Пельмени лепились быстро. Проворные руки бабы Нюры так и мелькали над столом, раскладывая маленькие кружочки теста. Её дочка Татьяна лепила неаккуратно. Куски фарша то и дело падали на стол. Пухлыми пальцами она подбирала куски и мостила обратно на тесто, а затем вытирала руки об порядком засаленный фартук.
Вале неприятно было смотреть, да и вообще она чувствовала себя здесь не в своей тарелке. Ведь совсем чужой была, приехала два дня назад. Без денег, без багажа. Спасибо бабе Нюре, так сказать, подобрала на станции, привела сюда: «Не бойси, места всем хватит. Хата у меня большая. А ты, видно, девка порядочная, аккуратная. Глядишь, Таньке-то, дочке, помощь какую окажешь. А то Галюся у ней совсем от рук отбилась. Знай, гулять бегает, вместо того, чтоб матери помочь».
Галюся оказалась то ещё сокровище – тринадцати лет от роду, фигуристая, щекастая ленивая девочка с грубым голосом. Хоть и ровесница была Валиной Алинке – но девочки вряд ли смогли бы найти общий язык, и Валя надеялась, что долго в посёлке не задержится, так что не будет нужды привозить сюда Алинку и Артёма. Как же она скучала по детям… Некоторое время придётся им пожить у бабушки с дедушкой, Валиных родителей. Потом, когда найдёт работу и жильё, смогут уже жить вместе.
А пока перед ней стояла целая миска с фаршем и тесто. Сегодня лепили пельмени.
– Чегой-то Галюся наша домой до сих пор не идет, – вспомнила о внучке баба Нюра.
– Уроки-то, небось, и не начинала делать. Вообще ты, Танька, за дочкой не следишь.
Татьяна лениво повернулась к матери:
– Та зачем ей та учёба! Главное, чтоб замуж хорошо вышла, деток родила. Какие уж тут физика с математикой.
– Ой, Танька, – баба Нюра покачала головой, с неодобрением глядя на Татьяну, – в кого ж ты дура такая уродилась?! Какого мужа найдёт здесь – окромя бездельника и алкаша, как твой Серёжка. В город надо ей, в институт поступать. Я правду говорю, а Валь?
Валя была занята своими мыслями и не расслышала последних слов. Но на всякий случай кивнула. А баба Нюра всё не унималась.
– Давеча встретила учительницу Галюсину в магазине. Жаловалась. Говорит, не смотрим мы за девкой. К доске её вызовут – двух слов связать не может. Зато с мальчиками обжимается. Непорядочная она у нас, мол, растет. Я аж от стыда чуть не сгорела при всём народе. Там ещё Филипыха стояла, слушала. Разве ж наша Галочка шалава какая-нибудь вырастет?
– Да что вы мама ! –зло зыркнула Татьяна в Валину сторону – Такие вещи да при посторонних обсуждаете. Срам какой!
Валя сделала вид, что ничего не слышала. Сосредоточилась на лепке очередного пельменя и начала мурлыкать под нос незатейливую песенку. Но Татьяна всё так же нарочито громко (видать Галюсе материн голос передался) продолжила:
– А училка эта разведёнка. Вот оттого и срывается на девчонку. Мужика ей, Лидии Андревне, не хватает.
– Дура ты, Танька, – всхлипнула от смеха баба Нюра. – И в кого-то такая пошла. А Валентина наша небось знает, что не в мужиках счастье.
Сказала, как в воду углядела. Притихшая Валя хоть и старалась скрыть причину, по которой приехала в посёлок, оставив детей на своих родителей, да разве от житейского опыта бабы Нюры что-то скроется. Сбежала Валя от мужа – не выдержала семейного счастья.
Коварные слёзы еле сдерживались в уголках глаз и готовы были намочить всё тесто.
– Я выйду на двор ненадолго. Душно здесь. – Едва слышно прошептала и прошмыгнула из комнаты на улицу.
Там уже прислонилась к стволу яблони. Рядом никого не было и можно было не сдерживать слёз.
Обида так и рвалась наружу. Откуда такая несправедливость? Ведь и умница была, и красавица, и с детьми ладила, домой бежала после работы, хозяйство вела, мужу и то, и сё. А счастья не было. Почему-то у бабы Нюрыной Таньки, глуповатой толстухи, было, у дочки её непутёвой Галюси будет. А на её, Валину, долю так и не досталось.
Пришлось испуганных детей будить среди ночи, и крадучись, тайком, бежать от мужа. Теперь прячется, получается, в этом посёлке, боясь родителям в глаза посмотреть, будто вину чувствует, то ли за себя, глупую, то ли за него.
Пальцы впились в шершавую кору дерева, и тонкая кожа ободралось до крови. Валя не заметила этого. Зато чувствовала, как в груди болит сердце, будто рвётся на части. Да и ком внутри стоял, что стало трудно дышать. Ей хотелось кричать, но видно, ком тот душил рвущиеся наружу звуки. Женщина обессилено опустилась на землю. Была ещё осень. Бабье лето своим теплом и синь неба будто насмехались над её несчастной женской долей. Воспоминания суетились яркими образами перед глазами, вызывая всё новые приступы сердечной боли.
Ушибы, ссадины, следы от грубых мужских пальцев – всё это пройдёт, заживёт, как уже заживало не раз. Только невидимые глазу шрамы в сердце останутся при ней навсегда. Как и опущенные уголки губ, как и выцветшие от слёз глаза, седеющие волосы и глубокая морщинка справа между бровями.
Валя, Валечка, Валюша, Валентина, Валькирия. Ей было всего тридцать пять, а выглядела на десяток лет старше. Будто и не была никогда молодой, полной планов и надежд.
А может, тогда, когда стояла в коротеньком белом атласном платьице с короной над копной пышных каштановых локонов на школьной сцене, с гордостью держа в руках золотую медаль, под завистливый шёпот одноклассников и их родителей? Или тогда, когда слушала, робея, взволнованный голос: «Клянусь любить тебя в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас»? Или до крайности уставшая после двадцати четырёх часовых схваток обнимала крохотное розовое тельце дочки, а потом с гордостью вела за руку по школьному двору сынишку-первоклассника?...
Но то ведь была Валькирия.
А она, Валька, видела перед собой пьяные обезумевшие, налитые кровью глаза человека, которого когда-то любила (куда делось-то всё), руки его, огромные, наносившие удар за ударом. Вот такие воспоминания затмевали всё другое. Смерть была так близко и обдавала перегаром несвежей браги, холодила душу. Какой она, Валька, была жалкой, когда ползла на коленях, вздрагивая от малейшего шороха, твердя как молитву окровавленными губами: «Хватит… Остановись… Пожалей…». Ей нельзя было уходить, не попрощавшись с детьми, не взяв с собой туда воспоминания с их улыбками, ясными глазками и звонкими голосками. «Мамочка!» – самое счастливое слово на свете. Было так страшно, что больше никогда не придётся его услышать. Было так нелепо чувствовать, что может быть, уже не удастся их обнять. Было так обидно, что всё это не ночной кошмар, а реальность.
А боль пришла уже после. Подлая и унизительная боль.
Она, Валька, сидела на сырой земле под яблоней с краснеющими от осени листьями, похожими на сгустки крови, и не знала, как набраться силы-смелости, чтобы вернуться в дом, как ни в чём ни бывало. Лепить пельмени, ловя на себе косые взгляды глупой толстой Таньки, сытой простым бабьим счастьем.