Море дымилось. Мы бросили якорь
там, у последнего фьорда,
чтобы потом, уезжая, заплакать
и отвернуться нетвёрдо.
Да! Мы носили рубахи по-русски,
как и барон, так и ленник,
здесь обещали нам странные сгустки
времени, счастья и денег.
Челюстью лязгая – мощной, балконной –
город рычал в непогоду.
В воду бросали мы старые кроны,
в жгучую, чёрную воду!
Этой воде ли простить нам печали,
дать индульгенции в руки?
Слышат ли волны, как стонут причалы,
полные снов о разлуке?
Мёду ли жаркого? Сизого шёлка,
что на базарах дамасских
взял моё сердце, как ты, незнакомка,
робостью, грустью и лаской?
Что тебе снится ночами скупыми
в северном робком сиянье?
Я сохраню – о, поверь! – твоё имя
запеленав его снами,
и, убаюкивая, как ребёнка,
с сердцем, подкошенным бредом,
я – ведь купец я! – на радость потомкам
в страны иные уеду.
И, меж крестовых походов и пыли,
в золоте пьяном прибоя
снова приснятся мне фьорды и мили,
небо моё молодое.
Мчись же, ладья – пусть охрипнут вороны,
пусть искажаются ноты!
В воду мы бросим старинные кроны,
в жгучую, чёрную воду.