ты гладил меня по рукам, ногам, предсердиям и по нервам,
и руки врастали в кожу, в подкорку, в цемент сознанья,
и был ты тогда со мной неизменно первым –
творцом, опьяненным актом, как факт созданья
чего-то иного, нежели просто страсти,
каких-то материй высших, мистерий тайных,
где целое больше целого, меньше части,
в значениях жизни без лишнего – всебуквальных.
в ладонях смеялись буквы с лицом Кирилла,
Мефодий держал свечу, изведён зевотой.
на самом деле мне нравился только ты как моё мерило
пятидесяти вариаций на тему «кто ты?».
мне больно расправить душу, изъять сомненья,
и мысли бесполой девственницей ложатся
на ткань простыни времён, без особого сожаленья
сочится рояль палитрой постельных станций.
до кончиков ног взлетевших не дотянуться,
сосед-альпинист курково возводит кошку.
как в этом бреду подняться, взойти, проснуться?
как всё это знать и при этом не сделаться пошлым?
и льётся ладонь бескостным, немым соцветьем
по коже ребристо-вафельной, кисло-сладкой,
знаешь, с таких ночей обычно тоже бывают дети
в мятой тетрадке, как в старой смешной кроватке.
нас десять, нас сто, нас тысяча, нас – без счёту,
нас тьма, орда, нас так много, что рвутся вены,
и думать об этом так же, как о Вселенной, –
страшно и радостно, словно отец при родах:
кажется, вот оно, наше вот, плоть от плоти,
только какое-то хрупкое, не отсюда,
и застываем, приклеившись, как Иуда
в залпах свершившихся и несмешных пародий.
может быть, тело похоже на лист осенний –
передрожав, на землю тихонько ляжет,
вымокнет, сморщится и никому не скажет
то, что не нужно миру теней и мнений.
с рваными полами совести фрак пингвиний
тихо наденет будничность ранним утром,
взгляд у любви, я знаю, агатно-синий,
только присыпан из скромности серой пудрой.