Пролог.
Большие формы для больших людей,
но – реки начинаются с истоков
и, потому, накапливая строки,
спешу нырнуть в водоворот идей.
Они /идеи/, побеждая страх,
грозят рожденьем нового шедевра,
в котором всё – потраченные нервы,
любовь и мука, первенство и крах.
Насколько позволяют мне взлететь –
настолько я, подобно дельтаплану,
парю над бездной в творческом дурмане,
свободу выбирая, но не клеть.
Здесь стая рифм, оформившись в косяк,
спешит покинуть обжитые нивы;
без их созвучья мне не стать счастливым,
жонглируя словами, так и сяк.
Слух абсолютен, но и он не прочь
слегка сфальшивить, глухоту включая.
Он растворится в перекличке чаек,
невежества не в силах превозмочь.
И так во всём, куда бы ни простёр
я рук своих, подлунный мир лелея.
Полёт мечты не свойственен злодеям –
у них другое хобби: на костёр
/пусть виртуальный/ тащат всё подряд –
людей и книги, что понять не в силах.
И я дымлю, удушливо и хило,
пока другие пламенем горят.
Не самоедства дурь тому виной,
не мнительность и не черты позёрства –
то блажь провинциального актёрства,
которая смеётся надо мной.
Лишь дар писать талантливый, но бред,
вселяет оптимизм в мою печёнку
и… отзовётся на стихи девчонка,
и снимет на “нельзя любить” запрет.
Часть 1. Велосипед.
Казалось бы, давно изобретён
велосипед – два колеса и рама,
но тысячи кулибиных упрямо,
с тех самых незапамятных времён
/когда соседство двух созвучных слов
вдруг подтолкнуло юного повесу
предмету страсти подарить любовь…/
строчат сонеты, басни, оды, пьесы,
в надежде тщетной выразить себя
и время, что неумолимо тает.
И каждый жаждет вырваться из стаи,
больное эго искренне любя.
Вот так и ваш покорнейший слуга,
сомнения последние отринув,
зарифмовал “Марину и перину”,
когда ребёнком посещал юга.
Понравилось! Зачуханный блокнот
разбух от виршей юного пиита.
А с кем ещё поделишься открыто
неразделённым чувством? Отрок тот
не вундеркинд, не ярый книголюб –
так, поселковый шалопай сопливый;
горазд на вылазки за спелой сливой,
а тут – стихи… под шёпот детских губ,
усердно пишет ночи напролёт,
не думая /естественно/ при этом,
что время неминуемо пройдёт
и мальчуган оформится в поэты.
То – в будущем… за взрослостью спеша,
иной засранец испоганит детство,
когда тюрьма откроет по соседству
свою калитку. Встретят кореша
не хлебом-солью, но пинками в зад,
и он поймёт, но, к сожаленью, поздно –
как хорошо считать с любимой звёзды
и целовать закрытые глаза.
Бог миловал героя наших строк
сумы, тюрьмы и прочих “дивидендов”,
за исключеньем горестных моментов –
а мир ко всем и ласков, и жесток.
Кем, не скажу, но выписан аванс
на право “отдавать и называться”,
но не шутом придворным, не паяцем,
а просто чудаком, дающим шанс
вдруг наизнанку вывернуть нутро
иль глянуть вглубь своей гнилой натуры.
Иной товарищ вскипятится сдуру,
не осознав, где может лопнуть тромб.
Такие “фрукты” льнут в объятья муз,
вскрывают вены /не себе, конечно/.
За лоском фраз и позитивом внешним
таится ноль без палочки, конфуз.
Всё это и всех этих предстоит
пройти, познать, осмыслить и оформить;
определить границы, рамки, нормы…
на то он гений, истинный пиит.
Часть 2. Истоки.
Придёт не скоро, не под вопли “бис”
простое осознание – ты можешь,
не вылезая вон из дряблой кожи,
творить под грифом “made in zashibis”.
Куда ни кинь – кругом учителя,
от уличных до школьных педагогов;
по-разному воспитывали, строго,
премудростями хитрыми делясь.
И пусть забылось многое с того,
что вдалбливалось в детские калганы –
я чёрной грязью поливать не стану
наставников своих, ни одного.
Прослыть не трудно истым технарём,
жонглируя мудрёными словами;
я набирался опыта с годами
и параллельно рос с календарём.
На конкурсах коммерческих реклам
точил перо для будущих творений.
Жалел, шутя, что именем Ев-гений
меня напрасно мать не нарекла.
Не каждого целует в темя Бог,
но уповать на небеса – пустое…
в желании писать я не был стоек,
но не писать – действительно не мог.
Другое дело, для кого и как?
Фантазии напор сметал преграды
и доставалось тем, кому не надо…
а больше мне / ну, типа – ты @удак!/
лишь женщинам, чей абсолютный вкус
фильтрует ложь и не приемлет прозы,
вводил /подкожно/ мизерную дозу
инъекций нежности и светлых чувств.
Посредством слова силился найти
тот идеал, что сам себе придумал;
из ничего рождалось много шума
и бесполезность ложного пути.
Не моногамен наш беспутный брат;
но ваши сестры, в поисках мужчины,
выдумывают веские причины
ушедших навсегда вернуть назад.
И лишь поэт, чей беспокойный слог
тождественен изменчивому эго,
не прерывает ни на йоту бега
в забытый Богом дальний уголок.
Где старый кот, свернувшийся в клубок,
мурлычет песнь о предстоящих вьюгах;
где в поисках себя, а не друг друга,
таится смысл не пройденных дорог.
Там дышится и пишется легко –
виной тому звенящий воздух сосен;
там мне приснится боринская осень
и в трёхлитровой банке, молоко.
Чего ещё, сердешному, желать
под сводом крон столетних исполинов?
Но, чтоб совсем избавиться от сплина,
нужны не тишь, не гладь, не благодать –
любовь. Её всегдашний дефицит
ломает ритм, и рифмы бьются оземь,
и слов набор мы бесполезно возим
по чистому листу. Их суицид
спланирован, когда душа пуста…
не на разрыв напишутся сонеты;
не ёкнет сердце нищего поэта,
когда махнёт дежурные полста.
Он /то есть я/ воспрянет после сна,
плеснёт вискарь на дно своей гортани
и до тех пор писать не перестанет,
пока в душе живёт его весна.
Часть 3. Любовь
Всему начало и всему конец,
а уж истокам творчества, тем паче –
в том самом чувстве, и никак иначе,
владеющим ключами от сердец.
Несложный шифр из трёх банальных слов
ты наберёшь /конечно же/ на память
и пробежит, чуть слышно, между нами
нечаянною радостью, любовь.
Её природа кроется во мгле
туманных зорь и призрачных закатов;
она приснилась нам с тобой, когда-то,
и мы зависли на её игле –
как те наркоты, что всю жизнь “торчат”
и в ломке той, испытывая боли,
себя сжигают и, помимо воли,
торопятся в столь ненавистный ад.
Известны случаи, когда вдвоём
встречают старость и уходят вместе,
не знавшие упрёков, распрей, мести –
он и она. В бескрайний водоём
нырнуть спешим, не ощущая дна,
но слепо веря в навык плавать кролем...
играем неразученные роли
до той поры, пока один /одна/
забудет текст или не дай-то Бог
вдруг сменит грим, театр и род занятий;
вдогонку спич из тысячи проклятий
и одиночества скупой итог.
Тогда… писать! Убогий графоман
затянет песнь о дефиците веры;
о том, что горе в граммах не измерить
и он страдает, сбросив… килограмм!
Иному – счастье пережить разрыв.
На пепелище отпылавшей страсти
воздвигнет храм, где слово станет частью
поэзии, разбившейся о риф
холодного расчёта, лживых чувств
и прочих негативных атрибутов.
Поэт устал доказывать кому-то
правдивость фраз из откровенных уст.
Он просто пишет. В том числе и про
осиный стан, что молодой берёзкой
качается под пальтецом неброским,
когда девчонка прячется в метро.
Прости, что в третьем, как в чужом, лице
я выдаю свои шальные мысли,
которые, как старый комп, зависли
и предадут анафеме, в конце.
Признаний пыл я к старости берёг,
но сам Платон мне обороты сбавил
и я, как дядя самых честных правил*
стихам отдался… большего не смог.
Поднаторел в изысканных речах,
зря не “лечил” доверчивых сестрёнок;
путь от влечения до секса тонок,
но я в дороге спёкся и зачах.
Замах на евро, а удар на цент…
я уступил в соперничестве жёстком
вчерашним недоделанным подросткам,
в вопросах рынка и свободных цен.
А в остальном… крамольна и лиха
прямая речь мятежного майора.
В любви, мон шер, не всё решает скорость
и рвать не обязательно меха
гармоники, когда во лбу стакан,
а зритель ждёт банальных откровений…
текут слова, как кровь по вздутым венам,
и полнится теплом моим, строка.
Часть 4. За право быть.
На кой мне грусть интимного письма,
позор души на эшафоте славы?
Гораздо проще высекать из “клавы”
пустые мысли, сходные весьма
с пародией на настоящий слог,
в котором всё отточено и свято.
День ото дня я подтверждаю статус
того, кто должен, но /увы!/ не смог.
Не принял бой с беззвучным большинством
за право быть всегда самим собою:
летать во сне, рассматривать обои
и не “грузиться” мыслью – что потом?
На самом деле, не осталось мест,
где мы могли б уединиться с Музой.
Она сочтёт, что стала мне в обузу
и хлопнет дверью… столь печальный жест
всего лишь плата за мои грехи,
реестр которых длинен и печален.
Как только кто начнёт считать сначала,
то вмиг забудет про мои стихи.
А в них – разгадка нынешних утрат,
тупая боль на левой половине.
Не каждый из грудины сердце вынет
и ритмы занесёт в свою тетрадь.
Пульс нервных строчек улетит за “сто”;
зашкалит так, что лопнут от напряга
не только комп, но ручка и бумага,
и закачается дубовый стол.
Пацан сказал и выдал на гора’
с полсотни рифм весеннего разлива.
Под них цветёт, благоухая, слива
и во всю глотку хочется орать.
Так разобрало, до печёнки аж!
Спешу поведать или поделиться
кричащими стихами /из столицы
на них был спрос, но спал ажиотаж/.
В фаворе нынче лёгкий разговор
всё ни о чём, всё больше о погоде,
где автор лжёт и тонны слов изводит
/скажи спасибо, если он не вор*/.
А, чтобы вдупель, вдрызг или взатяг,
от пьяных слов и терпко-пряной рифмы,
с разгона опрокинуться на рифы,
не выбросив, при этом, белый флаг –
слабо!.. мы соблюдаем политес,
оберегая чувственные души
от треволнений и прекрасной чуши*,
несущейся от милых поэтесс.
И посему, из полноводных рек,
рождается не море, а болото.
Мы лишь киваем дружно на кого-то –
и это ваш знакомый имярек.
Я честен с вами, искренен вполне;
веду от века милую беседу,
где вперемешку радости и беды
слегка подтоплены в сухом вине.
Отнюдь не претендуя на успех,
не тиражируясь и не красуясь,
я как бы говорю: какого @@я
вы поедом едите нынче тех,
кто не похож повадками на вас –
не ходит в стае, не стреляет в спину…
мой жирный плюс /и он же толстый минус/
в полнейшей отстранённости от масс.
Застряв, однажды, в грязной борозде
весьма далёкой, но родной деревни
я остаюсь аборигеном древним
в вопросах чести, совести…везде.
А как писать – решает для себя
всяк сочинитель и иной прохожий…
мы с ним как братья, но порой несхожи,
одно и тоже искренне любя.
Часть 5. Настоящий.
Доверчивость присуща мудрецам
и малым детям, коих разум тонок.
Их вокруг пальца обведёт подонок
или какой-нибудь иной, пацан.
Так и с поэтом, что душою наг,
а из одежд предпочитает шляпу.
Над ним смеются, держат за растяпу,
и в голову не могут взять никак –
он настоящий, плоть от плоти свой,
вот только свято верит в идеалы
и, как бы жизнь ни била, ни кидала,
не сменит гимн любви на волчий вой.
А что чудак… поверьте, я встречал
оригиналов посмешней и круче.
Но заварить из слов обычных бучу,
не разменяв строку по мелочам –
тут надобно взлететь чуть выше крыш,
зависнуть над, и камнем биться оземь…
мы ж больше лжём, под стихотворцев “косим”,
страдая от неподтверждённых грыж.
Мечтать не вредно… вредно не мечтать.
Беда со сбытом. Как бы ни хотелось,
чтобы за словом следовало дело –
он воспарит в фантазиях опять
за грань небытия; за горизонт
возможностей, что сжаты в тесных рамках
моральных норм. Творцу воздушных замков
на тощем брюхе ползать не резон.
И не беда, что выдуманный мир
всего лишь миф, мираж и блеф в квадрате.
Поэт так щедр; он безрассудно тратит
остаток жизни на прямой эфир –
с той женщиной, которая /увы!/
его не отличает среди многих
ему подобных особей двуногих;
с инициатором людской молвы
о странном обитателе трущоб,
чей голос сходен с завываньем ветра;
с прохожим, намотавшем километры
с одной лишь целью – почитать ещё.
И он сподобится, не подведёт
всех жаждущих, всех алчущих, всех сирых,
томящихся в нетопленных квартирах
а, может быть, наоборот –
жующих на ночь сытный бутерброд,
жирующих на лежбище успеха
и давящихся от грудного смеха,
когда забит икрою чёрной, рот.
Все ищут слово. Но, обрящет тот,
кто дружен с Музой – Женщиной и Богом.
Она откроет перед ним чертоги
и за руку, блаженного, введёт.
Не наградит – он сказочно богат
той внутренней необъяснимой силой,
что пролегла золотоносной жилой
в душе поэта, много лет назад.
По-дружески подкинет кучу тем,
где есть простор для творчества. Однако,
служить покорно, вроде той собаки,
не в правилах особы. Глух и нем
наивный созерцатель вещих снов,
сидящий в ступоре и ждущий манны;
поклонник кислых щей, больших диванов
и вечно пишущий “а ля любофф”.
И, наобщавшись вдоволь, он уйдёт
к “своим баранам”, в дружеское стойло,
где дым столбом, и мат, и в кружках пойло,
а лучшим комплиментом – “идиот”.
Есениным, что почитал кабак,
наш общий друг, конечно же, не станет.
Он просто пишет, жизнь свою листая,
за слово доброе, за просто так.
Эпилог.
Я не прощаюсь. Даже надоесть
могу любому, кто питает слабость
к стихам моим. Испытываю радость
и почитаю за большую честь –
существовать во времени и вне
пространства тех, кто, оседлав Пегаса,
стремится на Парнас. И кто не гасит
свечу, зажжённую тебе и мне.
Их мало, менестрелей от сохи;
горластых птах, что прославляют вёсны…
им – гениальным, классным, несерьёзным
я посвящаю, всякий раз, стихи.
Какая сила, стимул ли какой
подвиг меня на странные изыски,
когда летал я над землёю низко
и мог до вас дотронуться рукой –
вдруг осознал, что соткан мир из слов,
из рифм и строф /желательно, не матом/
они звучат рекой на перекате,
всё время повторяя “ вновь-любовь”.
Попробовал. Не Пушкин. Хрен-то с ним…
обжечь горшки* – не велика наука.
Я попросился /нагло/ на поруки
к известному писателю. Гоним
он был в ту пору. Рукописный тлен
напрасной кучей догорал в камине;
меня он принял, как родного сына
и я поднялся с согнутых колен.
Тот классик умер /Боря Пастернак/.
Но тёзка /вот что значит это имя/
стихами гениальными своими
подал пример – твори примерно так!
Легко сказать, труднее взять блокнот
и вывести: хочу, подобно Боре,
описывать талантливо лав стори
и прочих тем стремительный полёт.
Я отвечаю за гнилой базар,
за все понты, присущие поэту;
за резкость слов, за выдачу секретов...
но не пилю хозяйский гонорар.
У бескорыстия есть свой резон –
ничто не отвлекает от процесса
и я далёк от чьих-то интересов,
живу свободным, ибо им рождён.
Вот потому и лёгок нынче слог,
быстра рука, за мыслью поспевая;
так ночью в парк торопятся трамваи,
чтоб утром снова выйти на поток.
08 октября 2015 года
Санкт – Петербург