Известно, бедность не порок.
Кушетка, стол, стакан, окурки;
Обитый дранкой потолок
С проплешинами в штукатурке;
В углу – набросок на станке,
Поверх – заляпанная простынь.
Мы с ним сошлись накоротке
В конце невнятных девяностых.
Я ошивался день-деньской
В лиловой сигаретной дымке
В художественной мастерской
У церкви на Большой Ордынке.
Мы не вели пустых бесед.
Когда под сорок за плечами,
Скучнее нет: вопрос – ответ.
Мы больше, помнится, молчали.
Он не искал чужих похвал.
И хоть судил довольно строго,
Но сам, похоже, понимал,
Что был художником от Бога.
Я пропадал на два-три дня,
Но появлялся вновь исправно;
Мне было лестно, что меня
С собой он принимал на равных.
Его мазок дружил с мазком,
Как будто в лад слагались ноты.
Мне вдруг подумалось тайком:
Где мой портрет его работы?
Мы дружим с лишком восемь лет,
Ну, чем я, собственно, рискую.
И я однажды, осмелев,
Спросил об этом напрямую.
Он повертел сухую кисть,
Как виртуоз играя с нею.
«Успеется, не торопись;
Чем позже, знаешь, тем ценнее.
Я ожидал такой вопрос
И сам не раз об этом думал…»
Но не случилось, не сбылось.
В начале осени он умер.
Не в нашей власти воскресить
Ушедшего. Но вот что странно,
Я не могу его простить
За то, что он ушел так рано.
Я б не обиделся, клянусь,
Из-за какого-то портрета.
Но, кажется, пока я злюсь,
Он с нами остается где-то.
Войдет, и сразу стихнет шум.
Он скажет: «Смерть была ошибкой!»
И улыбнется сквозь прищур
Своею вечною улыбкой.