* * *
Мои стихи для странных –
тех, кто в детстве
мог, замерев среди привычных дел,
(и всеми ожидаемого вместо)
быть долго-долго неизвестно где;
тех, кто мечтал о подвигах и звёздах,
о дальних неизведанных мирах
и... растерялся среди мира взрослых,
живущих не за совесть, а за страх.
2003
ЖЕМЧУГ В ЗОЛЕ
Вроде бы, мама зовёт... а, может, мне показалось?
Сердце – словно щегол у птицелова в петле.
Мамин последний вздох слезой по виску скатился.
Слабость это была или печаль по земле?
Чем больше проходит дней, тем горше думы о прошлом.
Но сладостно иногда жемчуг искать в золе.
2002
СВЕТ УТРЕННИЙ. ИЗ САХАЛИНСКОГО ДЕТСТВА
Остров вздрагивал лодкой утлою,
падал в бездну вод и всплывал.
На краю его, сном опутанный,
дом, как филин ночной, стонал.
В страхе, сонных, нас мама кутала.
Волны выли, бесился гром,
но наполнился солнцем утренним
океаном не смытый дом.
Светом брызгая, волны искрились,
нежно ластились по песку,
будто не было их, неистовых,
что терзали земли лоскут.
Влага пенная вслед за пятками
целовала лунки следов.
Под морской травой кем-то спрятанный
ждал нас клад бесценных даров.
Пусть не встретилось мне сокровище –
поплавка сияющий шар,
но простила я волнам воющим
полусонный ночной кошмар.
Не за россыпи водной утвари
на ладонях песчаных дюн –
за сиянье волн в свете утреннем.
Ах, как весел он был! как юн!
2002
ВСЕГДА С НАМИ
Далёкий, Ты был с нами рядом
в беспечной толпе детворы,
и солнца косматые пряди
в весёлые волны ныряли
младенческой нашей поры.
Далёкий, Ты был рядом с нами,
иначе же как объяснить,
что в ночь урагана цунами
свирепыми пенными псами
нас тьма не смогла поглотить.
И нынче Ты рядом, далёкий:
мы живы под взглядом Твоим.
В преддверии судного срока
мы снова в беспечно широком,
распахнутом детстве стоим.
2004
КАЛИФОРНИЙСКАЯ МЕЧТА
Грежу берегом океана,
влажным ветром, смолою секвой…
Расстелился серебряной сканью
незнакомый прибой.
И над маревом синей влаги,
над печалью чужих кораблей
облаков разметались флаги,
словно души друзей.
Почему неродная пена
сахалинские шепчет слова,
обнимает мои колена,
словно мох дерева?
Там, за вздыбленной синью, дремлет
милых сопок приморских гряда.
Потеряла родную землю –
обрела навсегда.
2003
СЕМЕЙНАЯ ГАММА
Проигрываю жизнь по старым нотам,
где «до» скользит по дедовым усам
хмельной слезою... Только отчего-то
он сам не верит собственным слезам.
«Ре» полнится старушечьим ворчаньем
всегдашней безысходности. Но вдруг
сорвётся звук – и чёрнотой отчаянья
зияет «ми», как бабушкин испуг…
А в небесах неслышною молитвой
«фа» освящает родовой исток,
и в память деда-плотника над скитом,
взвиваясь стружкой, теплится дымок.
«Соль», за отцовским следуя штурвалом,
на вираже срезает высоту;
«ля» провожает верностью усталой
её полёт из этой жизни в ту.
И, наконец, в извечную орбиту
восторженной новорождённой «си»
врываюсь я... И вновь слезой политы
прокуренные дедовы усы.
2003
ПЛАЧ МАТЕРИ
Налитый кровью, вывалился шар
из облака, как из дырявой сети.
Гори, гори, спасительный пожар!
Сожги меня в своём закатном свете!
Уйти из мира мне теперь не жаль:
был сын когда-то – и не стало сына.
Остался взгляд – безжалостная сталь,
и голос – будто душу кто-то вынул.
Не отмолила, не уберегла…
В круговороте адской свистопляски
мамоны обжигающая мгла
спалила мальчика из доброй сказки.
Ты – неба очистительный пожар!
Мой рыжий мальчик не в твоих долинах?
Возьми же душу матери как дар
в спасение утерянного сына.
За всех таких же слабых матерей,
за слёзы их и сдавленные стоны,
пока надежда теплится, скорей
спаси детей от мачехи-мамоны!
2001
* * *
Когда уже нет ни сил, ни слёз,
и тебе всё равно: утро сейчас или вечер,
не слушай прописных истин о терпении.
Знай, что ты любим таким, какой ты есть,
но просто не знаешь этого по неразумию.
И ты порадуешься себе,
как малое дитя радуется тому,
что оно есть, что его любит мать,
что по травинке ползёт букашка...
Господи! Как долго я плыла во тьме!
И вот теперь, усталая и опустошённая,
я пью живую воду Твоей Любви.
1999
ПОЗНАЙ СЕБЯ
Трудно к себе пробираться
сквозь самого себя;
падать и подниматься,
радуясь и скорбя;
видеть то свет несказанный,
то беспросветный мрак
и, обольстившись знаньем,
снова попасть впросак;
и, наконец, обессилев,
просто в траву упасть,
и над цветочком синим
вдруг нарыдаться всласть.
2004
* * *
Нет ничего целебнее заката:
он в тигле неба плавит шлаки дня
и по рецепту тайному булата,
как доктор, ставит на ноги меня.
В знак моего земного обновленья
коснётся лба пурпуровым лучом,
и, времени безжалостного пленник,
я чувствую свободу за плечом.
А завтра до пожарного заката
я опущусь в тенета дел мирских.
Кольчуги нет, и нет в руке булата,
но слово есть, оправленное в стих.
2001
ТЫ НЕ РАБА
Не обойму души моей пределы –
бескрайних нив непаханную ширь,
где я тяжёлым занимаюсь делом,
врезаясь острым лемехом в пустырь.
Зияет пашня рваными рядами,
привычную превозмогая боль.
Смогу ли я из человечьей драмы
без боли выпарить земную соль?
Когда же стихну над уставшим плугом,
услышу, как в сердечной глубине
Он скажет, растворяя тень испуга:
– Ты не раба. Ты дочь родная мне.
2001
* * *
Откуда я? Зачем? И что потом?
Где разуму предел и сердцу где раздолье?
Мне так хотелось быть земною солью,
но стала лишь для соли черпаком.
Но и того с меня довольно,
что мною черпают, а мне не больно.
2001
МОДНОМУ ПОЭТУ
Ты тяготеешь к рифме своенравной,
твой стих капризен, как стекла излом,
а звуки – словно колотые раны,
оставленные на земле жезлом.
Но миротворна музыка дождя,
и плавны разноцветные узоры
на лепестке цветка, и птичьи хоры
не оскверняют слуха. Холодят
разгорячённый лоб речные струи.
… Средь гомона былого эпатажа
что от коня осталось? – только сбруя.
Там, где пылало пламя очага,
что от огня осталось? – только сажа
на сапогах заклятого врага.
2004
ЗАВИСТЬ
Ну, почему я не гопи,
подружка Кришны,
не мчусь в беспечном галопе
в убранстве пышном
из пёстрых цветов на шее?!
И почему не Сапфо я
древней Эллады,
не возлежу под сафорой
в томной прохладе,
лаская струны кифары?
Вместо гирлянды цветистой –
печальный крестик;
под слёзным потоком листьев
кифары вместо –
Господних страданий повесть.
А кто-то, ещё печальней,
бредёт в тумане,
а кто-то стонет в опале
в пределах дальних...
Те, верно, завидуют мне.
2003
ЗА УТРЕННИМ ЧАЕМ
Прелесть чая – в утреннем окне:
нежный свет струится с поднебесья,
пар от чая ничего не весит,
как и свет,
и невесомо мне.
То ли здесь я, средь привычных стен,
то ли там, где, волнами стекая,
свет рождается,
не стиснутый стенами,
чтобы скрасить мой привычный плен.
Я раба, пленённая Землёй;
не найдя достойного приюта,
мастерю подобие уюта
за холодной каменной стеной.
Не затем ли, чтоб вот так, за чаем,
в мягком свете утра за окном
я, обласканная вдруг стихом,
плена своего не замечала?
2003
НЕБЕСНОМУ ПОЭТУ
Слова небес так чисты и так ясны:
звон льдинки, шум листвы, шуршание дождя.
Ты обучал меня так долго не напрасно:
наверное, немного погодя,
пойму, что я из этой же породы,
из этого дождя, и льдинки, и листка,
ещё – из неосознанной свободы.
Пойму и ужаснусь...
Ну, а пока
прислушиваюсь к звукам и ловлю
слова простые: Я тебя люблю.
2004
СОМНЕНИЕ
Взамен молитвы – стих. Скажи,
не изменяю ли Тебе словами,
когда едва затепленная жизнь,
ещё опутанная утренними снами,
неясным ритмом будто стеснена,
уже пульсирует на грани сна?
Пусть образы ещё молчат,
витая за пределами сознанья,
но с вечера готовая свеча
не зажжена в углу, и сизой ранью
сквозит окно как амбразура в мир…
Благословишь ли на словесный пир?
2004
НА СТРОИТЕЛЬСТВО МНОГОЭТАЖКИ
Вспороли брюхо зелёному скверу,
вывернули кишки-корни наружу,
и зияет нутро земли
рваными откосами.
Копры монотонно и угрюмо
вбивают сваи всё глубже, глубже,
как живодёры –
им мало уже сотворённого.
Горделивые стрелы кранов
усердно набивают брюшину земли
бетонными плитами,
и я слышу, как она стонет.
Скоро вздыбится перед моими окнами
многоглазый каменный монстр
и закроет лиловые закаты.
А без них – как жить?
2001
ПРОЩАНИЕ С ГОРОДОМ. НА ТЕМУ ЖЕНЫ ЛОТА
Были дали видны из окна,
а теперь – всё дома
громоздятся один за одним,
как столбы соляные,
и мерещится мне:
средь пустыни фигуры иные
омертвели,
не в силах от Мёртвого моря уйти.
Упования прошлого
стынут в их белых глазах,
и на саванах грубых
последняя зрима расплата.
Еле слышно невидимый кто-то
над мёртвыми плачет
без надежды
когда-нибудь их воскресить.
Я стряхнула мираж –
за окном всё дома и дома;
в них пульсирует жизнь
фонарей кровяными шарами.
Кто-то смотрит, застыв
у такой же стотысячной рамы,
на дома
и за саваном грубым не видит меня…
2002
АПОКАЛИПСИС НА КРЫМСКОМ МОСТУ
И показал мне чистую реку воды жизни,
светлую, как кристалл...
Апокалипсис
Как в коконе прозрачном,
как будто невесомая,
я продвигалась плавно
сквозь толпу.
Высвечиваясь мрачно
больными хромосомами,
дышал тысячеглавый
город-спрут.
Прожёвывая кашу
из городского люда,
шипел зловеще шинами
всех мастей.
Но не было мне страшно
во чреве чудо-юдовом
среди забот машинных
и страстей.
Не слушая – я слышала,
не глядя – замечала,
как дыбился громадой
мост впотьмах,
как ликовал над крышами
и бился у причала
закат – живая радость! –
на волнах.
Дома, и мост, и катер,
что морщил реку косо,
исчезли – будто не был
сон больной.
Реки осталась скатерть
кристальною полоской,
и взмах крыла в полнеба
над водой...
2004
РАЗГОВОР С НЕБОЖИТЕЛЯМИ
Я приблизилась к небу.
– Ты откуда? – спросили, –
Из каких первобытных
и диких краёв?
Захлебнулась воздушной
переливчатой синью
и сказала чуть слышно:
– Из проклятых снов.
Из бесстыжих, кровавых,
беспощадных историй,
из пустых, бестолковых,
изломанных слов.
Там младенцев находят
на помоечном соре.
Там забыли, что значит
святая Любовь.
– Потерпите немного,
вам воздастся сторицей
не за подвиги веры –
за храм на скорбях.
И утешена ими
я вернулась в столицу.
Мне навстречу распятых
несли во гробах…
2004
* * *
Двадцатый век – глубокий опыт смерти
Михаил Грозовский.
Земля веками на кровавый вертел
нанизана карающей рукой.
Двадцатый век – глубокий опыт смерти.
А первый век? Ужели он другой?
Во все века мы на пиру у смерти.
Двадцатый – только опыт завершил,
когда среди планетной круговерти
он в колбе тела вывел смерть души.
А двадцать первый? Он что уготовил?
Не он ли вертел сдвинет от огня?
И закланного Агнца тёплой кровью
спасёт больную Землю... и меня.
2003
СЕ ЧЕЛОВЕК
Не я ль изнемог на кресте
земных испытаний?
Монеты – их тридцать – не те ль?
Осина – не та ли?
Вопрос – ты из них? – над костром
меня не страшит ли?
Не мне ль отречение злом
кричит петушиным?
Разбойником был, на кресте
распятым, не я ли?..
Хотел бы я быть среди тех,
что Тело снимали.
2003
ОТКРОВЕНИЕ
Здесь – в сердце моём, а не где-то,
недавно, средь белого дня,
неслышным дыханьем рассвета
оно посетило меня.
И было так тихо в округе,
куда-то исчезли дома,
и словно таинственным кругом
чертила природа сама
границу меж миром и мною;
и светлою тайной полна
застыла, как пред аналоем,
чуть видная в небе луна.
И облако в образе птицы
сияньем распахнутых крыл
мои осенило ресницы,
и сон их невольный смежил.
Но, как наяву, даже лучше,
я видела в сердце своём,
как мчались мятежные тучи;
сквозь рваного неба проём
дышала огнём катастрофы
больная земная душа.
И тень роковая Голгофы
ползла по земле не спеша.
Нашёлся ли в мире, кто помнил
той тени страдальной лицо?
Сжималось над вызревшим полем
кольцо белокрылых жнецов.
И сердце моё не вместило
печали за изгнанный род –
последние выдохнул силы
мой криком разверзнутый рот.
Бальзамом слова утешенья
стекали на сердце моё:
«для слабых – болезнь избавленьем
да будет... и смерть от неё».
И было пронзительно тихо...
Недавно, средь белого дня
заботливым, любящим ликом
оно посетило меня.
2003
* * *
Деревни русские глазами тёмных окон
глядятся в лужи выбитых дорог.
Их лик по-стариковски тих и строг
в преддверии предсказанного срока.
Нам, городским, неведомо оно –
существованье вне времён последних.
Не города измученный наследник
толкнёт земной судьбы веретено.
Кому-то очень нужно забытьём
завесить предков славные картины
и тайны беззакония личину
просунуть в нимба светлый окоём.
Но там, в глубинах русской стороны,
гуляют по невытоптанным тропам
наследники пророческого срока –
с озёрными глазами пацаны.
2003
* * *
Я улечу в осенний листопад
под журавлей призывное стенанье.
Прими меня, небесный вертоград,
в своё сиятельное ликованье!
Все голоса заглохшего былья
спокойно канут в памятном бездонье.
Взмахни мне вслед, о грустная земля,
листа кленового пустой ладонью.
Но что я слышу? Звёздный перезвон
поёт твоей осеннею свирелью
шуршанью жёлтых листьев в унисон!
Ты мне была не лучшей колыбелью,
но покидая музыку осеннюю,
я унесу её как детский сон.
2002
* * *
После новогодней ночи – день
тихий, чистый, хрупкий.
Рубище, душа моя, надень;
посох – в руки.
И неслышно по земле пойди,
белой, снежной, спящей.
Фимиамом над тобой кадит,
мёда слаще,
небожитель с ангельским крылом,
добрый, кроткий, светлый.
Слушай, слушай, как, оставлен сном,
плачет где-то
человек с потерянной душой,
гордый, вздорный, слабый.
Это брат, в беде забытый твой,
бросил за борт,
словно якорь, зов последний свой,
жалкий, тяжкий, слёзный.
Не его ли горестной слезой
плачут звёзды?
Стань послом у страждущих дверей,
верным, вечным, древним;
постучи, душа моя, скорей,
в эти двери.
1 января 2004