Вот он декабрь, и с прошлого раза прошло катастрофически огромное количество времени, но прошло мимо, и я, наверное, все та же, и все там же, на улице Декабристов. Ах, эта улица, оставившая меня без сил и без лица, оставившая 58 килограммов тела и каверны по всей поверхности кокона, давно уже не светящегося, покрытого как плесенью глухим белым шумом, руки все в мертвых синих следах от этих стальных пуль, что летели насквозь, а потом вернулись, застряв в мягких и твердых тканях. Все, что пропало и осталось там, в этой квартире, где тонкими треморными пальцами прямо напротив двери в комнату старые обои, цвета моего лица, цвета, вводящего домашних насекомых в кому, красная краска и всего четыре буквы, охуеть как четко определившие все последующее и предыдущее. Беда. Беда. Эти люди, этот ****ый катарсис, потеря контроля, впрочем вполне проконтролированная как факт, осознанная, потеря всего сущего. Вопрос к миру, всего один, всего одна просьба. Вскрытые мною гнойные свищи, мои и чужие, взломанные головы, сорванный голос, зима за окном, выходящим в колодец, полный зашторенных чужих стекол, мое же лишь рентгеновским снимком украшенное, да сердечком растафарианским кривеньким, и я перед ним с полным набором путешественника в глубины марианские, в океаны фобий и вскрывозный космос. Та да. И тот, кто понял все это полностью, единственный человек, позволивший себя вот так истязать, появившийся внезапно и черт побери, так вовремя, плакал со мной вместе. А у меня глаз уже не было. и ничего не было.
Как произошло дальнейшее наверное не стоит рассказывать. Слов нет таких.
А после лето и даже не всепрощения, родные мои, я так хотела к вам, эти истерики надолго моим родителям запомнятся, эти истерики навсегда изменили все, сквозь эти рваные крики жуткие как-будто чужие не мои, я уехала. Выторговала времени немного, а потом, ты же помнишь, внезапно разболелась нога( привет психосоматические проявления) так разболелась, что ты даже компресс не мог мне нормально положить на нее, горела огнем, как и вся я горела, кричала страшно и не верила, что мне сейчас надо уехать, снова собрать вещи, в этот раз по-настоящему, потом эти улицы, билеты поменянные, и ты меняешься в лице. Я изо всех сил стараюсь держаться. Я изо всех сил пытаюсь представить это как что-то нестрашное и нормальное, и все хорошо, нет, мне не больно.
Таня, дорогая Таня, что же ты.. что же ты писала-то летом, помнишь? Чужому, совершенно не понимающему о чем речь, писала страшное. Я видела. Я и тебя видела, дала тебе тела кусок своего, на этот раз материально, похуй что так-то и твое оно было всегда, открытое и честное. Бусидо ведь, помнишь? Но ты не верила. Не верила мне. Кусок кожи, в доказательство доверия и любви, без всяких там «бля», сердечное. Ты предпочла ***вый варик. Тот, который казался тебе настоящим. А это значит, что все мои нити вот эти, обрывочки и обрывы, они все бесполезны, как и те разговоры, и я знаю ты помнишь как-то вечер и кухня зеленая и Олька рассказывает про невозможность счастья, про горе свое горькое, про страх перекрывающий, про неверие про букву Ч и цифру четыре, которая как и предупреждали древние стихи – смерть. Так и вышло. Просто до последнего не хотелось в это верить. А когда это случилось, неизбежность и страх разорвал меня, как перекачанную шину дальнобоя посреди трассы Киев-Одесса скрежет металла по обледенелому асфальту гигантская машина летит на боку в ограждение летит прямо в меня сидящую в папиной шестерке цвета Яшма 140 я не меняюсь в лице разве что вроде облегчение проступает сквозь эту обтянутую кожей заскорузлую маску без бровей и с бездной бездной вместо человека. Но это потом. А тогда. Я не хочу возвращаться в это, я не могу избавиться от этого. Несмотря на многие часы спасательно-поисковых операций в кабинете психотерапевта, слезы, вызываемые ею как по мановению волшебной палочки, как официант по щелчку пальцев, и как здорово я научилась отвлекаться и наебывать ее, чтобы ни в коем случае не заглядывать туда. Я помню как кричу на нее, маленькую, сантиметров наверное 155 от земли, кричу, что я не могу этого понять! Я должна поговорить с тобой, с Максом, и с Ч. Мне нужно знать! Мне не избавиться от этого иначе!
Позже с красным лицом аккуратно выискиваю на полке с игрушечными фигурками те, которые похожи на вас, и ту, которая похожа на меня. Ты медведь, он медведь, Ч-ервь, а для меня ничего более подходящего, кроме бесполого космонавта в шлеме не нашлось, да и то, с огромной натяжкой. И непослушными руками я высаживаю эти фигурки в песочницу, пытаюсь смоделировать наши отношения, и незаметно опять погружаюсь в это все. Развела-таки. Я старательно подбираю слова, идентифицирую свои эмоции, она меня хвалит за четкую дифференциацию, за стойкое понимание действительности и в ней себя (С). Все же выписывает мне стимулирующие антидепрессанты, которые вытягивают меня все оставшееся лето, благодаря им же в моей жизни нарисовывается тот пожарный, который позже еще впишет не один борзый абзац в эту историю… оставим.
Несмотря на время, вещества, эмоции, я все еще там. На декабристов. Дреды постепенно сереют, как и моя кожа, остается только тот самый вопрос, насто****евший до рвоты. Что со мной не так?
И прямо сейчас голос, чем-то похожий на твой,( и это обстоятельство меня уничтожает нахуй, потому что и не написать тебе, и не обнять тебя, большого и теплого, не согреться как тогда, когда трясло меня холодом нечеловеческим, под дулом дутня калориферного, нагнетающего градусов сорок по цельсию, было не согреться, моя кровь застывала как воск на поверхности полированного советского стола, но ты лег рядом, лихорадочный приступ этот угомонил, своим телом родным мне, отогнал страшное. И не найти мне с тех пор ни в чьем больше теле этого. Тыкаюсь, жмусь к кому-то, горю сама, но нет этого больше) этот голос срывает с меня человеческое лицо, специально спродуцированное для адекватного существования в обществе, я теряюсь в этом сером коридоре, на глазах у всех теряю возможность жить. И музыка. Прямо в яблочко. В глазное.
дрожу стучу пальцами окольцованными по столу офисному холодному и наушники набекрень и волосы вразброс отросшие в глазья лезут-кусаются и музыка же эта потерянная все там же на улице Декабристов страшной и разделившей на неравные кривые куски меня раздирающей горло мне до сих пор так вот музыка питерская мои якоречки и маленькие крючки навсегда застрявшие в теле медленно путешествующие по организму выше и выше и выше к самой мышце левой чтобы там остаться и когда-нибудь сделать свое дело эта музыка всплыла в памяти вызвала спазмы в горле и воду излишнюю но блять как же восхитительно и пляшу и плачу и радуюсь не сдержать движений и что там еще распыляюсь и аннигилируюсь теряя любые навыки кроме безвозвратного восхищения и написать бы тому, потерявшемуся, отрекшемуся от меня больно да и ладно вот же сердце вот же эта музыка ты же сам все это знаешь, Макс, дорогой)))) и девочка моя омская, любимая и дорогая, да похуй весь этот бабилон и ужасы, о которых на кухне той много было вылито нефти и мазута да похуй, я скучаю, я, правда, скучаю.