В шестнадцать лет я получила свой первый гонорар - за публикацию стихов в «Пионерской правде». И решила потратить его с умом – моей давней и несбыточной мечтой было побывать на могиле Александра Вертинского. Давней – потому что я была его преданнейшей поклонницей с самого раннего детства. Все обои над моим столом были насмерть заклеены фотографиями Вертинского – в костюме Пьеро, просто в костюме, в эмиграции, в России, с женой, без жены. Песни Вертинского звучали в нашем доме всегда – их пели пластинки, их пели мама и бабушка. И я тоже пела – отчаянно фальшивя при этом. И пересказывала гостям его дневники, делая при этом утомленно-светское лицо, шпарила наизусть целыми страницами. Гости только ахали да качали головами. Воистину такой страстной вертинистки свет еще не видывал! Ну вот, мы отвлеклись. А несбыточной моя мечта являлась оттого, что посещение Новодевичьего кладбища, где теперь находился обожаемый кумир, было делом далеко не бесплатным. А тут появились деньги. И мечта начала приобретать очертания реальности. Для начала я купила алую розу и всю дорогу согревала ее под курткой, как щенка. И после школы, прямо с портфелем, рванула осуществлять задуманное. Пустили меня на кладбище, конечно, по детскому билету – в ту пору мне было на вид от силы лет тринадцать: время стояло голодное, отчего ребятишки взрослели быстро, а росли, напротив, медленно. Я забыла вам сказать, что дело было зимою. Поплутав немного по совершенно пустынному лакированному погосту, я подошла к заветной могиле. Обыкновенный камень, фамилия, имя, простота и скромность, корзина роз и еще одна корзина. Розы, естественно, неживые. Я вытащила из-под куртки свою розу – живую и теплую от моего тела. Потопталась немного, пытаясь выдавить слезы, потому что знала: на кладбище положено плакать. Но мне не плакалось отчего-то – вот хоть убей. А ведь Вертинский – мой обожаемый Вертинский совсем здесь, совсем рядом… Я просто обязана была сделать для него еще что-то. Я решила, как в дурном сне или в сентиментальном романе, поделиться своей кровью – выдавить несколько капель. Ни ножика, ни лезвия с собой не было, пришлось достать ключи. Долго и старательно я пыталась расковырять ключом собственное запястье, но и тут, как со слезами, мне не везло. Ноги давно примерзли к кладбищенской земле. Я наконец-то заплакала – не от боли, а от отчаяния. Но крови не было. Не было крови. Человек, как известно, становится взрослым, когда готов поделиться сокровенным – хлебом, кровью, теплом и прочей любовью. Но я не была взрослой. Я стала ею через десяток минут.
Теперь, спустя почти четверть века, я понимаю, что мое желание поделиться кровью с Александром Вертинским было не глупым, а скорее правильным. Потому что при жизни никто не делился с ним кровью. С ним – в детстве – хлебом-то делились весьма неохотно. Незаконнорожденных детей на его родной Украине и сейчас называют байстрюками. А тут к «байстрючеству» примешивалась романтическая история: невенчанная любовь родителей, ранняя смерть матери от туберкулеза, потом смерть отца – едва ли не на могиле матери. Отец был известным юристом, много помогал маргиналам, киевская беднота души в нем не чаяла – гроб провожали несколько тысяч обитателей нищих городских кварталов. Не смог пережить смерть любимой женщины – бывает же! «В утешение мне дали шоколадку, - вспоминал Александр о смерти мамы. – Я подошел к гробу, поцеловал маму и стал совать ей в рот шоколадку…» Зареванные взрослые опомнились и отодрали пацана от материнского гроба. Было ему три года. Когда умер отец – немногим больше. Родня поделила детей – Александра отдали тетке, сестру Надю – кому-то еще. Обоим детям – и Наде, и Саше – при этом сказали, что другой умер. «Мне никогда ничего не дарили, – делился воспоминаниями Александр, уже взрослый. – Однажды подарили мячик. Но он был с дыркой.» Тетка Саши была женщиной красивой и равнодушной – племяша без конца попрекала куском хлеба, глотком воздуха - да всем, чем придется. С учебой в гимназии как-то не задалось, зато в самодельных киевских театриках юный талант сразу приметили. Вы представляете себе ярость тети? Неизвестно, чем бы кончилось дело, но как-то в одном журнале Саша увидел фото красивой актрисы с именем его умершей сестренки – Надежда Вертинская. Написал ей письмо. «Если бы была жива моя сестра – ее бы звали так же…» Сплошные «бы». В ответ получил конверт со слезами – девушка оказалась его родной сестрой. Надя пригласила Александра в Москву, познакомила с друзьями-актерами. Большинство из них были законченными наркоманами, Надя – тоже. Весь Серебряный век плотно сидел на кокаине. Саша тоже начал активно наркоманить и в какой-то момент понял, что умирает. Собрал вещи и мужество, уехал на фронт, мотался в санитарном поезде по охваченной огнем Галиции – перевязывал, утешал, обмывал, выносил трупы. Там же, в поезде, узнал о смерти Нади. Передозировка, обычное в то время дело. Вернувшись с фронта, попытался разыскать могилу сестры, если она вообще была, эта могила: хоронить Надю было некому и не на что. Не нашел. Потом – песенки собственного сочинения, костюм Пьеро, первый успех. Влюбленные гимназистки под окнами, шумные восторги прессы, цветы-поклонники. Теперь он мог обедать в лучших ресторанах, но тут случилась революция. За песенку о юнкерах Вертинского вызвали в особый отдел. «Я их жалею, этих несчастных мальчишек, - оправдывался молодой артист. – Не можете же вы мне запретить жалеть …» «Дышать запретим, если нужно будет» - услышал в ответ. Александр-Пьеро понял: нужно уезжать. Новой власти и без него есть кого расстреливать. И уехал. Надолго.
А вот того, что было с ним в эмиграции и что случилось после, я здесь касаться не буду. Скажу только, что закончилось все хорошо. Ему разрешили вернуться в СССР, приняли и полюбили. Даже Сталин, по словам дочери Светланы, часто слушал пластинки Александра Вертинского. На фотографиях того времени выглядит Вертинский глубоким стариком, хотя было-то ему слегка за пятьдесят. Совсем молодой мужчина – по нашим сегодняшним меркам. Тот самый перстень – перед отправкой в футляр. Прожил он, к слову сказать, всего пятьдесят семь лет. Умер от сердечного приступа в Ленинграде. В Москве его возвращения ждали молоденькая жена и две школьницы - дочки.
А в тот зимний вечер мне так и не удалось пролить кровь за Вертинского! И тогда я кое-что вспомнила. И достала из портфеля яблоко. Красное. Дали в школе на завтрак. Редкость в то голодное время. Оно и было моей кровью. Я положила яблоко на снег рядышком с розой. И ушла, не оглядываясь: слишком велик был соблазн вернуться и отнять драгоценный фрукт обратно. Я долго еще шла к выходу и думала о Вертинском и о том, какое, наверное, у меня сейчас суровое и взрослое лицо и что этого никто на свете не видит, а жаль, очень жаль. Теперь-то я уже не жалею. Теперь у меня всегда такое лицо.