За большим столом Мосгорсовета
Собирался кружок "Вся власть - поэтам!"
Приближалось начало двадцатого века,
И в моду входили права человека.
Первый из них отвечал на вопросы:
Стройный, высокий, черноволосый,
С голосом громким и крепким словом,
Умён, но совсем ещё
не
об
ра
зо
ван.
"Гражданин Маяковский!" - обратились к поэту, -
"Считаете Вы: вся власть - советам?"
"Разумеется, так", - отвечал им оратор, -
"Говорю, как политики
эк
за
ме
на
тор."
Гражданка Ахматова встала со стула
(Тоскою и грустью за нею пахнуло),
Говорила о травах, их благоуханьи,
Пушкина, Лермонтова изгнаньи.
Тихо, бесшумно и не хорохорясь,
Вдруг зазвучал чей-то ласковый голос:
"Я не вами больна, и мне нравится это.
Вы не мною больны - вы больны поэтом."
"Вы правы, Марина", - услышали Блока,
Оторвавшись от чтенья его "Незнакомки", -
"Нас не возьмёшь чужеродной болезнью,
Наш посмертный диагноз - поэзия."
Минуту спустя зазвучала программа,
Вышедшая из-под пера Мандельштама:
"Что делать мне с ним, с дарованным телом?
Просто существовать? Это
ос
то
чер
те
ло!"
Философия смолкла. Предоставили слово
Николаю Степановичу Гумилёву:
"Не всё мы, поэты, в этой жизни умеем,
Но то, что выходит у нас - совершенно."
Не то из Калуги, не то из Рязани,
Желтоволосый, с голубыми глазами,
Голосит: "Гой ты, Русь, моя родная!
Не видать и конца, не видать и ни края..."
"Товарищ Иосиф! - Сталин? - Бродский.
Считаете, речи фальшивы и плоски?"
Отмахнулся поэт, попивая солод:
"На всех нас всего лишь не хватит комнат."
Давно нет страны, Мосгорсовета,
Коммунизма и власти, в живых - поэтов,
Но всё же дошло и до нашего века,
Что хотели они рассказать человеку.