и всё же
какой-никакой, но забрезжит рассвет.
Окрасится солнцем ближайшая роща,
И птица взлетит с уцелевших ворот.
И нет ничего невозможней и проще,
чем вспомнить себя и крестьян, и господ…
2012