Отрывки из поэмы "Майя"
За окном огни Владикавказа —
Слезный набрызг мальвы и жасмина.
На столе изогнутая ваза,
Чай и кожура от апельсина.
И в ночном чернозеркалье стекол
Золотится ситоткань с синелью.
Бронзовый светильник — птица-сокол —
Истекает красной акварелью.
Тон — быть может, розовый в разбеле —
Удлиняет тени и ресницы...
Что же это есть на самом деле —
Свет или резьба по роговице?
Знаю, что размыта перспектива
Войлочностью городского смога.
Что за сливой синего налива
Замертво упавшая дорога.
Что над шлемолистником портала
Купол, как вместитель покаяний...
Может, нет их, как и не бывало
На Земле перинных расстояний?
И пути по сопкам и барханам —
Вечное венчанье с миражами?
Может, сны о чем-то Несказанном —
Брешь в простенке между витражами?
Милая, затронутое нами —
Точка в нерестилище загадок.
Что мы видим? Выбоину в раме
И изящнопад небрежных складок.
Различаем четкие объемы
И в предметах признаки изъяна...
... Но, о том не ведая, живем мы
В полосе Великого Обмана.
.......................
Эх, Земля... Эоловые пресы,
Статность рабства, праведность корсара...
Барственно подходим, почвомесы,
К Зареву с щипцами для нагара.
С кочергой к тому, что Царь-Начально...
Улыбайся, я не обессужу...
Только, знаешь, милая, печально,
Когда Небо втискивают в лужу.
.........................
Слой в надглавье... Да... Какие цели!
Звезды далеки и крылья чужды.
И нулей нуля и мельче мели
Наши изумительные нужды...
Посмотри: стяжательство онишив,
На орланов ставим мышеловки.
И бежим на шум, едва заслышав,
Крики зазывающей торговки.
Со снопами батогов и ситца,
В перебранках зрелищ ждем да хлеба.
Чем гордимся, запрокинув лица?
Обелиски тоже смотрят в Небо.
И, размякнув над «последним» краем,
В причитаньях надрываем связки.
И не перед Богом замираем —
Перед неизбежностью развязки.
............................
Пусть рельефен профиль на монете
И узор под вязью монограммы,
Но, скажи мне, разве нет на Свете
Горных масс, не видимых из ямы?
Под настилом копоти и сажи
Разве разглядим ворсистый хлопок?
Что же говорить нам, если даже
Не способны видеть мы того, как
Вытянулись в скорбные обозы
Нами нанесенные обиды?..
Только легче нам заметить слезы
В мраморных глазах кариатиды.
Только проще — ну и что, что нечем, —
Отличить сорняк от медуницы...
Рев осла протяжней и слышней, чем
Всхрап быстроаллюрной кобылицы...
..................................
Не солгу, не спрячу, а «принижу»,
Значит, близорук - вопят детали, -
Солнечной спирали я не вижу,
Вижу кочки на горизонтали.
Вижу свиток Клио. Вижу вишни
Вакха, но в неоновых оправах...
И излишне, милая, излишне -
Об эпохах, временах и нравах.
Пусть в пути не ставим мы зарубок,
Где прогресс? - Во времена Сцеволы
Я желал бы золоченый кубок,
Ты - ароматические смолы.
Ряд культур от Смирны до Измира,
А сгребанье мути - доминанта...
И какая только рухлядь мира
Не тряслась в повозке маркитанта...
Есть ли толк, когда у цветовода
В цветнике камыш да пустоцветье?
Межсезонье тоже время года,
Но у нас оно - тысячелетья.
И кого винить нам в том, что спрели
Листья лет на кладбище подушек?
Что не мы с тобою повзрослели -
Изменилось качество игрушек?
И скажу: Ни вёрсты и ни мили
Не приблизят Красоту Пространства
Потому, что мы себя лишили
Радости расти и постоянства.
И от душ оставили подтеки -
Так кислотный дождь смывает фреску -
И повсюду, с глупостью сороки,
Мы не Свету кланялись, а блеску.
Плавя камни в жертвенном кострище,
Загоняли Вечное в некрополь;
Шумно подрубая корневище,
Думали вскарабкаться на тополь;
Зажигая факелы Похода,
Принимали кровь за сок граната;
Восхищаясь таинством Восхода,
Направлялись в сторону Заката.
И нас звали - как еще призывней? :
«Утро в вас самих. Куда же в Ночь вы...»
Нет от Бога бессемянных ливней...
Есть неплодоносящие почвы...
.............................
Высший Суд не адова громливость,
Бьющая огульно и безвинно, —
Во Вселенной правит Справедливость,
А не наша кара карабина.
Богу — что лачуга? что палаццо?
Что Ему рубеж или граница?
И никак не сможем оправдаться,
И ничем не сможем откупиться.
Непременность заданных размеров,
Расщепляя бубны и виолы,
Пересмотрит цифры шагомеров
И сомнет картонные престолы.
Сокрушат Новинные Потоки
То, что ныне непреложно прочно...
За какой печатью эти сроки,
Я не знаю... Только знаю точно:
Треснет на фальшивках пленка лака,
На полшаге оборвется танец
В час, когда пришпорит аргамака
Солнцеутверждающий посланец.
И, мгновенно вздрогнув и очнувшись,
Обретем утраченное зренье.
И тогда, тревожно оглянувшись,
Мы увидим только запустенье,
В поселеньях чадные пустыни
И воронку вместо серпантина,
И поймем, что Сердце — ключ к Святыне,
Все иное — хлам и паутина.
Что все то, что среди тьмы белеет,
Брошено в бессмысленных погонях...
Знаешь ли... Но ты глядишь, как тлеет
Пепел в алебастровых ладонях...
Что же, что болит, о том страдаем...
Я оберегу твое оконце.
Мы с тобой не часто совпадаем,
Как восход Луны с заходом Солнца.
И твоя скучающая спелость
Убежденьям лишнее подспорье...
Извини за то, что захотелось
Всколыхнуть твое мраморноморье.
Грустно с репродукции настенной
Смотрят смертозагнанные туры...
Что тебе за дело до Вселенной
В ночь, когда слетаются амуры...
______________________________
Поэма "Омовение"
(Междуречье)
Перевернутый меч над святилищем вздел рукоять,
Размечается лист, льется звук и верстается книга,
И скитальческий парус вбирает морское индиго...
Значит, все-таки, нам неуютно. И можно понять,
Что Шумер не вернется, но так же рассветный раскат
Переплавит кружок, где на реверсе грозная птица...
И стою, оцелованный Вечностью... Как я богат!
Полон ларь драгоценностей... Друг, я хочу поделиться...
Забирай и владей! — все каменья, как есть, разложу —
Только не торопи, суетой лишь одышку наплавишь —
Будет время прозрачного ошеломления клавиш,
Будет шелест космических карт. А пока лишь скажу:
Ничего, что шатер разорен гнедоконной ордой
И у белых сандалий свернулась песчаная эфа —
Золотая ступень неизбежна, как смена рельефа,
И уже накренен тот сосуд, что с Живою Водой.
Навсегда... Навсегда люди скинут костюм-домино
И Симфония Мира заменит подлюстрие арий,
И падет монумент, превратив в жалкий дребезг спрутарий —
Там, куда мы идем, корм для ужасов вышел давно.
Это Воля Небес: В Новый День! В Светлый Путь! В Добрый Час!
Небопозванный клин не вернется к ветшающим гнездам.
Смят предел, сбит замок, сложен мост, но к назначенным звездам
Через хохоты ада земного. Лишь так. И сейчас,
Когда из-под поклона шипы показал богомол
И над сердцем орла устрашающе прыгают грифы,
Я тебя позову к этим мшавым ложбинам лойол,
В эти вздохи Сахары, на эти барьерные рифы...
... Вечна!... Вечна Забота Дарителей Духоогня!
Непрерывно-Един Светопад!.. Но, без малых усилий,
Мы всегда выбирали удобные трассы рептилий
И всегда воевали за имя и сбрую Коня.
И на гюрзах презренья поблескивали стремена,
И разбитое Небо мутнело в усобных лиманах...
Расчлененный Поток, сотней жил растерявшись в барханах,
Вспоит для столкновений бесчисленные племена.
И неузнанный брат, на Исток защищая права,
Всем укажет на пруд, что от желчи давно стал отравой...
Если левой руке непрестанно соперничать с правой —
В грунт влипают ступни, плачет Сердце, молчит Голова.
Разобщенье ослабит, скривит, изнурит, обагрит —
Ох, мертва тишина после жаркого разноголосья...
Если влажному лотосу Солнце сказало: «Раскройся!»,
То который, ответь, из его лепестков – фаворит?
Однолонная общность религий — космический факт.
Путь к Любви по сознанью народов. Но в разумы вбито,
Что расправа над ближним — есть богоугоднейший акт,
Голова на колу — наилучшая грозозащита.
Принял темный живот рвотный корень невежества. Да...
Где ты, Роза Сплочения! Где вы, Костры Зоревые!
Раз забыла команда, что Кормчий один лишь, тогда
Впереди все широты — «ревущие сороковые».
И от тлеющих распрь раскуривший «священный» недуг
Не о той чистоте и разладом не тем опечален, —
Мало ль было постящихся в сроки иблисовых слуг?
Мало ли адиан побывало в купелях крещален?
Судьбы Истин, небрежно прихваченных за перевал,
По полету стервятников, в миг, предсказали б авгуры...
Знаешь, друг, не впустую уверенно облюбовал
Старый волк перегонные пастбища Эстремадуры...
Для глумленья над тканью достаточно вытянуть нить —
И в удельных кумирнях плетутся уставы Ущерба,
И под скрип ржавых лилий и возгласы крови: «Казнить!»,
Геральдический коршун слетает с надвратного герба.
И спешит, и спешит дальнозоркий, взобравшись на пень,
Объявлять, что над дикими манграми взвилась петарда —
Если крики облавы изгнали пятнистую тень,
То молочный найденыш покажет клыки леопарда.
Черным домнам не нужен запас антрацита и дров, —
Громыхающий ящер и сам изовьется из шлака.
Ну, а он непременно замкнет круг «возмездий», впоров
Зуб в свои ж погремки, как тринадцатый знак Зодиака.
На разверченный глобус наброшена мелкая сеть —
Это не измерения — это канаты-пожары.
И пускай «укротитель» распущенных кос Ниагары
Засечет в Джомолунгму зарок фитилей «не гореть».
... И глаза закрываю... Кимвалы... Кифара... Рубаб...
Музыкант, расскажи о несбыточном бунте оттенка...
Приносили мелодии римлянин, грек и араб,
Чтобы андалусиец однажды исполнил фламенко...
Орошавший свой личный посев сеть убогих канав
Назначал водоемами для оборотной страницы...
Что сдвигается вверх параллель — и не знал скандинав,
Направляя полозья в страну биармийской куницы...
Что есть обособленье? И к золоту миниатюр
Так изысканно шла киноварь, ну, а к ней — ярь-медянка...
Все взаимопронизано, друг! Вся земная огранка
Пересыпана бисером разнообразных культур.
Ты, кромсающий плоть! Погаси бортовые огни!
Без направленности к единению нет созиданья!
И какая рука посягнет на каркас Мирозданья?
...«Причитал волк Аллаху: Я так одинок.» (Гульхани).
Поднимавший позорные бури до звездных систем,
Ставь Китайскую Стену! — насильному ждать возмущенья!
Разве меч насажденья считался когда-нибудь с тем,
Что сквозные касанья превысят порог ощущенья?
Трансплантация зуда в ячейки ажурной канвы
Стимфалийские перья пожнет с воспаленных ополий.
Requiem aeternam dona eis, Domine...Эх, вы...
Острова... Острова... Синева да вражда метрополий...
И «духовные гранды» спускают голодную рысь.
И скальпирует Суть неприятие-конфессианство.
Как посмел самогробец измыслить свирепую Высь?
Что воинственный клич! — И ресницы колеблют Пространство!
В этих ревностях мало от Преданности и Любви, —
Так по средневековью угрюмо прошло паладинство, —
Три Кита во Вселенной: Гармония, Ритм, Единство,
И любой диссонанс повлечет разрушение, и
Очистительный сдвиг, сбив лафеты, покатит ядро
Соответствия в гущу каре преступившего Грани...
Пусть новейший стратег лучше гнет поясницу в паване,
Чем выискивать ход к тектоническому болеро...
Но мятущихся, нас, обоняющих гарь только той
Ситуации, что уже необратимо-конкретна,
Лишь паденье подпорок заставит считаться с плитой, —
Убеждает людей не дымок, а восставшая Этна.
... И гудит колесо, перемалывая календарь.
В Колизее Туманов видна лишь сутулость Вопроса.
Остеклив светляка, мы на шпиль поднимаем фонарь...
Только, друг, и моллюск поглощен корчеваньем утеса...
Извлекая из бездны на Свет смрадоносность причин,
Шлём тоскующий зов к отраженью в раззевье колодца.
Отблеск Истины ловим в пенале земных величин —
Так затворник глядит на мелькнувшую тень иноходца.
И эмаль ровнозубья круша о фальшивый динар,
Ищем смысл Бытия, словно центр на поверхности шара.
И порою из плеч пробиваются крылья Икара...
Но ведь и от камней по утрам поднимается пар...
Что с того, что по суше народ разметал города
И затеял беседки в посадках хурмы и шафрана?
Изнывая в иллюзиях, каждый бредет в Никуда,
Как паломник, затерянный в красных песках Регистана.
И ночная лютнистка берет безутешный аккорд.
Попечители гиблых мерзлот — заунывные барды...
Ты скажи, что за стражи скрестили свои алебарды?
Кем закрыт Порт-Сияние, где на израненный борт
Льется млечный бальзам, и порог обретает степняк,
Сын Планеты мнет колос на некогда сбывшейся пашне?..
Кто шепнул: «Наваждение...»? Друг, это Замок-Маяк,
И Смотритель давно укрепил Вечный Факел на Башне.
Не спеши... Не спеши... Вижу едкий прищур-висколом...
Это аплодисменты пропалинам в мягком атласе,
Это ода желающим перечеканить кайлом
Слово «Завтра» на имя почившего в Галикарнасе.*
В картотеке конвульсий их инициалов — Памир!
И направленность их вовсе не за Вселенской Триадой...
Ты не веришь, что пламя в зевак изрыгнет и факир?
Ты не думаешь, что и из пропасти тянет прохладой?
И Христа ли он чтил, горизонт перманентных изжог,
Когда плюс переплющивал в непререкаемый минус,
И когда антипод — раз вкусивший закланий визжок —
Расплывался на капище, как на бочонке Гамбринус?
Знаешь, в роще священной не место позорным столбам,
Как и Час Покаянья не время наджертвенных танцев.
И скажу тебе прямо — не надо читать по губам, —
В междуцарствиях, друг, наступает пора самозванцев.
Это все еще есть, и опасно не тем, что урон
Нанесется казне и строеньям — беззвучьем подлога,
Тем, что смотрят отчерния Князя, сметенного вон,
Как Божественный Труд избивается Именем Бога.
Гениальна подделка. Бесспорно, талантлив знаток,
Наложивший поверх саблезубости грим бескорыстья.
Но, мгновенно сцепив над нечаянной бабочкой листья,
Альдрованда докажет: и хищник похож на цветок.
И, готовясь соткать из волокон свеченья панно,
Уясни навсегда, «отслоенец», «бунтарь» и «язычник» —
В этой части Единого в окнах должно быть темно,
Если ж в окнах светло, то в ворота въезжает опричник.
В обложных фимиамиях, где возвещает тимпан,
Что нарушивший — прав, плен — медов, и ожоги имбирны,
Отсечется рука, протянувшая не марципан,
Притуманенный сверху клубами мастики и смирны.
И пошлет в виде голубя смуту «смиренный» разор
От вершины к вершине Земли через кроны баньянов,
А пескарь, досадивший из «ересиарших» озер,
Будет пойман и вбит, по ранжиру, в шеренгу смутьянов.
Если б было все так, как по Слову должно было быть,
То марии тюдор с торквемадами не пробрели бы...
Глушь невежества, друг, не упустит свой шанс совместить
Соло «Молота ведьм» с полюбовным дознанием дыбы.
Когда, руша застой, половодья плотины снесут
И истошные толпы окружат дворцы циркорамой,
Казематные карлы угодливо преподнесут
Переплеты, тисненые свастикой и кривдограммой.
И возьмут их, возьмут! Как в ознобах гекконовый «мех»!
И о Царствии Божьем твердящие множества рьяных
Снова крикнут: «Распни!», удивляясь тому, что из всех
Августейших и прочих всегда большинство Окаянных...
И проспавший глаза попирает вскормившую твердь,
С неподдельным отчаяньем о Несказанном горюя...
И, прохладу вдохнув, в этот долгий песок говорю я:
«Велика ж ты, Аравия-Нубия-желтая смерть...»
Да... Когда уже легкой рукой выпекались хлеба
И врезались в волну лопастями снабженные палки,
Вдруг оказывалось, что железо не знает закалки
Лучшей, чем погружение в сильное тело раба...
... И auto da fe разбавляет задор вилланелл,
И старательный кнут превращает властиц в нищебродок...
И на малый порог не взобраться тому, кто наел
На анафемных выпасах очередной подбородок.
Маловажно неведенье тигров огульных гаррот,
Что разрушившим Храм возводить не одну Ла-Валетту, —
Пересекший черту сам себе передаст эстафету,
Это, друг мой, агава, лишь раз отцветя, отомрет.
И решивший сшибить острый верх Занебесной Горы
Пусть пройдет... Пусть пройдет... Нето рухнувшая медиана
Препроводит на залежи черного обсидиана, —
Он опробован на наконечники и топоры...
В побытийные книги вносящим доход и расход
Рано гладить наряды к Бессмертию, — Эти Тишины
Из тончайших энергий... Что Небо! Ты видишь вершины?
Кто сказал, что до них расстоянье в один переход?
Кто сказал, что обрубленный датами мизер звена
Беспреемственно взял да свалился вдруг из Ниоткуда?..
И, как каменотесы, мы входим в хрустальное Чудо,
Чтобы увековечить с размахом на все времена:
«После нас хоть...» Уже восьмерится тележная ось
Пьедесталонаследья, трясущегося в гермограды...
Кесарь! Кесарь! Свидетельствуй! Разве же не довелось
Быть искупанным в море бесчинства, вступившем в аркады?
Но, лишенная Памяти, самообрекшись на слом,
Вечноюная немощь прядет за роскошной портьерой,
Золотую Несметность пятная ничтожным числом
И Великую Мудрость своею печальною мерой.
И захочет ли знать своротившая клумбы соха
О Любви и Заботе «какого-то странного» Блага?
Накупив откупных и маша палашами, ватага
Никогда не допустит того, что прощенья греха
Просто нет, — Врытым в гниль ни за что не подняться с колен,
Отрицательный хвост наметет родословную Рока, —
Чтобы дальше идти, судно выправит, выправит крен! —
А не некто бескровный потребует око за око.
Что возможность взойти, искупив, это дар-ренессанс,
Потому что всем нам заповедана ОгнеРеальность,
А раскаяние — не изжитие грязи, а шанс
Изменить обстоятельства, — шанс отрицает фатальность.
Замерзавшему — греться, искавшему — петь,отыскав,
Погибавшим от черствости — мять щедросочную ягодь!
Но предавший пусть знает, что в Космосе есть куда падать, —
Преисподняя-ад для тебя нуль глубин, батискаф!
Всем трубившим Насилие в раковину либо горн
Не уйти от ответа, и втиснувшись в плиты кварцита, —
Тот, кто клещеподобно от Неба въедается в дерн,
Пусть не думает, что Верховой не заметит термита.
Нам ли вверены сроки оплат? И напрасно тайком
Или явно лютующий деспот-номарх-прокуратор,
Не заслышав немедленный гром, возомнил, что пинком
Может полюсы холода переместить на экватор.
Справедливость Вселенская держит Миры — что следы
Заметенные временем: нож, арибалл и хламида! —
И в паркетной норе гость, не чтящий земные суды,
Остановит фокстрот: «Здравствуй, эллин! К тебе Немезида!»
Так, кричащий: «За что!» — и не подозревает о том,
Что навстречу Прекрасному он выдвигал волнорезы,
Что губил песнопенья, вычеркивая дубль-диезы ...
Но Закон Воздаяния так всеохватен, что том
И весомый трактат — угол полки в одной из кают.
И Высокая Ноша способна ввести в заблужденье, —
Просто с быстроидущего скорое снятие пут
И, тем более, взлет — добровольное углехожденье.
... Но заплакал Журавль: «Где он, Юг мой? — Там плесы утрат...
Там над синим заливом полощется черная лента...
Там у бьющих источников скрипки играют ламенто...»
Беспричинности нет — у сокрытого свой результат.
«Менестрели» Безмолвия — вывих морщин и слеза,
Кривосечие губ... Все —магнетики-гумми-камеди.
Улыбнись , и войдет, как Угодник вошел в образа,
В неизвестного путника Песня о Городе. Ведь и
В безгортанной тиши поставщик гробовых колесниц,
Либо зодчий — подвижник любой, и себя не отчисли, —
Мысль-Творец новых форм, а слова — лишь апостолы Мысли,
И для этой материи не существует границ.
Все духовное материально. И вечно открыт
Человек, излучая туманности чувств и эмоций.
В океане энергий одна только Лоция Лоций,
И Она обязательна для бригантин и корыт:
Пагубь, либо восторг — по духовности, не по уму.
Как земля и Огонь, так и грубое несовместимо
С высшим-тонким. Лишь качество духа — весы. И взаимо-
Притяженье подобий направит нежданность тому,
Чей настрой соответствен. Ночные, приветствуйте сов!
Пой, нектаронапитанный! В свете не лязгают шпоры! —
Обернувшись назад, натравителя дюжины псов,
Тучу тождеств прибрав, поедят иглошерстые своры.
И не долгая радость, что не было уличено
Клокотанье зараз-черномыслий — поспешны сужденья! —
От зиянья до трещин, от следствия до побужденья,
От наглядного до подпокровного — все учтено.
Только против себя и стилет, и подметный иприт.
И на собственный суд — неизбежный — ночные посевы.
Совесть — Высшее «Я». И когда Она заговорит,
Щекотаньем покажутся нежности «нюрнбергской девы» * .
Но огнем духотворчества можно восполнить разрыв,
Можно сабельность следствий разгладить в ковер из алтея,
Ведь, создав мыслеформу и тотчас о ней позабыв,
Ты уже приказал: «Проявись и иди, Галатея!».
Порождения наши же — самоуправная знать,
Режиссеры программы во всем бенефисе-концерте...
Переломленный надвое, как не устал наклинать
Потогонные ужасы у изваяния Смерти?
Светел завтрашний день, верь! И все, что способно цвести,
Разольет аромат, — овладеем лишь тем, что назначим!
Но не верящий в лучшее будет и будет брести
По мощенным извилинам, осолоняемым плачем...
То, чему предстоит возрождаться, бессчетно дано.
И по мере сползания в топкую зыбь декораций
Нас спасали не раз, как продавшихся похоти граций,
И не раз приобщали к Законам Космическим. Но
Что Великая Ширь Континентов для островитян? —
Не смолкали шаги, как растились шипы на тюльпане.
Так что, друг, не сегодня расползся на текстах сафьян,
И совсем не вчера помутнела вода в Иордане.
И не стоит сейчас будоражить лохматую муть, —
Оборвем стеллажи, вороша искаженное Слово, —
И из всей босхианы достаточно упомянуть,
Как смывало две крови за шиллинг одно «te absolvo».
Много было ревнителей Буквы, писцов и вельмож
С бесподобным упорством менявших местами контрасты.
Этот «звездный совет» из абсурда вываривал пасты,
Назначал, запрещал и карал. Не поэтому ль схож
Властный вид насаждавших неопровержимую глушь
С позой повелевавшего взмахом руки черновенной
Заложить Арку Марса и сжечь сто разделанных туш
В назиданье Мирам на груди «посрамленной» Вселенной?..
И плавник полусонный тревожит надкровельный ил,
И наместник провинции юн, — да лишь прочерк в рескрипте,
И Изида молчит, и не слышится больше в Египте
Гимн священному ибису... Но разливается Нил!
Исполняемый долг облегчает заплечную кладь,
И в Надземье все те же — что им до неверия! — сферы,
И рождаются люди затем, чтоб отдать и познать...
Неучтенный озон... Опровергнутые Кордильеры...
И пойдем! Древен гвалт. Вопль хранителей эха не нов.
Это сценоявление Синедриона из тлена.
Наши души сковало бездвижие догм-валунов —
Так железным прутом зафиксирован жест манекена.
Нежиль оцепененья... На что эта склепная клетвь?
Речью станет невнятица. Свет поведет непоседу.
Гусеница вспорхнет! Но безжизненна леглая мертвь,
Пусть опрятный покойник и ввекторил лоб в Андромеду.
Нет конца. Нет покоя. Движение — воздух! Раз так,
Перспективно ли ждать Векователем на постаменте,
Что иные возможности сменят привычные, как
Цветоводы сменили суконщиков в городе Генте?
По паденью препятствий награды Пути и дары.
Лишний час на привале становится лошадью в торбе.
Как на льдинку тоски намерзают приблудные скорби, —
Добирает бездействие резвые камни с горы.
Напряженность усилий... Когда бы могли заместить
Труд скачками желаний — и блохи к созвездьям ушли бы...
Волен двоякодышащий выдохнуть и нарастить
Донный мрак на лицо, как на жабры реликтовой рыбы...
То, что замерло — обречено на регресс. По виткам —
Либо вверх, либо вниз. Никакой нулевой середины.
А примерки нарядов к источенным в мел костякам —
Все одно... Все одно... Как наяды, русалки, ундины...
Вот. Любая застылость — короткий и горький комфорт.
Каткий склон... Но одевший венец из белен-недоверий
На салазках довольства летящий в песочницу, горд,
Как от края гнезда оттолкнувшийся символ империй...
Знаешь, славно искусство глотателей санов и шпаг,
Для того же, чтоб Гору признали, как минимум, крепкой,
Нужно сдуть наводнение, вывернуть в холм буерак
Или чтобы монарха убило предсказанной щепкой.
Да и то ненадолго. Ведь нужно идти и искать
На невольничьих рынках Аз-Зинджа воздушную приму.
... Добрый странник, постой, ты куда? там железная падь.
Царь Новевии умер и царство завещано Риму...
На лавандовый вихрь не набросить подкову ярма.
Так зачем у кромешных тюков выставлять караулы?
Пусть их сбросят на берег, иначе же в Море корма
Нос упрет, перевесив, в любезное брюхо акулы.
Не нужны подражания контурам спекшихся плинф —
Византийцы пришли и ушли, так же, как илионцы —
Если только с полотен купальщицы вытеснят нимф,
То и сребреники подновят золотые червонцы.
Из престижных землянок! Из буковых ям! Из силков!
В Красоту и распахнутость Неизречимого Мира!
Нас засклепят углы, и прискорбно не то, что в них сыро, —
То, что в келье души тени рушатся и с потолков.
И не важно, что замкнутость — Зала изящных Камей, —
Даже ясность в семь Солнц не дойдет до ее интерьера.
И когда пропещерен наш Храм, как варяжская шхера,
Совершает Испуг ритуал желваков и бровей, —
Еще жив мореход, до сих пор полагающий, что
Ужаснет побережие ростра оскалом горгоны, —
Когда шествует Ночь — превращается в клеть решето,
Когда тина в воде — из бассейнов выходят драконы.
Под дрожащей ногой и у лужи провалится дно,
И движенье светил к Новизне обратится в наскальность...
В человеческом страхе способно утешить одно —
Расширенье зрачка означает его натуральность.
Значит, Жар-Цветок, все-таки, выцветет из-под сукна,
Пена станет волной и стоплодием — ветвь мирабели...
Ты навстречу Лучу распахни затемненность окна,
Обернись, и увидишь, как тьма загоняется в щели.
Кто назвал крапом Вечности иней и панцирем — наст?
Пусть поищет оазис в Антарктике, чтобы согреться.
Когда ветры снуют, только флюгер обязан вертеться,
Лишь тогда прок от груза, когда он зовется «балласт».
Да не станет в Пути цель петлей и поклажей — сума!
Верстовые столбы да не встретят, как скорбные мимы!
Нет последних пределов! И тем велики мы, что тьма
Властна ровно настолько, насколько мы ей подчинимы!
Ропот саможаления, скорбь, угнетенность и плач —
Ночь, все ночь, как телец из политого знобью металла...
У тебя же есть Сердце, ну разве же ты не богач?
У тебя же есть Небо, скажи, разве этого мало?
Дух не просит заразные гнев, вожделенья и кровь
И не кормится золотом, как саранчой птица-майна.
Панацея лежит невостребованной, и вся тайна
Трехсоставного снадобья: Вера, Надежда, Любовь!
... Слушай, слушай меня, синий жнец-тезавратор-хромарь!
От блестяшек давно разбежались и эльфы, и тролли.
Ну да что говорить... Наделенный Свободою Воли
Каждый сам наполняет, чем хочет, единственный ларь...
Да, не то, друг, критерий достатка, не то Красота,
Что наощупь чеканно-судили слепцы о Незримом! —
У голодного рокота иволжья флейта у рта,
Все пути в проливные горячки — по мятным гольфстримам.
И о том, что в душе поощрившийся оползень-сель
Похоронит истоки дорог из волковья к Орлиде,
Подтвердил бы тебе перворыскатель пряных земель,
Что в одежде монаха преставился в Вальядолиде.*
Шоколадный оплыв... Привкус цедры знаком — этот ком
Завывающий многим забитым гортаням услада.
Но отведавший сытный измор, не сейчас, так потом,
Скажет: «О, донья, Боль моя! Я не нашел Эльдорадо...»
Крах устоев и взрыв, что взметает с глубин берега,
Что одним потрясеньем корежит червонные кубки,
Даст понять ему: чистые мысли, слова и поступки,
Во всех смыслах и есть — жемчуга... жемчуга... жемчуга...
Сердце ждет звездопадов, и нечего складывать вздох
Из забортных узоров давно затонувшей триеры, —
В нас всепамятье: вереск и мальва минувших эпох,
Омовенные русла, полесья и лунные сьерры.
На дорогах Земли много сношено жил. Назови,
Где еще не мерцала единая Жизнь-Цефеида?
Может быть, это ты, освященный Звездою Давида,
С обнажений отливов сцеловывал соль: «О, Равви...»
Может быть, это ты попадал в низкосводье палат
Из страны туберозы, робинии и маниока,
И, пропахший просфорами, славил деянья Пророка
Там, где только вчера проповедовал вина легат.
... И возделана почва. И в лунке прижилось зерно.
Кисть коснулась рояля, пройдя сквозь трапецию чанга...
Только в песнях твоих все зенитами обожжено,
Как в Долине Царей, и свежо, как в верховьях Бартанга...
Разнородный замес... И глаза поднимаются вверх,
И в смерканиях прихотей ждет казначей обретений,
Что подскажет из прозвезди межгалактический стерх:
«Человек! Притяжение — сумма земных тяготений!»
Лишь стремление к Свету — путей нет иных... нет иных...
Даже в час, когда траур окутывал город Амона,
Отправители культа, лишая привязок земных,
Символично срезали подошвы со стоп фараона.
Много ль нужно Огня, чтобы высветилась шелуха?
Полотняные чудища сами сползут в суходолы.
И поймешь, что надеялся, как засевал пороха,
Верил, как припасал и любил, как раздаривал золы.
И тогда лишь останется, вздыбив могилой все то,
Что прогорклым беспамятством будней в порфиры одето,
Набросать эпитафию вслед за прочитанным где-то:
«Здесь покоится прах. Здесь покоится пепел. Ничто.»
И на подиум, полный закланных щедрот гекатомб,
Все нагонные ветры направят удар Океана,
И, Высокую Воду связав с оседаньем кургана,
Над безлюдьем, как Сириус, вспыхнет сапфировый ромб.
... И родился булат. И светящаяся полоса
Перехвачена всадником — гибкосекущая сказка!
Не пришептыванья, не какие-то там чудеса,
А цветы и графит обжигали закаты Дамаска!
Быстрота и готовность... И, охнув, глядят валуны,
Как душистая скорость смеется над каменным душем.
А для косообтесанной в час промедленья спины
И горошине, друг, под перинами быть Гиндукушем.
Лишь горошине, да... Умудрившийся рану добыть
При желании выищет горевиновного, но ведь,
Согласись, лишь свое попустительство надо винить,
А не мышь, что в «Сказаньи о Солнце» оставила проедь...
Легкий звон тетивы никаким жерновам не смолоть.
Приторочив к седлу степь сомнений, лишь громы надышишь.
Друг, и так ли давно Провозвестницей сказано, слышишь!:
Знак Креста — Знак Христа — это Дух, рассекающий плоть.
Но все — лично, и рост вовсе не власяницы аскез —
Лишь естественность глыба, иное - крупа эпизода —
Умерщвление плоти — беспарный сапог скорохода ,—
Кто полюбит аркан, пусть он даже и сброшен с Небес?
Но кто станет танцмейстерской палочкой мерить шажки,
Лишь однажды в себе ощутив неземные приливы?
Было время, и Боги в поту обжигали горшки,
И Богини, в свой час, собирали в корзины оливы.
Не дерзание стебля, не в жаркие дни портулак —
Непрерывность горенья разломит застенки Момента.
И внезапный сюжет из Обычности выступит, как
Близнецы и волчица на фреске в пыли Пенджикента.
И восполнится все. И спадет пелена. И Руно,
Заключенное в миф, заиграет меж скальных проплющин...
Каждый, без исключенья, природно божественносущен,
И открытье заветных Высот суждено... Суждено...
Кто узрел волдыри? Кто сказал, что мокрицы — цари?
Встанет огненный слон и погонит из рек гавиалов,
И скворец сотрясет медитацию мемориалов,
Как и не сотрясали окрестности пономари.
Рык ли страшен? Поведай мне, что есть клыкастый секач?
Так-то. Все — миражи... Наша сила, как Космос — безмерна!
За пределами опыта — опыт. И смена задач,
Как и смена Миров, не мистична, а закономерна.
А с завидным проворством верша надрублевый поклон,
Пусть задумается, в битве ратных тирад наторевший,
Кто же первый из трех соколят, — тот, что первым снесен,
Тот, что первым проклюнулся или же первым взлетевший?
Отрицанью возможностей сладко за тем плауном,
Потому что, раз охмурь проникла в нутро сердцевины,
То и тьме ни к чему вымывать провансальским вином
Из плащей кармелитов полуденный зной Палестины.
Так, насытившись, ждут кроткий вепрь с волколисом, когда
Одинокий светильник, как светоч в пределах Центавра,
Вспышкой ознаменует братанье идальго и мавра
И на праздность расшторит гвоздичные зарева. Да...
И назвал свою цену затекший невежеством крот —
Не омоет волна, если в душах задраены шлюзы —
Тот, кто в сердце (и в сердце ли?) втер дымнослизье медузы
Устранится с Земли вместе с ловчими княжьих охот,
Вместе с тем, кто, швырнув в глубь трясины протянутый ключ,
Плуг и серп втиснул в печь для отливки клинка Командора.
И напрасно хохочет — пока еще лес — Тускарора, * —
Утвержден эпилог, и на свиток наложен сургуч.
Не продлить черный век, — Красота ожиданьем полна ,—
Уже дрогнула Мера, и вскинулись сопланетяне.
Но никто сокровенное не осквернит в балагане
И глашатай на площади не прокричит имена...
Знаю, что возмущенный (ну как же, крамолы видны!)
И поморщившийся — мол, знакомая песня! — прокрусты,
Эти строки припишут дыханию Древней Страны,
Где огромное Солнце, ручные слоны и мангусты.
Что суровый бывалец, небрежно прибровив ладонь,
На поверхности рифм выявляя да гамбы и цитры,
С громовым снисхожденьем спровадит «какой-то огонь»
К до — напалмовым смесям из серы, смолы и селитры.
Все равно... Все равно... По подносу катать янтари
Угожденья не стану. Увы. Это только начало!
Но пусть быт не внушит, что Вселенная, вдруг, измельчала,
И праща да не целится в Космос! И ты не смотри,
Что пушкарь, пропустивший сквозь сердце ночной окоем,
С канцелярским надрывом взорвал над гробами салюты,
Говоря, что, как прежде, когорты уходят в наем,
И под желчетеченье песок отсыпает минуты.
Что гроссмейстерам всех орденов, так же, как и вчера,
Всевеликий Анатом раздал Монолог Арсенала...
Завтра будет Рассвет, и отхлынет орда от шатра.
А пока еще можно в берлоге качать опахало.
А пока что «позволено» и вычищать, и стеречь
Буйволиц Произвола, удумав, что нет им издоя, —
Это перед Рассветом сгущается Час Козодоя,
Чтобы стало наглядностью — что одарить, что отсечь...
Друг, на этой ступени и глиптик высоких кровей
Променяет алмаз на безделицы негоцианта,
Просто неочевидно еще, «что яйцо-соловей»,
И нелепо звучит то, что станет свинаркой инфанта.
Когда, мельком взглянув, Небожитель сказал: «Будет скань!»
Не цвело ремесло, но уже раздробилась Гондвана.
И не верь в то, что тигр предпочтительней, нежели лань,
И не думай, что Феникс упал в горловину вулкана.
Хоть встречаем везде навощенную прочность узла
И, разбитые мором, о Вечности судим с изнанки,
Радость предрешена, и слова о всесилии зла
Изначально мертвы, лишь гремят, как на пугале склянки.
И изрекший, что моль в одночасье побила парчу,
Что где фризии были, там сушь, иглоцвет да коряги,
К сожаленью, не смог пронести через вихри свечу,
И его материк раскололся на архипелаги.
Бедный... Огненный пик не сместил ледяной сталагмит,
И Твердыня Ведущих с Земли никуда не исчезла.
Пусть мы как-то с тобой поклонились тому, что блестит,
И сверкнуло над Миром навершие черного жезла.
Пусть срезались ремни, и под молот стекала руда,
Пусть во весь Небосвод грубый драп занавесил Безбрежье, —
В Допотопье, мой друг, над Землею взошли холода, —
Но свершаются Сроки, и вспенится садом Подснежье!
И не кончится Жизнь! Не осыпется Роза Ветров,
Но Пространственный Ливень сметет, как пыльцу, ятаганы.
А пока, видишь, друг, над горами зависли туманы...
Это тихая скорбь. Это дым поминальных костров.
И твержу в Бесконечность, вобрав в себя звезды пустынь,
И Иерусалим различая, и Матру, и Мекку:
Да сойдет чернота, и да будет светло человеку!
Навсегда! Безвозвратно! От Вехи — воВеки!
Аминь!
94 - 98 гг.