Я читаю послание в несколько строк
про какой-то пожизненный адами срок,
эхом схвачено, ухо гонцами спешит,
только сердце при этом молчит… да молчит.
«Почитай про неё!» - возвещает добро,
но стучит эпиграмма по пунктикам в зло.
И бледнеет под правдами звонкая медь,
как сплетённая тонкая скрытая сеть.
И за красным словцом чьё-то сердце встаёт,
и оно как по прозе стихами идёт,
спев про ад, что в ад-аме съедает тела,
и про пропасть души, что крылами легла,
и про крымскую встречу, где Пушкина след,
про 12-й год генералам в ответ,
про детей и про маму, про зиму, письмо,
и про то, что боролось с плетеньем само,
про убийство, в котором убитого нет
и стихами-цветами слагает букет.
Всё, к чему прикоснулось Марины чело,
от поклона к земле песней в небо ушло,
как цветение трав, как безудержность рек,
из глубины морской бился в ней человек.
Бился пульсом без страха прямою стезёй,
словно вечный фонтан от доски гробовой.
Но читать про неё чужих слов не могу,
как прибитую к небу гвоздями пургу,
как бегущую тень планетарной стези,
проходящей свой срок от звезды до звезды.
Я не в чём не виню в раздвигании прочь,
говорящую точками-дарами ночь,
ведь из них всё струится тот самый поток,
под которым свободен в стихии пророк.