L’HOMME APPROXIMATIF
Часть XIV
поверх пластов нешуточных снегов взор обрати свой
взор подними свой к высоте где щёлкают зубами
от столь сурового великолепья
в сторону мельниц с флюгерами звёзд столь резв
ураган в своём вращенье
что более лучи его не распыляют пудру с косметичек
данью небесам
из ночи по теченью вниз горелое кофейное зерно
словно мука белы сорочки косогоров
что пишет ручка циркулярное письмо чудное о печальном окоёме
за коим гонятся твои глаза от центра до самого путанного
и далёкого из чувств
они свой устремляют взор к вечному белому каленью
что приглушает дел обличье вместе с их подобием отваги
мы заменили представления попутно перепутав их одежды
слепы слова которые с рожденья к родным местам
вольны лишь возвращаться
дом грамматический в надёжности вселенской
скуден огонь который полагали мы узрели воспылавшим в наших лёгких
и скучен предопределённый луч досужей болтовни
но лишь ступает память на порог под маской обвинительного ора
стремясь похитить буквы из словес
солома лезет из матраса тела моего который непоколебим
хотя мой бог меня и притесняет
и тяжко так от лихорадочного неба и
и по стальной конструкции размазан я
и сокрушён как плод беспечною пятою
я плачу желчью сочное спасенье
убить бы память мне неуловимую добычу
сколь гнусно слово при его потугах почему б не удавить его
пока оно не пролилось из атмосферного ведра
что ж до сих пор оно не виснет из слюней ужасных сталактитов
на краешке ухмылки скотские пещеры
да будет память изничтожена да сгинет вся молва о ней а тень её
со скоростью распространения заразы
достигнет самых отдалённых деревушек в ужасе и в выси
но всё еще предметы здесь на грани восприятия отрада
лишь имена их сгнили одряхлели исхудали
свет сладостное наше бремя тёплый плащ
и хоть она незрима всё ж нежнейшею любовницею нам
отрада
я воспеваю человека обитавшего в державе чувственной потомства грома
укутанного в звёздное великолепие сияния и праха
отрада
и лишь поочерёдно друг за другом мы пройдём через
верховный турникет
светила карусель подсолнух неустанный
и лишь из мира сего выметется пребыванья нашего печаль
с вершины купола лучистого прозрачные прольются слёзы
и у любви достаточно найдётся сил чтоб идти рядом с медлительным
самосознанием растений
отрада
в летучих колыбелях где растёт неспешное самосознание
растений и вещей
сквозь голову печёную в духовке пролегает тьма тоннеля
скукоженный и скрюченный размазанный по стенам наметенный в кучу
будто хлам
наружу выхожу дрожа перебинтован тьмы размашистыми бороздами
слово
выздоровленье
слово
сухое блёклое
укутанное ранами зимы
голос который оторвали от портьер
отрада
слоистые сырые кельи
в медлительном аду твоих жарких объятий
проглочен и погашен голос
оставил пятерни своей хрустальной отпечатки голос
под пологом
взрастает семя его концентрического о'гня
по порученью светоносного факира
мифы и зубы сыплются из глаз его
днесь дерево взорвалось из земли
и взрыв вновь парализовал рассеянную яркость
но в моём сердце воспрещается истокам переменчивых инстинктов
в свет выходить с достойной суматохой голубков и избавлений
должно ль мне постоянно с педантичностью верёвки
свой наполнять бокал что без того уж переполнен ропотом столь мелким
о боже мой скрипка моя ещё он не настал дебют столь долгожданный
который в гвалте мёртвых грузов вулканических мехов
одолевая фильтры и преграды выпалил как на духу б однажды
в руки твоей бесстрастной углубленьи в основе всё и вся
другое что быть может держит
фруктовый кубок звёзд
ствол дерева лежащий на краю
ещё клубами дыма пышет
и лес хотел бы так сгореть в жару своём дрожа
хотел бы человек спалить лес человечий
под звук фосфоресцирующих стай в ночи моей отрады
хотел бы человек оплакать человека
хотел бы человек пасть головой своей в прохладу рек своею головой
хотела б женщина оплакать человека
такая мелочь человек что с лёгкостью уносит его сеть ветров
о человек
но что есть человек в момент скрещенья шпаг
что сталкивает вспышку и звезду друг с другом на пути небесном
плесень зари варится в погребах рассудка
месильное корыто застоялось броженье вод на затхлом его дне
и в горле вкус вина его хрустит
язык мой сух и алчет моя грудь притонов новых
в степи пасусь амбарами и брёвнами измятой
ветром колеблемы дворец и знамя
язык штандарта дикого стучит о нёбо небосвода
и небосвода высохшая глотка расщепляется доской трухлявой
волосья его рыжи разметались по плечам зенита
горька багровая монета коей воздаёт он нам
за то терпенье что мы проявили в ожидании его
и ощетинивши мерцающие клювы лают бурные объятья
осаждая нас
в окопах дня где окружают нас его микробы
обида ватная плацкарт третьего класса
разграбленное сельское кладб'ище
ободранное подчистую и забитое квашнёй и хламом
в плодоносящей глубине усердий наших сеть святую множит
сверхчеловеческих отростков
и несмотря на то что гаснет в дельте дыма тень пустая
и несмотря на то что мебели износ являет старую нужду
напластовавшихся веков семейств или переживаний
дождём льёт солнце поливая угли солнца
и тонут солнца корабли во всхожести небытия
вновь солнца лепесток со вкусом смерти затвердел
на языке
дыханье перехватывает у меня лишь на раскаянья пороге
дождём льёт солнце капли маслянистые дрожат на лбу у ледника
дождём льёт солнце и бутылочная тыква мира наполняется им
стеклянный глаз мир плавает в стакане мирозданья
его кровь зелена и зелены потоки быстрые тряпья и ветра
иначе молока питающего новорожденного на астральных площадях
и эмбрион столь далеко вращенье
что напрочь сгинет страх
задолго до того как его облик пространства достигает распирая нас
вот песня тех кто видит солнце травоядным
и прижимает к храму мира губы револьвера
и ангелов тогда не счесть очищенных в кульбитах
оживлённых вен
и пусть бы даже вместо солнца полыхающий чертополох коснулся
моего чела
пою я попроворнее чем по сердцу грохочет град
и веки утра боль терпя трепещут
пиявка присосалась к буйной плоти лет
по-прежнему остры с опаскою звенят над головами нашими
твои трепан и скальпель
предчувствиями смутными звучит орущая колодцев глубина
куда мы вперемешку и стишки и знанья валим
но всё ж из наших кулаков что стиснуты и судьбами в бетон отлиты
тебе не выхватить того что выхватит песчинки смехотворной
опыт из нерешительности утешительного дня
о нечисти о смерти мысли прокажённые а ну-ка шаг назад
отрада
препоручи же землепашцам красок и небес сочный посул
мужа несущего в плоде своём горение и благосклонное
цветенье утра
отрада
исцелена надежда в грусти прояснённого сознанья
недуг как все иные навык развиваться
отрада
ибо обширен плоскости отрезок ревностно хранимый
таможенною службой смерти
и священное многообразие видов твоих конца не знает
эскизный человек такой как я как ты читатель да и все иные
ПРИМЕЧАНИЯ
[В нижеследующих примечаниях римские цифры относятся к девятнадцати частям всей поэмы; вторая цифра относится к строфе; третья означает номер строки в строфе.]
XIV.1.1. В машинописном тексте строка читалась как "снегов высокой белизны", но потом лишний элемент "белизны" заменяется на другой с этическим подтекстом, "нешуточных", который использовался в другом месте и был удалён. Так как высота снега сама по себе обуславливает величественность действия, целая строка приобретает торжественность, которой в ней по сути нет.
XIV.3.1. Изначально: "запугивать меня своей ужасной маской". В данной строке убрано упоминание личности, но идея ужаса сохранена для последней строчки.
XIV.3.3. Первоначальная жалоба, "о боже мой", которая напоминает нам о некоторых восклицаниях из Двадцати Пяти Стихотворений, переделана из личного в более прозаичное утверждение.
XIV.3.4. Одна из многих недоконченных строк, сознательно оставленных в таком виде. В некоторых случаях законченные строки преобразованы в незавершённые, таким образом, они являются незавершёнными свидетелями приблизительного языка.
XIV.3.6. Исходный вид этого образа, "раздавлен будто плод", усилено до "сокрушён" одновременно с добавлением образа пяты.
XIV.3.8. Тривиальный и непривлекательный образ insecte glissant (букашку скользкую) заменён на более подходящий образ добычи, осязаемый и недостижимый.
XIV.3.10. Тцара писал это слово как athmosphere (ахмосфера), факт чисто в целях ознакомления. В период с 1925 по 1930 годы его произношение постепенно становилось более согласованным с обыденной французской орфографией.
XIV.4 и 5 в целом. Повторение слова "отрада" на протяжении ряда строф является тонкой формой для лирических повторов схожих по смыслу: " о утро утро / утро что опечатано личинками и хрусталём/ утро хлебов печёных / ставней безумствующих утро" (XV.9). Весь этот фрагмент исполнен благородного тона, словно подтверждая строки, написанные Тцара прежде: "чистое золотое сияние - словно ускоряющееся, набирающее размах хлопанье крыльев" ("Заметка о поэзии").
XIV.5.10. Слово "отрада", однажды появившееся в блокноте на отдельной странице, становится названием стихотворения (в сборнике Дозволенный Плод) и имеет для поэта немалое значение. Оно, пожалуй, является идеей, соответствующей приблизительности, её более ярким двойником, её милосердным эхом. Если лейтмотив логически несопоставим с огнём в заключительной части поэмы, как поэт подразумевал изначально, он всё же является необходимой прелюдией к финальным преображению и очищению. После навязчивой серии всевозможных "почти" и "еле-еле", где человек явно убеждён только лишь в своей несовершенной природе и недостаточных возможностях, финальное крещендо к концу языкового паломничества наконец-то сводит на нет пессимизм начальной строки: "приглушит веком день воскресный..."
XIV.5.12. Изначально ад носил довольно фривольную форму petit enfer (маленький ад). По мере того, как поэма растёт и изменяет свой характер, поэт явно меняется вместе с ней. Пять лет написания и редактирования эпической поэмы были, вероятно, наиболее важными для личностного и поэтического развития Тцара.
XIV.5.17. После "порученья': первой версией было manuel (рукотворный), относящейся непосредственно к пятерне, упоминаемой тремя строками ранее.
XIV.6.4. После подборки связок из трёх слов, подходящих по звучанию (и по смыслу, в слегка садистском направлении), fouets, souhaits, ecoliers ("бичеваний", желаний", "школяров"), спокойный результат удивляет.
XIV.6.7. К выражению "о боже мой", когда-то отвергнутому (см. ранее, прим. к XIV.3.3.), добавлено в качестве запоздалой мысли "скрипка моя", возможно, для того, чтоб лишний раз предохраниться от самообвинения в сентиментальности и сохранить возвращённый в исходное состояние характер образов.
XIV.7. Литания человеку, чья покорность ("такая мелочь человек") тотчас же подчёркивается в начале следующей строфы: "но что есть человек".
XIV.7.1. Прежний образ сигареты был более понятен: "ствол дерева у пепельницы на краю лежа / ещё дымится".
XIV.8.8-12. Повтор образа белья, висящего подобно пламени или лижущих языков, но с добавлением багрового тона и последующим перетеканием в связанные с речью образы нёба, глотки, клюва и лая.
XIV.8.14. Aboie, подсказанное becs (клюв = рот = лай) сперва было более смутным и менее ярким s'agite ("перемещаются"). Все эти образы рта и речи привели изначально к "рту небытия" в следующей строфе.
XIV.9.9-10. Сопоставляя с эпизодом о вышеупомянутом солнце, можно сказать, что это отклик на скудную патетическую литанию о человеке в целом. Светлый тон переносит нас к части XV и к скорому прибытию экипажей, серебряных монет в конторке замечательного утра, образов огня, мерцания, хрусталя, солнца и света. Но одна из замечательных строк, резюмирующий весь оптимизм следующей части: "Ты приглашён на завтрак своей жизни" будет заменена в следующих строках на неизбежную "искусные тенета возраста".
XIV.9.11. Скорее всего, форма капель подсказана определением perlent ("жемчуговый") и также навеяна образом дрожащих нот. Данный образ протягивает цепочку от образов речи, о которых упоминалось ранее (язык, глотка небес) к царству музыки; см. двенадцатью строчками ниже "пою я".
XIV.10.5. Эта строка должна была быть очень длинной, как если бы она была вершиной поэтического порыва.
XIV.10.7 - до конца. Относительно значения темы отрады см. прим. к XIV.5.7. После тем сгорания ("горение"), рождения, целостности и утреннего солнца взращивающего людские подношения, веское повторение одного слова ведёт непосредственно к "очищению от зарослей" совести (подобно волку, выведенному из леса) и к бесконечности, которая в некотором смысле вновь обретает приближённость. Это, вероятно, наиболее волнующая часть поэмы, менее величественная, нежели финал и раскрытая более полно, нежели начало.