От обиды и горечи перехватывало горло. Плакаться никому не стала бы, да и некому. Никто не поможет.
Дети в гневе падают на пол и колотят ногами и руками… Грохнуть бы что-нибудь вдребезги! Грохнула тяжёлое зеркало. Он подарил. Пусть всё летит к чёрту!!! Больше не могу, не хо-чу!!!
Осколки оставила валяться под столом, куда запустила зеркалом. Не прощу.
Утром подняла один осколок, отлетевший к дивану, заглянула. В нём отразилось красивое, лежавшее на столе яблоко.
В памяти всплыло:
Давно, в самом начале их семейной жизни, рассорились после кино, пошли домой врозь. Она нарочно шла очень медленно, по другим улицам и переживала.
Такая ссора случилась у них впервые. На чистом рисунке их счастливой жизни гадкое пятно. Теперь уже всё не так, что-то непоправимо испорчено.
Вспомнилось его лицо, любимое, со сведёнными бровями, колючий, чужой взгляд. Голос жёсткий и насмешливый. Слова били точно, как в под дых. Больно.
И в тот же миг уколола боль за него. Ему ещё хуже, ведь вина на нём, а мириться он не умеет даже с любимой мамой, ей приходится им помогать.
Захотелось есть. С лотка продают яблоки, денег хватило на одно. Обтёрла его платком и… не откусила. Он очень любит именно эти яблоки.
Сразу навернулись слёзы и нежность непрошено постучалась в сердце: мой родной. Всё всплыло, утонула только обида.
Дома сразу захлопотала, накрывая обед, он придёт голодный. А после еды помириться будет легче, особенно ему.
Звук ключа в замке – не успела. Схватила и спрятала за спиной яблоко. Он шагнул к ней, пряча за спиной руки и оба одновременно сказали:
-"А у меня для тебя что-то есть". Она протянула яблоко, а он - букетик ландышей.
Оторванным календарным листком эту давнюю картинку она отбросила. Хорошо им было тогда, в детстве, легко. Всё решали враз, не раздумывая. Поссорились – помирились и никаких следов. Безоблачные годы, и чувство, что хожу по облакам.
(Берёзки стройные рядком, мороз, дыханье с холодком, солнце – золотою шишкой посреди густых стволов, скачет озорным мальчишкой воробьишка меж кустов. Небо всё в сосновых иглах и в весёлых играх день...)
Так и осталось без окончания. Ну и пусть. Детские глупости, барахтались тогда в сугробе как щенки. (а в голове вдруг проплыло: …мы тогда с тобой могли бы отыскать в снегу сирень).
Задумавшись медленно водила шваброй под столом. Мелкие осколки чуть позванивали, напоминая о себе. Губы раздвигала проклюнувшаяся улыбка. Надо же!? Всю ночь проваливалась в мгновенный сон, как в прорубь и очнувшись в холодную, злую реальность, коченела от этого чёрного омута, было не раздышаться – кончилось всё. Вся их жизнь теперь кончилась. А глянь-ка, ещё могу улыбнуться, о чём же это?
Почти повиснув на швабре вдруг вспомнила ещё кадр из прошлого:
Вешая пальто в тёмном коридоре чужой квартиры, увидела в ярком свете распахнувшейся двери парня со шваброй в руках и стало смешно, подумалось: худющий какой. он может спрятаться за своей шваброй, только уши будут торчать.
(Подружка притащила её на вечеринку к своим знакомым. Они с Иркой заявились первыми и застали хозяев в разгаре подготовки. Один собирался в магазин, другой прибирал в их единственной комнате. В коммунальной кухне огромный таз с грязной посудой, которую хозяин нагло предложил им вымыть. Ирка тут же, как своя, вильнув хвостом куда-то исчезла.
А она-то ведь и не хотела никуда идти. Но мама сказала: «Сегодня праздник, иди, не сиди тут со мной, это нехорошо для тебя. Я хочу побыть одна. Иди.»
После папиной гибели, обрушившейся на них накануне этого осеннего праздника в их доме все годы было особенно тяжко и мрачно в этот день. И она нехотя пошла.
На душе так тоскливо. Она машинально мыла чужую посуду, наказывая себя за привычку к компромиссам. Могла бы ведь просто погулять по городу, погода хорошая. Притащилась – получай.
Собрались остальные, ей неинтересные и ненужные ребята и девушки. Дурили и громко хохотали над своими глупыми дурачествами, Ей стало так скучно. Уйти было бы слишком демонстративно, никого не хотелось обижать. Сама ведь во всём виновата. Она маялась, тыкалась по углам и нашла полки с книгами, многие из которых не читала. Обрадовалась им, всегдашним друзьям. Теперь стало хорошо, только бы найти место поспокойнее. Нашла за дверью в коридоре, где через щель падало достаточно света на книгу. Сразу про всё остальное забыла...)
После долгой тяжкой ночи захотелось чем-то умерить боль в груди, задышать свободнее – пошла, поставила себе чай, и достала остатки варенья.
Сейчас наказывать себя. не за что. Всё просто пришло к логическому концу: то, что их соединяло, после стольких лет выветрилось, растаяло...
Она болтала ложечкой в кружке, слушала её звон и ни о чём старалась не думать.
Много лет уже не думала об ИХ жизни…Всё реже и реже приходили воспоминания, потом уже и не хотела, чтоб приходили – слишком ДРУГИЕ это были времена, слишком другими стали их чувства.
Когда-то была уверена, их любовь особенная, она пребудет с ними всегда, одна на двоих. (Не наглядеться, не напрощаться, не оторваться. Сколько придётся нам друг о друге натосковаться. Если разлука стоит у порога – некуда деться. Не напрощаться..., не оторваться..., не наглядеться.)
Ведь та ненужная, скучная вечеринка оказалась ИХ встречей на всю жизнь, как ей тогда мечталось.
Никому её выбор не понравился, ни маме, ни подружкам. Да и был ли это выбор? (В двух соснах заплутав брожу, двух мыслей бесконечном танце. Ну всё, решила, ухожу. А в сердце тихое – останься…)
Видя мамину панику, честно пыталась несколько раз прекратить встречи, уйти в учёбу, да ведь и надо же было очень много заниматься. (Понедельник, вторник и среда... тянутся минуты как года. Почему, когда мы были вместе, дни текли как сквозь песок вода?)
Находил, приходил, ждал возле училищ или около её дома, и встречи продолжались, всё начиналось сначала.
Но ведь безвольной тряпкой она не была. Уже знала силу своего характера.
Когда её настигла первая любовь, вокруг всё начинало крутиться огненными кругами и подламывались ноги, лишь случалось «слегка соприкоснуться рукавами». Если бы они стояли не в троллейбусе, а в винограднике, на южном склоне Ватн-эль-Хава, она бы тоже, как Суламифь, «опустилась на землю и едва слышно шептала безумные слова: «Ложе у нас -- зелень. Кедры -- потолок над нами... Лобзай меня лобзанием уст своих. Ласки твои лучше вина...» *
Замирала в его объятьях под битловскую “Girls” на редких вечеринках, впитывая каждую такую секундочку и старалась, очень старалась ничем не выдать себя. Старалась твёрдо держаться на слабеющих ногах и ровно дышать. Смотрела в сторону. От его взгляда сердце таяло внутри.
Когда по вечерам на душе становилось тоскливо, ноги сами несли через мост, вдоль трамвайных путей к его дому. Ветер бросал в лицо мелкий снег. Вот обнявшись стоит счастливая пара. Уходила от них в темноту, завидуя, конечно. (Они стоят, глаза в глаза. И руки развести нельзя. Легко дышать и говорить, легко улыбками дарить, не надо прятать глаз и слов и в каждом жесте их – Любовь. Вокруг вихрится колкий снег – им до мороза дела нет. И падает со снежных струй на губы жаркий поцелуй, и тает мир, уходит вспять, чтоб не мешать, чтоб не мешать...)
Проходила под арку его дома. На втором этаже светятся окна их квартиры, его окно. Только бы не увидел. Да нет, зачем ему смотреть в тёмный двор, разве он ждёт? Тоскует? Он и не знает, что она тут, внизу. И не узнает никогда. Это только её жизнь, её тайна.
Ведь в сердце она уже всё знала: у них ничего не будет. Он - НЕ ТОТ, с кем она хочет быть на всю жизнь и у него уже есть выбранная и сосватанная родителями выгодная невеста, генеральская дочь.
Она помнит его растерянность и изумление, когда позволив ему проводить её до дома как решила в последний раз, сказала, что больше они встречаться не будут. Скоро приезжает его невеста, будет свадьба, а она хочет уважать себя и его.
Он-то думал, что она не знает, всё готовился и всё не мог сказать ей то же самое, тянул до последнего. Даже семья его стала беспокоиться и с ней, оказывается, уже собирались поговорить, объясниться, как ей потом рассказала его сестра, подружка Ирка. Не понадобилось.
Рванув и оторвав то, что их соединяло, она с месяц беззвучно плакала, не вытирая потока слёз, так, что мама в сердцах сказала: «Ну, давай, иди за него замуж, раз так ревёшь». Ответила – это пройдёт.
Через год они оба уже были людьми семейными, и оба покраснели «удушливой волной» при случайной встрече. А ведь тогда, год назад и поцеловались-то всего один раз.
Что-то непростое случилось на той дурацкой вечеринке.
Вытащенная ушастым хозяином на танец из укромного уголка, где читала, она, преодолевая тягостное молчание, спросила партнёра чей это портрет на стене. - "Это мой отец" - был ответ. И по тому, как он прозвучал ей сразу стало ясно, что его любимого отца уже нет в живых, как и у неё.
Танцуя с ним ещё раз, вдруг поразилась странному ощущению, что рядом не посторонний, неинтересный ей, чужой человек, а насквозь кто-то родной, сто лет близкий. Как будто на миг отдёрнулась завеса будущего. Она никому не сказала об этом, но запомнила, не переставая удивляться.
Приняла это как знак, не полагаясь на свой выбор судьбы.
После года раздумий стала его женой. Ещё через год он рассказал ей о таком же странном миге, случившимся с ним в том же втором их танце. Это её потрясло.
Когда девчачья их компания разбрелась по новым гнёздам, они несколько потеряли друг-друга из виду. Все трое вышли замуж почти в одно время. Уже и развелись обе подружки и новые семьи завели, а они всё держались вместе. Не так как раньше, но вместе. Или ей так казалось? Сколько лет верилось в
Чай уже остыл. Как часто бывало после чая с вареньем вдруг захотелось солёных огурцов и колбаски, есть захотелось. От всей этой тяжёлой как морок ночи и слёз. Захотелось не только поесть, но и сделать для себя что-то приятное, чему-то порадоваться.
Оглянувшись, заметила недометённый зеркальный мусор и словно чужую, неприбранную комнату.
Рано ещё нюни распускать, с насмешкой сказала себе, успеешь. Вспомнились кадры из французского фильма, где героиня, оставленная молодым возлюбленным, попыталась удушить себя газом, вдруг встала умылась, оделась, и, пройдя по ранним улицам до парикмахерской, села в пустом ещё салоне, освободила копну роскошных волос, попросила мастера: «Сделайте мне стрижу, мадам». Начала новую жизнь.
Через полчаса комната снова похорошела. Раздувались её любимые, кипенно-белые лёгкие занавески. Как раз заблистало солнце в промытом окне. На подоконнике пара голубей клевала свежие крошки.
Она протёрла заплаканное лицо льдом и приняла душ. Потом, укутавшись в любимый старый тёплый халат и глубокие зимние тапки, , ела вкусный горячий завтрак, потягивая из тонкого бокала вино, (из его запретных запасов «на случай»). Глубоко дышала морозным воздухом, радуясь, что напротив на стене нет больше его наблюдающего за ней зеркала. (Нам вместе больше не праздновать, и горести не делить. А было так много разного! Что помнить и что забыть? Жизнь – злой перевёртыш - кануло в бессмыслицу всё добро. В лицо мне несыто глянуло двойное её нутро).
Голуби уже всё склевали и улетели. Она распахнула окно пошире, села в кресло так, чтоб солнце обливало всё лицо золотыми лучами и ушла в прошлое.
…Вот так же, продежурив всю ночь у его кровати в госпитале, сидела утром под лучами солнца из открытого окна и держала его руку. Всё уже было позади и их снова ждали радость и любовь.
Любовь… Букет ромашек на её тумбочке, его встревоженное, любимое лицо. Сохранить ребёнка не удалось, но у нас ещё всё будет! Я с тобой…
(Музыка и судьба, жизни начальный класс. И не бум-бум об а-а-ангелах хранящих нас. Сами, мол, всё решим. Нужен ли чей подсказ. Судьбы соединим, не открывая глаз…)
Я с тобой - Заветные слова. И всё было: и дети и счастье.
Счастье их вначале ютилось в предельной бедности, в сумерках жуткой квартиры.
У их давнего американского друга, внезапно их тогда навестившего, слёзы навернулись на глаза, когда он вошёл. - «Американец, что с него взять» - подумалось ей тогда.
Когда-то он, студент по обмену учился русскому языку в России. Он привёз письма от польских друзей свекрови уехавших в Америку, и с тех пор они дружили, встречаясь изредка,когда он приезжал как переводчик.
Бывает жильё и похуже нашего. Она это знала, видела такое. Да вот её юеым тогда родителям, семье морского лейтенанта, поначалу пришлось жить в бараке с крысами, где к утру тепло жалкой печурки высвистывало и у мамы волосы примерзали к обындевевшей стене. Крысы сталкивали крышки с кастрюль и ели кашу. Срезали верхний слой этой каши и остальное они ели. Еда была драгоценностью.
И их жуткую квартиру крысы тоже навещали регулярно, деликатно дожидаясь когда все уснут. Однажды засиделись за полночь с друзьями там, где у них считалась кухня. Сидя у самой стены, она вдруг услышала рядом странный шорох и замерла в ужасе. Между стойками батареи, опершись на перемычку как на трибуну, стояла в грозной позе здоровая рыжая крыса и возмущённо стрекотала - ругала их:
- Сколько, можно ждать?! Совести у вас нету!
Под окнами их квартиры, в продуваемой постоянным сквозняком арке стояло шесть огромных баков с мусором для шестиэтажного дома. Внизу под их квартирой полузатопленный подвал, где крысы жили вместе с комарами и тараканами, круглый год навещая их жилище, считая его своим.
-«И это интеллигентные люди тут живут?!» - изумился, заглянув к ним, новый начальник ЖЭКа. – «За мешок золота сюда бы не пошёл» - добавил он уходя.
В тёмной проходной комнате, окна которой выходили под арку, на помойку и были всегда закрыты тяжёлыми шторами. Тут была их с мужем спальня. У свекрови комната выходила окнами во двор. Целых два больших светлых окна в бельэтаже, их гордость.
А счастье было. Летала в нём, как птица в облаках. (Счастье моё тайное, Где ты там? Улыбаюсь, таю в нём по утрам. Никому не скажется до поры. Так и почка вяжется - у коры. Никому не завидно, невдомёк про моё, про зарево-огонёк. Пусть мерцает трепетно в глУби глаз, чтобы - как ни ветрено - не погас. )
Свекровь в больнице, муж в армии, а рядом в кроватке спит Счастье. Иногда спит. Больше орёт и днём и ночью.
Спала урывками. Однажды очнулась на холодном полу. От декабрьского холода и очнулась. Окно оставила открытым, это помогло.
Как-то муж, которого перевели в город, в часть неподалёку от дома (Счастье!) приволок оттуда громадную кастрюлю варёных макарон, это тоже было счастьем. Жене солдата полагалось 15 рублей в месяц - с ребёнком не разгуляешься.
Зашёл он в дом, а она спит сидя. Утюг, торчком успела поставить и отрубилась, уронив голову на руку с утюгом. Двадцать пелёнок замочено, двадцать сохнет, двадцать в глажке – конвейер. А в душе – счастье негасимое – мы вместе. Он со мной. (Ведь потянуло что-то, позвало, неумолимо что-то приказало тот странный миг считать своим началом! Всё просто так случиться не могло. Средь глупых шуток, шума, как назло ненужных слов и взглядов, и движений, двух юных душ внезапно сопряженье зачем-то же тогда произошло! Какую мы ответственность несём за то, что в жизни мы свои впустили, за то что в будущем друг-другу мы простили, укрывшись за доверия щитом. За этот дар, внезапный и слепой: себя – другому, щедрый, безоглядный; когда тот миг нам станет непонятным, угаснув в повседневности пустой.)
Вот оно и пришло это время. Вот он и стал нам непонятным «…тот миг…».
Снова острой горечью залило горло, будто чья-то жёсткая рука стиснула сердце. Солнце уже ушло из окна, но встать, закрыть его не было сил. Словно упала в глухой провал.
Сквозь тяжёлый сон ощутила мягкое тепло окутавшее её от головы до пят, услышала звук закрывшейся оконной рамы и голос: Ты же так простынешь!
В каком-то ступоре не могла открыть глаз.
Запах знакомого одеколона у самого лица и руки на её плечах.
-«Прости. Пожалуйста. Ты всегда умела прощать, а мне сейчас это так нужно. Я долго думал. Я понял, мы не можем быть врозь. Это не жизнь. Открой глаза, посмотри на меня».
- Боюсь.
- Уже всё позади. Я с тобой. А ты?
Открыла глаза. – И я.
________________________
* А. Куприн повесть "Суламифь"
Иллюстрация Натальи Ушаковой в технике батик