Веселие от грусти отличить
Порой легко: вот кто-то первый грубо
Примерится порок разоблачить
И вдруг зевнет сквозь стиснутые зубы.
Нерв лицевой тотчас задев зевком,
Он судорогой сморщит вдохновенный
Рисунок губ и горестным кивком
Вернуть спохватится прищур надменный.
Но слабость проскользает мотыльком
В мучительной улыбке Квазимодо,
И те, кто не был раньше с ним знаком,
Решат исполнить роль громоотвода,
Чтоб разрядить условность тишины,
И громко засмеются. Сожаленья
В том смехе окружающим слышны,
Хоть сам пример достоин одобренья.
И как тут промолчать, когда альты
Щекочут слух почище циркулярки,
А там басов надрыв до хрипоты,
Рожок почтовый, смертный крик пулярки,
Вступает хор фальцетов. Каждый рад
Достигнуть в остинато совершенства,
Подняться длинной чередой преград
И взять барьер над пропастью блаженства.
Манерность жестов спишем на размах,
С которым маски воплощают роли:
Тут Пан в слезах и корчах, Телемах
И Олоферн с гримасой сладкой боли.
Там Себастьян, не знающий стыда,
Святая Анна с одичалым взором,
Варавва в ожидании суда,
В сединах, облюбованных позором.
А сам виновник торжества за связь
С грехом отмечен маской Попугая,
Что он и демонстрирует, давясь
И новые фонтаны извергая.
…У грусти ж очертания теплей,
Они не столь резки и безобразны.
Грусть украшает лики королей,
Их речи вески, позы куртуазны,
Особенно под вечер. Но и там
Не обошлось без нечисти: нагие,
В шерсти и мокрых листьях, по кустам,
Надсаживая животы тугие,
Буянят пересмешники. В конце
Их топчут кони грустного сатрапа,
И тонет хохот в камне и свинце,
Меж отголосков сумрачного храпа.