снеси мой страх, о море, море,
в пучину грубых, диких волн,
сточи о груду безразличных гор.
молю, вода, стопи мой горе-сон.
я видел небо красное алкало,
хотело крови, сжав весь свет в кулак.
но солнце спряталось, и чёрный неба фрак;
и сжались зубы тьмы и стужа застонала.
и мёртвые поднялись из могил.
ведь вы ушли уже, почём же вы вернулись?
вас клич и меч кромсал, рубил!
молчок. лишь пальцами костлявыми коснулись.
тут понял я: вкусил чтоб мир,
какую кашу заварил,
утопши в хладнодушьи бесполезных игр.
молельню замусоливши в трактир,
а величавость плавных церемоний - в пир,
бесстыдный, бесконечный, заурядный.
вот тут-то глас из эмпиреев, на секунду просветлевших,
моё мышленье баритоном подтвердил:
"я говорил, я всё им говорил".
а после паузы продолжил громозвучным басом:
"не вторят. будто то, что в них вложил
порастеряли. и оглохли разом".
"усопшие же будут им клеймом.
не слышите? так усмотрите, мол,
что станется одним прекрасным днём
с телами вашими, которые вы чтите за опору".
стигматы небосвода затянулись спешно.
я уяснил всё образом таким:
опошлив жестом оным гедонизм,
Владыка превознес незримое над зримым.
последнее, что в память я забрал -
усопших своры руки задирали.
и крепости и города живых
за направленья базисные взяли.
засим вломилась грубо явь:
стенаньем чаек, звенящим под окном трамваем.
и вежды вяло приподняв,
я замер