* * *
Так коллажам не скажешь «прощай» и пространство, как
пустошь, не выгулишь.
Время кормишь с ладони голубкою,
где гнездится твой голос в степи.
С рукомойника спрыснув лицо, пусть настроен на высшую
лигу лишь,
но отсечь своё прошлое заступом —
не почтовый вагон отцепить.
Силуэт свой не вырежешь в плен; за оттенки предметов не
спрячешься.
Прав Октавий, что, сдав цесаревича
на заклание, — Рим свой не сдал.
Никогда не делил себя на и бельё не месил своё в
прачечной.
С сеновала за падшими звёздами
не следил в сентябре на задах.
В триста тысяч гектаров любви запахал свой недуг
в одиночестве,
и за током несжатого голоса
я налоги в казну не платил.
В двухполосной пшеничной тоске моё сердце на вилах
не сточится,
как на вилле тосканского евнуха
не накинут цветной палантин.
Группа крови не на рукаве; вертолёты не машут над
кровлями.
Как десантника... наскоро... с бритвою...
не поднимут с ноги от винта.
Обескровленных жаждой небес мои методы не
покоробили б —
чтоб из капсулы собственной выдумки
под наркозом в эфире витать.
Витамин принимаю, как все, — пью до одури синюю
живопись
на оранжевом фоне всходящего,
в сковородку истекшем желтке.
На моей розоватой доске три дальтоника вспять
не нажились бы —
с головами отрубленной гордости
под плитой залегли б жёлудеть.
Так валютные монстры страны на столах между скал
не участвуют,
и у спутниц их с матовой кожею
не прольются три розы из жил.
Сизокрылый в обнимку туман, спрятав время за первым
причастием,
над шлагбаумом выведет памятку:
«здесь с поручиком Демон дружил».
Кто в провалах минувших времён знал тоску свою твёрже
Создателя
и огромные красные молнии
с-под копыт над землёй высекал?
Кто, насытивши душу войной, за любовный провал не
воздаст себе:
чтоб в патроннике с вставленным выстрелом
револьвером крутить у виска?
Чернокнижник и вещий летун с храбрецом и поэтом
примирятся —
за последней главою из «Демона»
за спиною стоял государь.
Запустить бы, как в чёрта, в экран под рукой подвернувшейся
мыльницей,
чтоб последний из Думы одумался
и, как волит народ, заседал.
Так с грузинской княжной на сносях пью недуг свой из черепа
Чацкого,
чей хозяин дорогой из Персии
как реликвию нам завещал.
За летающим примусом в стог слишком часто тарелки
встречаются,
чтоб, отжавшись на градус от улицы,
не увязнуть в чужих овощах.
Так на сакли похожие дни, вздёрнув высь, режут воздух —
полётами,
над собою с раскрывшимся куполом,
уподобившись птицам, парят.
Так птенцы — словно тапочки в след — наобум кто куда
улепётывают,
пока мать —как вагоновожатая —
не собьёт под крыло их в свой ряд.
Расстоянье не входит в квартал, чтоб удвоить смертельные
залежи,
где квадратные лица у публики
изумляют весну, как прыщи.
Никогда бы свой снимок у гор с Машуком никому не
одалживал,
чтоб коробку из костного зрелища
в лунный ящик к досье приобщить.
Где срываются скалы с носка, вдруг парящему в пропасть
поверится,
что дорожка к ложбинке у спутнице
столь же кратка, как оттиск с рубля.
В голове ли тут гул у виска, лобной лопастью ль давишь
на Перьеци, —
но архангельши с длинными косами
не придут нас за ложь истреблять.
Я прогнал тебя вон за порог вместе с пачкой кредиток —
из вежливости,
чтоб аферы роскошные россказни
ты чесала б — как арфу меж ног.
Ты настолько ж красива и зла, — можешь даже об этом
не взвешиваться, —
что брюхатить тебя — как медведицу —
только б муж твой, наверно, и мог.
Так замкни ж мою жизнь навсегда, запечатай страницей
без промаха!
Бессарабскою горькою косточкой,
дай взойти моим всходам в узде.
И за то что в неравной борьбе завербованным быть и
не пробовал,
за пределы, дай, умного Космоса
недоходные руки воздеть.