Друзья - не друзья... И доброе в глотку не лезет.
Мне мама сказала: "В тебе эгоизма много..."
Я знаю. Он - суть моих старческих чресел,
И двадцать два года видятся долгим сроком.
То думаю, то отключаюсь; но в глазах не рябится,
Почти не жалею о выдаче за глупца,
Я, знаете, в Питере жил с настоящим тупицей,
Так что действительно можно чудить слегонца.
Я в кафельной комнате снова знакомлюсь с раной,
Застенчиво не касаясь разрезаной плоти,
Стираю остатки крови слепыми руками,
Спокойствие сохраняю до тягостной дрожи.
Как будто мне сон привиделся. Спелый. Тяжёлый...
Невольно сравнил эту боль и похабство прощаний:
У чувств, ощущений моих срок долгий
(Губами в грязи и с улыбкой шептал: "До свиданья").
Постельный режим хорош, когда нет рядом призраков -
И ночью, и днём меня обнимают виновные -
Когда неприятный симптом смягчает свой признак...
Мать засмеялась - не сгинул мой юмор задорный.
Меня одолели мысли,
Но волю им дать не в силах,
Гниёт где-то детский крестик,
Гниёт, когда боль не просил я.
Я помню - "минут двенадцать",
Я помню - "ты самый лучший",
И скобкой точка смеётся,
И плачет тот, кто не хуже.
Мне в ду'ше досталась могила.
Смешно? Наверно, отрадно
Лежать на родной перине,
Себе говорить: "Так надо,
Когда ни сестры, ни брата".
Чего же боится волчонок?..
Я полон больничного смрада;
"Ты всё ещё очень дорог..."
Знаешь, друг, мы вот снова с тобой смеёмся,
Шутки тянутся нитью блистательно-чистой лазури,
Но держу в себе мысль, что не спрашивал я о солнце,
Я не спрашивал, друг, каковы твои дикие бури,
Где кончается страх, и становится ясной ночь,
Есть мечты ли о Севере тайном - у меня она есть -
Сколько раз приходилось гнать любимых-дражащих прочь,
Сколько раз попрекали за золото с номером "Честь"...
И, быть может, напрасно сейчас спохватилась моя душа,
И, быть может, не стоит вновь кликать беду;
Я ведь шутки шутить могу?
...могу.
Закрыты все окна. Внутри сердца - двери.
И холод чужой не куёт кандалы.
Подводим итог грязевой канители,
Пусть даже не станут смотреть вслед Они.
Не тот командир и не тот адмирал -
Так мягко меня описать невозможно -
Как будто отходов безликий завал -
Мигает колонка уснувшей вскорь ночью.
Штук двадцать придурков на смех и на грех,
Не меньше крысячей шпаны, лже-друзей,
Три дикой любви для серьёзных утех,
И пятеро в мщении жгли карусель,
Ветрами закрылись, с кем было всё сложно,
Остались немногие, с кем тяжело,
Есть те, кого видел насквозь всегда точно
И делал лишь вид, что не смыслю всего,
Есть мать и отец - настоящий отец,
Взрастивший меня, свой нрав передав -
И куча по крови родных мне овец,
И куча жестоких убогих преград.
Всё тело болит, отзываясь на жар,
Гнилая зараза ещё не изъята;
Я с детства мечтал обойти земной шар,
Сейчас почему-то не жаждя возврата.
"Беги к докторам, твоё чадо больно'!
Нельзя бессловесно жить первых три года!"
"Ребёнок ваш очень и очень умён,
Как будто со взрослым общаюсь подолгу..."
Я всё начинал, а потом загнивал,
Потом, захлебнувшись, цеплялся за ветви
И, веря любимых словам, погибал,
Когда же один оставался - делал!
"Но это печально, когда без поддержки..."
"Тогда отыщите мне верного пса!"
Рабом лицемерных, порой, издержек
Я стал, не ценя жизнь других до конца.
Мне вера дана оказалась без нрава,
Мне книгу всучили - читал по пять раз -
Сидеть на молитвах я не имел права,
Не ел и не чистился лишь напоказ.
А в каждом кружке словно "Самый-Здесь-Лишний",
Желание стать интересным сгубило,
Старался красивым быть - только насмешки,
Но больше игнора - оно всё рубило.
Я будто в достатке?
Я будто в достатке...
Я будто, я будто...
"Где чёртов ответ?!"
...
Я будто в достатке теперь пребываю,
Пусть даже вскрывали меня второй раз,
Пусть даже теперь о других я всё знаю -
К работам "пристрастие" - тут без прикрас.
О чём-то опять промолчать разрешил,
Но, в целом, неплохо поднял себе планку,
Теперь в голове уж не так мельтешит:
"Пожалуйста, Кто-то, ЗАМЕТЬ доходягу".