Из слабеющих пальцев бокал ускользает. Крупицами соли бьется светлый хрусталь, разбиваясь о каменный зуб. Блеск осколков легонько кусает потрепанный столик, словно льдинкой, неловко застрявшей у Кая в глазу. На столе кипы карт. Как пергаментной кожей обтянут проложённый согласно компасу и ветру пунктир. Словно тысячей стрел, завершенный, как казнь Себастьяна, многократно булавками выверен вектор пути.
Капитаны играют с ветрами на честь и отвагу, предлагая за ставку надежду на самое жизнь. А в ответ мирозданья, у слабо обвисшего флага, белоснежная чайка, как точка итога, кружит. Штиль навалится душным полотнищем валяной шерсти, пот крупинками белыми тихо на лбу подсушив. И жара, всякий план насадив, как куренка на вертел, добирается мягко до дна изможденной души. Море зеркалом тонким измазалось кровью заката, лейтенантов на вахте дремотой сморив на посту. И пустой тишине отзывается звонким стаккато опустевшей посуды под нижнею палубой стук.
Вот бы ветер вздохнул, невесомо, как робкая дева принимает лобзание теплых обветренных уст. Вот бы царь-ураган бушевал, как отчаянный демон. А пока горизонт, как в Писанье, безвиден и пуст. От воды пахнет илом и белою пылью ракушек, хотя лотом едва ли отсюда достанешь до дна. Штиль, как призрачный шепот, незримо сочащийся в уши, все твердит, что морская зеленая глубь холодна, и искусной любовницей старые шрамы ласкает, утешая горчинку разбитых о скалы надежд, словно льдинкой, неловко царапнувшей сердце у Кая, отразится стократно в нетронутой рябью воде. И неистовей страсти ты вряд ли отыщешь на свете, чем подарит тебе нежной кожей подводный песок. Но лишь крикнет дозорный:
- Милорд, поднимается ветер!
И неверный искус разобьется о вздох парусов.