Цветы прорастают сквозь пальцы, путаются в кистях.
Я иду по площади старого города с блестящими черепами
статуй с накладными лицами. Камень велик над всем.
Небо твоё – гранит. Притащи своё мясо на эту площадь, брось его здесь.
Металл разъедает лёгкое. Сердце хрипит, как контуженный на полях
сразу двух мировых войн. Люди мрут как мухи. Я сижу на старой скамейке
и вступаю ногами в дождь. Континенты с ружьём. Знаешь, дорогая, у всякого рода
хороших девочек сердце включается/выключается по желанию,
а желание непременно выходит из принципа, нытья морали, наставлений матери.
Моё сердце как уронили в соду, всыпали в него соль. Это – последняя стадия детства.
Это ноябрь. Ноябрь моей юности. Ноябрь моих металлических глаз.
Если всыпать в зрачок пороху, то можно увидеть слёзы. Под кожей ощущается оледенение.
Кусок Антарктиды в моей груди объявляет экологический взрыв. Конец
всякого рода тропикам, милым голубоглазым девочкам. В каждом объятии столько тепла,
хоть свитер не покупай. Вот и храни тепло. Заберись с ногами на стул. Чувствуй,
как разрастается в твоих рёбрах кусочек льда.
Новый режим состоит из ободранных стен, из отельных обшарпанных комнат,
из стаканов остывшего чая. Это ноябрь. Больше всего на свете
я боюсь родительской смерти,
а иного ничего теперь не боюсь. Небо сплёвывает свой дождь. Дождь, похожий
на кашель юной больной с глазами цвета сирени на последней стадии туберкулёза.
Рифмы кажутся мне глупыми. Это проза
бескрылой чайки, летящей над океаном в поисках суши, кусочка тверди, ошмётка
плоти, клока бетона. А вода щурится волнами. На крайнем севере
моря болеют чахоткой. Сколько лет жизни потребуется тебе,
чтобы понять, что твоя отправная точка, твой пункт А из глупой детской задачи,
имеет лишь направляющий вектор? А про пункт Б никто и не слышал,
а пункт Б ещё не построили, да и не построят. Приятной дороги, путник,
по ткани серых одеял, по пушнине поддельного шёлка,
снятого с изъеденных оспой плеч. А у чужих улыбок вкус просроченного уксуса.
Утратив весомость и характеристику, тело ползёт на свет.
Север сушит лица сильнее юга; оковы домов и квартир
сжимают сердце так, что не выправит ни одни кардиолог,
выкручивают скулы так, что не выпрямит кость ни один хирург.
Если поставить рядом пустой стакан, стул и табурет, то
можно впасть в отчаянье. Сила крика,
обыкновенного женского крика на кухне вечером, разрушительнее любой войны.
А ещё есть цветы. И они оплетают горло, заставляют давиться тех,
кто сплёвывал слова усладой, усмешкой, и ведь, в сущности, слово есть
наказание, как и способность к звуку, как и знание языка.
Можно ли простить человека, который заставлял рыбу говорить?
А у него не получилось, и рыба молчала. Рыбы совершеннее нас
в плане беззвучности. Сколько комнатных революций
происходит из-за того, что ты, уходя, забываешь выключить свет?
Дорогая, ты знаешь, я не умею плакать. Я не плачу.
Это умирают киты внутри. Они тонут.
Я люблю ходить босиком. Ногам хорошо ощущать глину, снег и пыль.
Нету трепетней сущности, чем разломанное ребро.
Голое тело будет уместно везде, кроме этой комнаты.
Потолок оттеняет кожу, внедряя в неё болезнь;
незаконное жало плоти внутри плоти,
плоти среди плоти,
плоти снаружи плоти.
Эти мысли навеяны больным нёбом, сравнимым с небом
по неощущаемым краскам боли, по узости очертаний и смысла.
Пальцы орудуют над строками, скобами, скальпом и грифелем.
Идеальное биологическое оружие:
пальцы, проникшие внутрь глотки аж до самой печени.
Имя нужно для удобства; смерть придёт, и ты сразу поймёшь,
что пришли за тобой, а не за соседкой на кухне.
Потому что соседки нет. Есть твой страх перед неизвестностью.
И комнаты тоже нет. Есть границы твоего разума.
Потому что ноябрь. Ты прочтёшь это, когда чайка
выклюет твои зрачки. Ты прочтёшь это.
Оно будет в воздухе, как теперь какой-нибудь газ.
Что сказал тебе этот мальчик, погибший
в первые три секунды войны?
Почему тебя заберут из жизни вечером, на пороге рушащегося заката?
Ты оставишь дома ключи. Дверь будет заперта изнутри.
Очертания твоей плачущей матери на пороге выльются в грязный кафельный пол.
Нет лучше средства от человека, чем другой человек.
Это не любовь, это называется «душевная проституция».
Алфавит застревает поперёк горла; ты отхаркиваешь на пол буквы.
Я не буду скрываться за маской лирики. Здесь, в унылой квартирке на
пятом этаже, с грязной лестницей, пыльным подъездом, бетонным городом
не существует вообще никакой поэзии.
И они показывают психиаторам тех, кому просто-напросто
надо было показать звёзды.