Стихи классиков - Борис Чичибабин

Эдуард Кукуй
Да, каждый слышал имя это-
из докомпьюторных поэтов,
но многие ль стихи читали
Поэта-
что не пропускали...


ИЗ ИНТЕРНЕТА
----------------

Стихи классиков
Небольшие стихи русского советского поэта Бориса Чичибабина.

Стою за правду в меру сил
Борис Чичибабин

Стою за правду в меру сил,
Да не падет пред ложью ниц она.
Как одиноко на Руси
Без Галича и Солженицына.
1974


Кончусь, останусь жив ли,-
чем зарастет провал?
В Игоревом Путивле
выгорела трава.
...
Красные помидоры

Школьные коридоры -
тихие, не звенят...
Красные помидоры
кушайте без меня.

Как я дожил до прозы
с горькою головой?
Вечером на допросы
водит меня конвой.

Лестницы, коридоры,
хитрые письмена...
Красные помидоры
кушайте без меня.
....
Сонет Марине
Борис Чичибабин

За певчий бунт, за крестную судьбу,
По смертный миг плательщицу оброка,
Да смуглый лоб, воскинутый высоко,
Люблю Марину — Божию рабу.
Люблю Марину — Божия пророка
С грозой перстов, притиснутых ко лбу,
С петлей на шее, в нищенском гробу,
Приявшу честь от родины и рока,

Что в снах берез касалась горней грани,
Чья длань щедра, а дух щедрее длани.
Ее тропа — дождем с моих висков,

Ее зарей глаза мои моримы,
И мне в добро Аксаков и Лесков —
Любимые прозаики Марины.
...
Как страшно в субботу ходить на работу...
Борис Чичибабин

Как страшно в субботу ходить на работу,
В прилежные игры согбенно играться
И знать, на собраньях смиряя зевоту,
Что в тягость душа нам и радостно рабство.
Как страшно, что ложь стала воздухом нашим,
Которым мы дышим до смертного часа,
А правду услышим — руками замашем,
Что нет у нас Бога, коль имя нам масса.

Как страшно смотреть в пустоглазые рожи,
На улицах наших как страшно сегодня,
Как страшно, что, чем за нас платят дороже,
Тем дни наши суетней и безысходней.

Как страшно, что все мы, хотя и подстражно,
Пьянчуги и воры — и так нам и надо.
Как страшно друг с другом встречаться. Как страшно
С травою и небом вражды и разлада.

Как страшно, поверив, что совесть убита,
Блаженно вкушать ядовитые брашна
И всуе вымаливать чуда у быта,
А самое страшное — то, что не страшно.



Еврейскому народу
Борис Чичибабин

Был бы я моложе — не такая б жалость:
не на брачном ложе наша кровь смешалась.

Завтракал ты славой, ужинал бедою,
слезной и кровавой запивал водою.

«Славу запретите, отнимите кровлю», —
сказано при Тите пламенем и кровью.

Отлучилось семя от родного лона.
Помутилось племя ветхого Сиона.

Оборвались корни, облетели кроны, —
муки гетто, коль не казни да погромы.

Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,
лихо заворочал золотой валютой?

Застелила вьюга пеленою хрусткой
комиссаров Духа — цвет Коммуны Русской.

Ничего, что нету надо лбами нимбов, —
всех родней поэту те, кто здесь гоним был.

И не в худший день нам под стекло попала
Чаплина с Эйнштейном солнечная пара…

Не родись я Русью, не зовись я Борькой,
не водись я с грустью золотой и горькой,

не ночуй в канавах, счастьем обуянный,
не войди я навек частью безымянной

в русские трясины, в пажити и в реки, —
я б хотел быть сыном матери-еврейки.

1946



Махорка
Борис Чичибабин
Меняю хлеб на горькую затяжку,
Родимый дым приснился и запах.
И жить легко, и пропадать нетяжко
С курящейся цигаркою в зубах.
Я знал давно, задумчивый и зоркий,
Что неспроста, простужен и сердит,
И в корешках, и в листиках махорки
Мохнатый дьявол жмется и сидит.

А здесь, среди чахоточного быта,
Где холод лют, а хижины мокры,
Все искушенья жизни позабытой
Для нас остались в пригоршне махры.

Горсть табаку, газетная полоска -
Какое счастье проще и полней?
И вдруг во рту погаснет папироска,
И заскучает воля обо мне.

Один из тех, что "ну давай покурим",
Сболтнет, печаль надеждой осквернив,
Что у ворот задумавшихся тюрем
Нам остаются рады и верны.

А мне и так не жалко и не горько.
Я не хочу нечаянных порук.
Дымись дотла, душа моя махорка,
Мой дорогой и ядовитый друг.
1976

Сергею Есенину
Борис Чичибабин

Ты нам во славу и в позор,
Сергей Есенин.
Не по добру твой грустен взор
В пиру осеннем.
Ты подменил простор земной
Родной халупой;
Не то беда, что ты хмельной,
А то, что глупый.

Ты, как слепой, смотрел на свет
И не со зла ведь
Хотел бы славить, что не след
Поэту славить.

И, всем заветам вопреки,
Как соль на раны,
Ты нес беду не в кабаки,
А в рестораны.

Смотря с тоскою на фиал —
Еще б налили,—
С какой ты швалью пропивал
Ключи Марии.

За стол посаженный плебей —
И ноги на стол,—
И баб-то ты любил слабей,
Чем славой хвастал.

Что слаще лбу, что солоней —
Венец ли, плаха ль?
О, ресторанный соловей,
Вселенский хахаль!

Ты буйством сердца полыхал,
А не мечтами,
Для тех, кто сроду не слыхал
О Мандельштаме.

Но был по времени высок,
и я не Каин —
в твой позолоченный висок
не шваркну камень.

Хоть был и неуч, и позер,
сильней, чем ценим,
ты нам и в славу, и в позор,
Сергей Есенин.

До могилы Ахматовой сердцем дойти нелегко...
Борис Чичибабин

До могилы Ахматовой сердцем дойти нелегко —
Через славу и ложь, стороной то лесной, то овражной,
По наследью дождя, по тропе, ненадежной и влажной,
Где печаль сентябрей собирает в полях молоко.
На могиле Ахматовой надписи нет никакой.
Ты к подножью креста луговые цветы положила,
А лесная земля крестный сон красотой окружила,
Подарила сестре безымянный и светлый покой.

Будь к могиле Ахматовой, финская осень, добра,
Дай бездомной и там не отвыкнуть от гордых привычек.
В рощах дятлы стучат, и грохочет тоской электричек
Город белых ночей, город Пушкина2, город Петра.

Облака в вышине обрекают злотворцев ее
На презренье веков, и венчаньем святого елея
Дышат сосны над ней. И победно, и ясно белея,
Вечно юн ее профиль, как вечно стихов бытие.

У могилы Ахматовой скорби расстаться пора
С горбоносой рабой, и, не выдержав горней разлуки,
К ней в бессмертной любви протянул запоздалые руки
Город черной беды, город Пушкина, город Петра.


1970
Дай вам Бог с корней до крон...
Борис Чичибабин

Дай вам Бог с корней до крон
Без беды в отрыв собраться.
Уходящему — поклон.
Остающемуся — братство.
Вспоминайте наш снежок
Посреди чужого жара.
Уходящему — рожок.
Остающемуся — кара.

Всяка доля по уму:
И хорошая, и злая.
Уходящего — пойму.
Остающегося — знаю.

Край души, больная Русь, —
Перезвонность, первозданность
(С уходящим — помирюсь,
С остающимся — останусь) —

Дай нам, вьюжен и ледов,
Безрассуден и непомнящ,
Уходящему — любовь,
Остающемуся — помощь.

Тот, кто слаб, и тот, кто крут,
Выбирает каждый между:
Уходящий — меч и труд,
Остающийся — надежду.

Но в конце пути сияй
По заветам Саваофа,
Уходящему — Синай,
Остающимся — Голгофа.

Я устал судить сплеча,
Мерить временным безмерность.
Уходящему — печаль.
Остающемуся — верность.


1992
Нехорошо быть профессионалом
Борис Чичибабин

Нехорошо быть профессионалом.
Стихи живут, как небо и листва.
Что мастера? Они довольны малым.
А мне, как ветру, мало мастерства.
Наитье чар и свет в оконных рамах,
Трава меж плит, тропинка к шалашу,
Судьба людей, величье книг и храмов —
Мне все важней всего, что напишу.

Я каждый день зову друзей на ужин.
Мой дождь шумит на множество ладов.
Я с детских лет к овчаркам равнодушен,
Дворнягам умным вся моя любовь.

В душе моей хранится много таин
От милых муз, блужданий в городах.
Я только что открыл вас, древний Таллинн,
И тихий Бах, и черный Карадаг.

А мастера, как звезды в поднебесье,
Да есть ли там еще душа жива?
Но в них порочность опыта и спеси,
За ремеслом не слышно божества.

Шум леса детского попробуй пробуди в них,
По дню труда свободен их ночлег.
А мне вставать мученье под будильник,
А засыпать не хочется вовек.

Нужде и службе верен поневоле,
Иду под дождь, губами шевелю.
От всей тоски, от всей кромешной боли
Житье душе, когда я во хмелю.

Мне пить с друзьями весело и сладко,
А пить один я сроду не готов, —
А им запой полезен, как разрядка
После могучих выспренных трудов.

У мастеров глаза, как белый снег, колючи,
Сквозь наши ложь и стыд их воля пронесла,
А на кресте взлететь с голгофской кручи —
У смертных нет такого ремесла.

Не веря кровному завету...
Борис Чичибабин

Не веря кровному завету,
Что так нельзя,
Ушли бродить по белу свету
Мои друзья.
Броня державного кордона —
Как решето.
Им светит Гарвард и Сорбонна,
Да нам-то что?

Пусть будут счастливы, по мне, хоть
В любой дали, —
Но всем живым нельзя уехать
С живой земли.

С той, чья судьба еще не стерта
В ночах стыда,
А если с мертвой, то на черта
И жить тогда?..

Я верен тем, кто остается
Под бражный треп
Свое угрюмое сиротство
Нести по гроб.

Кому обещаны допросы
И лагеря,
Но сквозь крещенские морозы
Горит заря.

Нам не дано, склоняя плечи
Под ложью дней,
Гадать, кому придется легче,
Кому трудней.

Пахни ж им снегом и сиренью,
Чума-земля.
Не научили их смиренью
Учителя.

В чужое зло метнула жизнь их,
С пути сведя,
И я им, дальним, не завистник
И не судья.

Пошли им, Боже, легкой ноши,
Прямых дорог
И добрых снов на злое ложе
Пошли им впрок.

Пускай опять обманет демон,
Сгорит свеча, —
Но только б знать, что выбор сделан
Не сгоряча.

1973* * *

Сними с меня усталость, матерь Смерть.
Борис Чичибабин

Сними с меня усталость, матерь Смерть.
Я не прошу награды за работу,
Но ниспошли осту;ду и дремо;ту
На моё тело, длинное как жердь.

Я так устал. Мне стало всё равно.
Ко мне всего на три часа из суток
Приходит сон, томителен и чу;ток,
И в сон желанье смерти вселено.

Мне книгу зла читать невмоготу,
А книга блага вся перелисталась.
О, матерь Смерть, сними с меня усталость,
Покрой рядно;м худую наготу.

На лоб и грудь дохни своим ледком,
Дай отдохнуть светло и безпробудно.
Я так устал. Мне сроду было трудно,
Что все;м другим привычно и легко.

Я верил в дух, безумен и упрям,
Я Бога звал и видел ад воочью —
И рвётся тело в судорогах ночью,
И кровь из носу хлещет по утрам.

Одним стихам вовек не потускнеть,
Да сколько их останется, однако.
Я так устал, как раб или собака,
Сними с меня усталость, матерь Смерть.

<1966?>

....
ЗЕМЛЯ ИЗРАИЛЬ

Так и не понял я, что за земля ты -
     добрая, злая ль.
Умные пялят в Америку взгляды,
     дурни - в Израиль.
В рыжую Тору влюбиться попробуй
     жалким дыханьем.
Здесь никогда и не пахло Европой -
     солнце да камень.
Мертвого моря вода ядовита,
     солоно лоно -
Вот ведь какое ты, царство Давида
     и Соломона.
Что нам, приезжим, на родину взяти
     с древнего древа?
Книги - и те здесь читаются сзади,
     справа налево.
Недружелюбны и неговорливы
     камни пустыни,
Зреют меж них виноград и оливы,
     финики, дыни.
Это сюда, где доныне отметки
     Божии зрятся,
Нынешних жителей гордые предки
     вышли из рабства.
Светлое чудо в лачуги под крыши
     вызвали ртами,
Бога Единого миру открывши,
     израильтяне.
Сразу за то на них беды волнами,
     в мире рассеяв
Тысячу раз убиваемый нами
     род Моисеев.
Я их печаль под сады разутюжу,
     вместе со всеми
Муки еврейские приняв на душу
     здесь, в Яд-Вашеме.
Кровью замученных сердце нальется - алое выну.
Мы уничтожили лучший народ свой
     наполовину.
Солнцу ли тучей затмиться, добрея,
     ветру ли дунуть, -
Кем бы мы были, когда б не евреи,
     страшно подумать.
Чтобы понять эту скудную землю
     с травами злыми,
С верой словам Иисусовым внемлю
     в Иерусалиме.
В дружбах вечерних ли веселея,
     в спорах не робок,
Мало протопал по этой земле я
     вдумчивых тропок.
И, с Тель-Авивского аэродрома
     в небо взлетая,
Только одно и почувствую дома -
     то, что Святая.



КОГДА МЫ БЫЛИ В ЯД-ВАШЕМЕ...
(А. Веринку)

Мы были там, и слава Богу,
что нам открылось понемногу
вселенной горькая душа -
то ниспадая, то взлетая,
земля трагически Святая
у Средиземного ковша.
И мы ковшом тем причастились,
и я, как некий нечестивец,
в те волны горб свой погружал;
и тут же, невысокопарны,
грузнели финиками пальмы
и рос на клумбах цветожар.
Но люди мы неделовые,
не задержались в Тель-Авиве,
пошли мотаться налегке.
И сразу в мареве и блеске
заговорила по-библейски
земля на ихнем языке.
Она была седой и рыжей,
и небо к нам склонялось ближе,
чем где-нибудь в краях иных,
и уводило нас подальше
от мерзословия и фальши,
от патриотов и ханыг.
Все каменистей, все безводней
в ладони щурилась Господней
земля пустынь, земля святынь.
От наших глаз неотдалима
холмистость Иерусалима
и огнедышащая синь.
А в сини той белы, как чайки,
домов расставленные чарки
с любовью потчуют друзей,
и встал, воздевши к небу руки,
музей скорбей еврейских - муки
нечеловеческой музей.
Прошли врата - и вот внутри мы,
и смотрим в страшные витрины:
с предсмертным ужасом в очах,
как, с пеньем Тор мешая бред свой,
шло европейское еврейство
на гибель в ямах и в печах.
Войдя в музей тот, в Яд-Вашем, я,
прервавши с миром отношенья,
не обвиняю темный век -
с немой молитвой жду отплаты,
ответственный и виноватый,
как перед Богом человек.
Вот что я думал в Яд-Вашеме:
я русский помыслами всеми,
крещеньем, речью и душой,
но русской музе не в убыток,
что я скорблю о всех убитых,
всему живому не чужой.
Есть у людей тела и души,
и есть у душ глаза и уши,
чтоб слышать весть из Божьих уст.
Когда мы были в Яд-Вашеме,
мы видели глазами теми,
что там с народом Иисус.
Мы точным знанием владеем,
что Он родился иудеем,
и это надо понимать.
От жар дневных ища прохлады,
над Ним еврейские обряды
творила любящая мать.
Мы это видели воочью
и не забудем днем и ночью
на тропах зримого Христа,
как шел Он с верными Своими
Отца Единого во имя
вплоть до голгофского креста.
Я сердцем всем прирос к земле той,
сердцами мертвых разогретой,
и если спросите: «Зачем?» -
отвечу, с ближними не споря:
«На свете нет чужого горя,
душа любая - Яд-Вашем».
Мы были там, и слава Богу,
что мы прошли по солнцепеку
земли, чье слово не мертво,
где сестры, братья Иисуса
Его любовию спасутся,
если уверуют в Него.
Я русский кровью и корнями,
живущий без гроша в кармане,
страной еврейской покорен, -
родными смутами снедаем,
я и ее коснулся тайн
и верен ей до похорон.

Борис ЧИЧИБАБИН

ИЗ ИНТЕРНЕТА

Биографии /
Чичибабин Б.А.


     Борис Алексеевич Чичибабин (9 января 1923, Кременчуг — 15 декабря 1994, Харьков; настоящая фамилия Полушин) — русский поэт, лауреат Государственной премии СССР (1990), которого иногда относят к так называемым «шестидесятникам».
    Жил в Харькове, на протяжении трёх десятилетий был одним из самых известных и любимых представителей творческой интеллигенции города (1950-е — 1980-е годы). С конца 50-х годов его стихотворения в рукописях широко распространялись по всей России. Официальное признание пришло к поэту только в конце жизни, в годы перестройки.
   
Жизнь и творчество
    Б. А. Чичибабин воспитывался в семье офицера, окончил школу на родине Репина — в Чугуеве Харьковской области. Его псевдоним взят в честь двоюродного деда со стороны матери, академика Алексея Евгеньевича Чичибабина, выдающегося учёного в области органической химии и одного из первых советских «невозвращенцев». В 1940 г. Борис начал учёбу на историческом факультете Харьковского университета, но в начале войны был призван в армию и служил на Закавказском фронте.
    В 1945 г. поступил на филологический факультет ХГУ, но уже в июне 1946 г. был арестован и осуждён на 5 лет лагерей «за антисоветскую агитацию». Предположительно[1], причиной ареста были стихи — крамольная скоморошья попевка с рефреном «Мать моя посадница», где были, например, такие строки:
    Пропечи страну дотла,
    Песня-поножовщина,
    Чтоб на землю не пришла
    Новая ежовщина!
    В тюрьме Чичибабин написал «Красные помидоры», а в лагере — «Махорку», два ярких образца «тюремной лирики». Эти стихи, положенные на музыку актёром и певцом Леонидом («Лешкой») Пугачевым, широко разошлись по стране:
    Школьные коридоры,
    тихие, не звенят…
    Красные помидоры
    Кушайте без меня.
    Уже в 50-е годы, после возвращения из лагерей, намечаются основные темы поэзии Чичибабина. Это, прежде всего, гражданская лирика, «новый Радищев — гнев и печаль» которого вызывают «государственные хамы», как в стихотворении 1959 г. «Клянусь на знамени весёлом» («Не умер Сталин»).
    К ней примыкает редкая в послевоенной поэзии тема сочувствия угнетённым народам советской империи — крымским татарам, евреям, «попранной вольности» Прибалтики — и солидарности с ними («Крымские прогулки», «Еврейскому народу»). Эти мотивы сочетаются у Чичибабина с любовью к России и русскому языку, преклонением перед Пушкиным и Толстым («Родной язык»), а также с сыновней нежностью к родной Украине:
    У меня такой уклон:
    Я на юге — россиянин,
    А под северным сияньем
    Сразу делаюсь хохлом.
    В начале 60-х, на волне массового увлечения поэзией, Чичибабин с успехом читает стихи на поэтических вечерах, ведёт литературную студию. Из печати выходят четыре сборника его стихов. Однако цензурный гнёт, вместе с органически присущей Чичибабину установкой на демократичность и его не изжитым в ту пору революционным романтизмом, привели к тому, что в этих книгах оказалось немало стихов, звучавших декларативно, вполне в духе официоза. В 1968 году, после вторжения в Чехословакию, даже само название сборника «Плывёт Аврора» отталкивало читателей.
    Такая потеря индивидуальности привела Чичибабина к глубокому духовному кризису («…Уходит в ночь мой траурный трамвай»):
    Я сам себе растлитель и злодей,
    и стыд и боль как должное приемлю,
    за то, что всё придумывал — людей
    и землю.
    А хуже всех я выдумал себя…
    Выход наметился, когда поэт встретил свою настоящую любовь («Сонеты к Лиле»). «Уход из дозволенной литературы… был свободным нравственным решением, негромким, но твёрдым отказом от самой возможности фальши»[2]. Чичибабин возвращается к работе экономистом «в трамвайном управлении», пишет для себя и для друзей. Его темами остаются любовь, природа, книги. В начале 70-х Чичибабин мучительно переживал эмиграцию своих друзей, благословляя их, а не осуждая:
    Дай вам Бог с корней до крон
    без беды в отрыв собраться.
    Уходящему — поклон.
    Остающемуся — братство.
     В 1973 г., после появления сборника в самиздате и публичного чтения резкого стихотворения о «воровских похоронах» Твардовского, Чичибабина исключают из Союза писателей. Его ответ таков:
    Нехорошо быть профессионалом:
    Стихи живут, как небо и листва.
    Что мастера? — Они довольны малым.
    А мне, как ветру, мало мастерства.
    Благодаря прямоте и отсутствию фальши, поэзия Чичибабина в 70-е — 80-е годы становится известна интеллигенции и за пределами Харькова. В годы перестройки его стихи зазвучали злободневно, насущно, их активно печатают газеты и журналы, выходят итоговые неподцензурные сборники. В 1990 г. за книгу «Колокол» поэт удостоен Государственной премии СССР. Чичибабин участвует в работе общества «Мемориал», даёт интервью, выезжает в Италию, в Израиль.
    Но принять результаты перестройки поэту оказалось непросто. Его «стихи обходят с неприязнью барышника и торгаша». Чичибабин, которому были «думами близки» и «Россия с Украиной», и «прибалтийской троицы земля», и «Армения — Божья любовь», не смог смириться с распадом Советского Союза, отозвавшись на него исполненным боли «Плачем по утраченной родине».
    «Борис давно понял своё предназначение поэта и следовал ему до конца дней.
     (Булат Окуджава)

    Похороны Бориса Чичибабина в декабре 1994 г. в Харькове были многолюдны. На улице в центре города, названной в его честь, сооружена мемориальная доска со скульптурным портретом.