Из Ури Цви Гринберга (иврит)
Оригиналы, ссылки на видеокомментарии рва Зеэва Султановича, а также сравнение переводов:
ЦИКЛ “ДВОРОВЫЙ ПЁС” (23 стихотворения, 20-е годы 20-го века)
Пролог
Странно вам: где восторги мои?
– Где задор перепалок, атак?
– Что сказать, изменился я:
как охладела Родина моя,
и я охладел так.
Братьев скорбь в Стране – скорбь моя.
Не спешите, кони-мечты.
Все пути мои узки, плОхи,
а дыхание – эти вздохи.
Только с вами хочу поделиться,
как можно во пса превратиться.
1
Надоело мне среди умудрённых
заседать и как они изрекать,
ткать покровы для прокажённых,
чтоб могли они проказу скрывать
на трибунах от ненужного глаза,
хотя каждая их фраза – проказа.
О, не слышать… Лечь на дно. Под водой
пусть перо моё покроется ржой,
стану тихий, незаметный, простой –
самому себе скульптурой живой…
Синагогу дед держал, не лабаз,
с лицемерами сражался не раз.
Ежедневно видел истины свет.
Я как дед – солёный хлеб мой обед.
2
И снова день – я вижу Тель-Авив.
И руки опустились; будто я –
ягнёнок. Но не луг вокруг меня,
а город Тель-Авив.
Довольно! Больше сердцем не пою
на языке святом. На грудь мою
весь город навалился как скала:
Все улицы.
Все крыши.
Все тела.
Как быть? Хриплю, как астмою томим –
Вот банк АПАК, а вот Апоалим…
О, Родина! О, мать скорбей и бед!
Меж торгом и волной бродяги след:
бреду... Спасенья нет.
3
И было: жаркий вечер. В небесах
Давида царства негасимый свет;
А здесь на улице – галут-Сион
И от «тиша бэ-ав» спасенья нет.
В обжорку, что питает работяг
Я плоть мою принёс – овцу в штанах:
Но ей не клевер – серого ломоть,
И люд под лампами внушает страх.
Не надо лиц. В движеньях этих рук
Сквозит нужда, забота и тоска.
Читаю тайны бедности пока
замариваю с ними червяка.
Рувен заговорил, Шимон кивал:
“Заводы Рутенберга – идеал!
Теперь мы Иордан запустим вспять,
С Ярмуком нам пора его связать...
Чтоб я так жил, как нынче в Наараим!
Буржуйская еда и денег воз.
Но распорядок плох – ложатся в девять,
Чтоб утром был готов как бык в навоз...
Но то, что будет лучше – не вопрос!”
4
После вышел на улицу... Сыто тело.
Здесь корова хамсина рога воздела,
и монетой Луны одарить хотела
в лихорадке еврейской, что мной владела...
... О, бессилье от Дана до Бээр-Шевы!
До печёнок достало бесчестье Гевы.
Что ж... До дому? У пса есть дом?!
Давит череп, дрожит рука...
Горек вдох иссушенным ртом –
как Ехезкеля речь горька:
5
«Я чувствую себя долиной Гевы…
Она покрыта стоп моих следами –
от Дана я прошёл до Беэр-Шевы.
Я клоком шерсти стать хотел – и только,
что пропиталась Родины слезами
в тоске от Дана и до Беэр-Шевы.
Но не нашёл тропы к дверям скорбящих,
не утолил их беды и печали,
но стал в пути площадкою для гольфа,
где санбалаты заговоры ткали,
и телефонной трубкою невольно
для мерзостей, творящихся подпольно».
6
«От Дана и до самой Беэр-Шевы –
здесь было Царство и здесь будет Царство,
ну, а пока мытарства
вместо Царства…
Ростовщику и мытарю почёт!
Но трудно, если кто Мессию ждёт
всей страстью крови – пусть же он пойдёт
и на задворках Истину поищет –
сему мамзеру место на кладбище!
ПровИденье пророка – лай убогий,
святые были – но уже в могиле,
живой же – вроде коврика под ноги –
он придаёт их лжи рисунок строгий,
его усердье поощряют «боги».
Хлеб Родины котлетным стал «наваром»,
сожрут его до крошки санбалаты,
не жалко им ни старика, ни девы…
О, Родина, ты пропадаешь даром
во лжи от Дана и до Беэр-Шевы!»
7
Мой враг жесток и глух, как змей язвит,
и не в пяту он метит – прямо в душу.
Ведь отнял у меня оружье Тит
с тех пор я кровью орошаю сушу,
провИденье пророческое рушу.
Поскольку труб над зданиями нет,
дым от души моей горящей
не рвётся к небосводу…
Все окна слепы – ставни гасят свет –
не вывести нечистое творящих
на чисту воду».
8
Речь крови излилась. Закрылся рот.
Молчит народ, на бунт не восстаёт.
Всё то же стойло, тот же хлев поновой.
Слеза искрится на щеке пунцовой...
9
Думой горькой пропитался весь
до костей – от головы до пят –
и сказал: о, Родина моя…
Кандалы твои на мне гремят.
Лихорадит твоего раба.
Улицы светлы – на сердце ночь.
Марс царит. О, Родины судьба –
как нам Катастрофу превозмочь?!
Но кругом гульба – глядеть невмочь –
по мосту через вулкана пасть –
будто стадо, жаждущее в зной
муть глотать из бездны вековой.
10
Досталась мне, Ишув, твоя полынь:
всю сладость ты вождям своим отдал,
в которых мерзкого безверья стынь
и в чём-то скотском жизни идеал.
Я понял: в поколении моём
победном – отказались побеждать.
Скажу вам притчу: это хлев – не дом,
нас как быков к вождям ведут опять.
Мой дух, не лучше ли забыться сном,
чем гневаться, что царство не пришло,
как будто мы без армии живём.
Но время прянет прочь часам назло,
и санбалатов не спасёт бабло,
другие люди встанут у руля,
под нашим флагом расцветёт земля.
Я это прокричал – и ниц упал
к земле устами, подо лбом кулак –
наш Ехезкель вещал когда-то так.
11.
И было так – я был как пёс немой,
и во дворе и в доме – пёс немой:
борясь с живым огнём души живой,
гася моею кровью пламень мой –
злодей, герой равны в земле сырой,
а дней моих чему подобен строй?
Как россыпь бус, что не собрать иглой…
И я года-плоды своей рукой
роняю в пустоту... –
изрёк немой.
12.
Приуныла страна, когда стал я таким...
(обвиняем собой и судим).
Ведь не важно, что душит молчанье, как дым,
что над флотом погибшим сидим –
всё в пучине – и груз и матросы…
– Где же деньги? – все наши вопросы. –
От поэтов ли хлеба обозы?
Я, немой, охватил это взором немым:
тонут все – нет спасения им.
Тем, кто молится хлебу – ни крошки в ответ.
– Где же песни? – стенает поэт!
13.
Так проходят в думах печальных дни,
одевая блеском наружным ночь,
И не плачут улицы – наивны они –
только горечь молчанья в крови.
А Страна в огне… Её войско прочь
побросало ружья: овнам невмочь
воевать – сбились в стадо с петлёй на шее…
В этот светлый день – не бывать светлее.
Почему, зачем? – Нет вопроса злее!
14
И когда всю Страну затопило ложью,
всё и вся пропитав ядовитой солью –
я ладони мои поднимаю с дрожью,
ибо нет мне власти над этой болью.
Всё ничтожно пред этой болью.
Утром встану, на площадь окно распахну –
вот примета несчастья – взгляните сами! –
Это враг, но легко ль уличить сатану,
в том, что горе Отчизны – его трудами…
Мести меч пламенеющий, где ты?!
Жирен, будто бы он беремен…
Духом вижу врага приметы:
и жена жирна и сыны его.
И жирны холопы вокруг него.
но тоска на лице у него самого,
и в глазах конец… И нет никого,
кто поднял бы в воздух его всего,
и отправил раздувшегося его,
да с душонкой мышиной дрожащей
прочь от нашей Отчизны болящей.
15
Я взглянул, и вот – эта площадь в окне
мне стрелою в грудь возвращает взгляд,
и я силою крови горячей моей
вознесён и объят.
И разверз я уста, возглашая: О,
есть ли что-то дороже, чем Родина, братья?
Вот над нею смыкаются вод объятья:
но не Солнце она, а корабль-проклятье,
и не в море она – распахни окно!
16
Я вдохнул и добавил так:
Больше в доме сидеть невмочь!
Вон Кедорлаомер – твой враг,
Выйди вон – и да сгинет прочь!
17
Выхожу я в тоске – горяча она –
с ликом Авеля, что над кровью встал…
кончить Каина: брат мой – враг мой,
выхожу воздать ему долг свой.
Вижу: предо мной встаёт стена:
здесь Кедарлаомер жировал…
Нет! Не примирюсь я со стеной!
Загремел в ворота: эй, война!!
Эй ты, жирный, выходи на бой!
Вышел жирный, на пороге встал,
и в улыбке обнажил оскал:
– Что война? Зачем она нужна?
Лучше будем в мире и любви
нежиться без ярости в крови.
Мы отвоевались – меру знай,
свет не Бар-Гиора – Бен-Заккай…
Нам его ученье вечный рай –
отдыхай, любезный, отдыхай…
18
Я слушал, и стало мне ясно вполне,
как пахнет проказой речь:
Говоря со мной, говорил не мне,
но, так… чтоб вниманье привлечь –
что он пастырь для всех бедолаг
и ревнитель общественных благ.
Я слушал, и вдруг ощутил вполне
чем пропахло его крыльцо.
И рот мой путь преградил слюне,
Спасая его лицо.
Как с маленьким он говорил со мной,
и с опаской – как в дебри лесной...
Ненавистен мне
со своей стеной
за моей спиной.
19
Над Страной небо супит брови,
льёт дожди неутешных слёз...
Кто я вам? – Я не волк по крови,
просто пёс, ваш дворовый пёс.
1-е дополнительное
Вид, что от глядящего скрыт,
не ищите вы его днём с огнём –
видит только ваша собака –
вид, что пару тысяч, однако,
лет вам не открыть нипочём.
И поэтому идёт и скулит,
И не смотрит на беспечный народ,
что мелькает перед ней и снуёт,
отстаёт она, на месте кружит –
видит: кровь пролитая вот!
И её как в лихорадке трясёт.
А предатель замышляя измену –
за какую бы продать себя цену –
в мягком кресле в тёплых тапках сидит.
С ним копье пилигрима и щит,
И перо словно меч блестит.
И плетёт, плетёт сети он
Для рыбешек, что впали в сон...
Словно коршун нахохлен весь...
Клёкот вдруг разверзает рот...
И собачий вой над страной:
Ваавой! – ангел смерти здесь!
2-е дополнительное
Пусть же буду как пёс, собака
сторожить бедный древний дом,
под хлыстами дождей без страха
прославлять облака и гром.
Лучше буду как пёс, собака
из пророков – гонимых псов:
чуя фальшь угрожать крахом –
чем властителем сладких снов
"миллионов жидов": галут –
сытно тут, а потом капут.
Лучше буду как пёс, собака
бедный древний дом сторожить
чем под властью креста и мрака
Жемчуга и пурпур носить.
И мне лучше в моей стране,
длящей боль и дарящей боль,
где "поставлен трон сатане",
где вражда непреклонных воль.
И пророчество здесь гонимо –
всяк насмешку над ним творит.
Не один был камнями бит
прорицатель Иерусалима.
Здесь пророки в такой же славе,
Как в Бердичеве и Варшаве.
Но вражда не страшна Стране –
даже смерти она сильней.
Я же гость – этих дней на дне
Что таланты мои перед ней?!
3-е дополнительное
Что он мне – этот мир-обман?
Чую, чую чутьём собаки,
что скрывает от нас туман,
что чащобы таят во мраке.
Что я делаю у могил?
Чем мне камень могильный мил?
Их секреты открыты мне.
О, как грустно в моей Стране!
Лишь в провалах могильных дыр
Здесь вождей и героев мир.
В гуле улиц и площадей
не герой и пророк – злодей
учит праведности людей.
Дни уходят, и с каждым днём
проливаю слезу о нём:
дни за днями мы ложь пасём,
словно овцы под нож идём.
Словно коршун кружит тоска
Над моею Страной, пока
В ней измены и лжи река.
Серп луны на неё восстал –
полумесяц явил оскал
для удара наверняка...
Только вшестеро выше вид:
то невидимая рука,
то горящий Давида щит,
сохраняющий нас века.
– сохраняющий нас века.