Полсотые.
Эпоха громких дел,
обвал событий,
впечатлений масса.
Я старше стал,
в быту поднаторел,
начну рассказ от первого "а" класса.
В урочный час был в школу приведен,
мужскую,
пацаны учились без девчонок.
Мог сразу во второй быть класс определен,
отец не дал,
у нас не любят просвещенных.
Потом пришла весна умытая слезами,
рыдала вся страна,
ушел Родной Отец.
Не знаю про других,
смеялся кто едва ли,
но я ревел,
казалось все,
конец.
Мне Сталин был,
как вроде бы Христос,
в обоих веровал,
жизнь просто заставляла.
Днем школа,
сталинцем там каждый рос,
а бабка вечером,
Христа преподавала.
Не вдруг мальцу науку превозмочь,
про злых врагов,
вчерашних генералов.
То косо посмотреть на их портрет не мочь,
а-то,
учительница в школе вдруг сказала:
– Открыть Родную Речь,
найти страницу с дяденькой очкастым,
глазенки выколоть,
потом страничку сжечь.
Очкарик,
людям был врагом ужасным,
заставил многих он в сырую землю лечь.
Мне пальцем тыкали:
- Ты,
в Это должен верить!
Я и не спорил,
все так поступали.
Коль взрослым невозможно истину проверить,
дитё,
в политике,
сообразит едва ли.
Страничку вырвал,
меленько порвал,
детей всех Папа мог бы мной гордиться.
Я к Коммунизму весело шагал,
и,
кроме двоек,
не было причин стыдиться.
А инвалид-сосед твердил:
- Забудь,
своим аршином в жизни надо мерить.
Старайся ухватить событий смысл и суть,
и нАслово остерегайся верить.
Настал тот час,
пришли девчонки в класс.
Под школьной формою гормоны заиграли,
истома чувств парней скрутила враз,
записки и смешки по классу запорхали.
Влюбляться начала,
учиться,
детвора,
стихами девочки тетрадки исписали.
У пацанов борьба за "пахана" двора,
они блатным упорно подражали.
И я был грешен,
трудно устоять.
Когда,
чтоб во дворе казаться сильным,
в сарае спрятавшись,
затачивал ромбический напильник.
Куренья опыты,
пока не знал отец,
ох,
как потом садиться было сложно.
В работе с ремешком он спец,
хотя,
"науки" и поболе было б можно.
Еще,
в 54-м целина.
Не для меня,
сестра на подвиг уезжала.
Но я был горд причастностью,
тогда,
впервые сердце настоящей грустью сжало.
На следующий год иные впечатленья,
впервые,
дачу сняли среди сосен.
Из заводских трущоб,
в лесные откровенья,
подольше б не видать,
тебя златая осень.
Но дача это часть,
восторгу есть причина,
мне "Смену" подарили в это лето.
Еще до "Сладкой жизни" не дошел Феллини,
а папарацци юному,
не важно было это.
Вот уж когда покой пацанский потерялся,
я стал охотником за головами,
фигурально.
За репортерский труд с задором юным взялся,
осточертел,
за лето,
всем и каждому – буквально.
Потом 57-й,
событий – выше меры.
В апреле переезд на новую квартиру.
Прощай халупа царских лет постройки,
Восторг и слава теплому сортиру.
В кирпичный дом,
на Ленинский проспект,
да к финской кухне,
да к огромной ванной!
Ну как властям не закричать - Респект!?
После несытой жизни голодраной.
Потом был Фестиваль,
всех языков смешенье,
а девочки,
какой желаешь цвет.
Гоню конечно,
молод был для "отношенья",
но фантазировать,
кто может дать запрет?
Бейсболки,
порнофотки и значки,
вот начинающей фарци ассортимент.
Из сувениров капали не только пятачки,
на лимонад с лихвой хватало в тот момент.
Но все конечно,
даже Фестиваль,
закончен праздник – началась рутина.
Обычной жизни радость и печаль,
печально-скучно-школьная картина.
К концу последние полсотые скатились,
но,
пятьдесят девятый отличился.
С прекрасным полом "приключения" случились,
я в гордом звании мужчины утвердился.
Теперь как будто все,
листая календарь,
полсотых завершаю обозренье.
В шестидесятых всматриваясь даль,
продолжу наблюдать мужчины становленье.