Момент истины

   

     Анна ЗавитЕлова большая добрая баба. И жила она себе притихонечко, в мире со всеми и сама с собой.
     Изъян ли её человеческий, или что-то другое, как у всех, называемое всеобще пагубным пристрастием,  с щадящим и как бы всепростимым диагнозом заболевания, не в осуждение ей, а для полной ясности, сказать бы надо – пила она… И в белый день, бывало, по-чёрному пила, а и в чёрную ночь – не по белому, а так же. Но это – бывало! А в будни жизни человеческой, каждый день то есть, пила в меру, вяло, но пила. И гнала на употребление самогонец свой сама, и на жизнь им пробавлялась, - сбывала как товар – за денюжку.
     Бывало, что с понимания и так выдаст. Ибо познала она сущность этого употребления, что день и ночь веселит, а утро портит. Губит утро. И солнце встанет, и птички  запоют, земля в красе своей первородной восстанет, а как нет ничего! Слепым человек делается до всего, что вокруг, до красоты повсеместной. И худо так ему – не описать, и глаза как бы выпали, большие, утомлённые, красные, воспалённые воловьи глаза похмелья. И вот для пробуждения мира, для восстановления картины вещей, - надо! Мир не просыпается без живой воды. Мир просто скукожен в пустой кулак, в котором  не видна копейка, волшебно преобразующая всё в цветущий вокруг трепет жизни. Ну просто неизбежно нужно себя подправить, силу жизни восстановить в дрожащем ливером  теле, ведь много ещё бычьей силы в нём, которая вот дрожит страдательно как перед топором мясника… И не всё в сознании ещё убито, ведь в этом мире, кроме красоты дрожательно душевной, есть ещё и трезвые дела! Дел много, а дело без масла не идёт. Всё она понимала, Анна большедобрая, и по уму своему, и по доброте своей редкой. А некоторые никак не понимают, ни одним местом.
     Но вот Анну нашу, добрую и большую бабу, поразило и протряхнуло чудесО нездешнее.
     Гнала она себе тихонечно самогонец свой. Честно гнала, честно разбавляла, и качество само дало название продукту: «Самогонец». Люди дали. Все так и говорили уважительно: «Дай, Аня, Самогонца! Дюже он у тебя наваристый, беспримерно!» Да, уважали её продукт. А сама-то она называла это – «прОпиво».
     Ну, гонит так тихонечко, разбавляет,  для определённой степени гравитации, чтобы люди особо не возносились над землёю грешной, чтоб склоняли всё-таки свои головы к земле, а не летали бесогонами под облаками; гонит, разбавляет, пробует и – употребляет. Мастер она по всему этому многосложному процессу. Отдадим ей должное в том, мастер-баба. И в этот раз варила она продукт свой с обычным к нему почтением, и тут повернулась так от стола, поставила рюмку и отвернулась. И на; тебе! Стоит перед ней наш Лучезарный, живой стоит, и смотрит так, с жалью нечеловеческой, но и строго. Анна и «аиньки» сказать не успела, а он, рта не открыв, говорит:
     - Анна Завителова, не губи душу! Не пей зелье адово!  И ничьи души  не губи! Брось самогон гнать! Сгоришь в огне дома своего и века гореть будешь! Вижу, как ты меня любишь и молитвой уважаешь. Я всё тебе, для жизни нужное, даю. И тебя единожды и навеки прошу – не губи себя и человечество, Мной сотворённое!» - сказал  и растворился.
    Анна бух на стул со ртом открытым и оцепенела так.
     Долго сидела, не зная о чём думать. А тут вдруг на плите про;пиво её вспыхнуло. Ей бы встать бегёхонько, а она вдруг мыслью озарилась: «Знак это! Знак подтверждающий! Сгорю! Как сказал, - сгорю! А надо ли?»
     И взметнулась, и давай тушить, водой заливать, бить огонь мокрым полотенцем. И побила-таки, забила огонь зароком своим: « Не пить – не гнать – никому не давать!»
     Села, окинула взглядом, что есть, и что могло быть, и утвердилась в зароке своём окончательно. Но тут что? Нагнана уж банка, и что ж теперь? Употребить нельзя, продать тоже, а вылить – можно разве? Ну никак нельзя добро сгубить! Тут уж выучка крестьянская. И впрямь, из деревень мусор не вывозят, а  где он? Нет его! Нет в природе мусора, и это деревенские знают. Всё имеет приспособление, надо лишь смекнуть, что во что превратить можно, и дальше потреблять. «Ну что же делать-то? Что?» - думала Анна. «А одно лишь: припрячу. Само задохнется, водой станет, там и вылью. Да, вода дырочку найдёт». А поперёк жилы крестьянской никак нельзя. Это вне ума ёё значит. Так и быть!
     Всё уладила в голове. И выть стала. А подняла голову к потолку, в угол тот, где пламя полоши;ло, увидела на потолке крест, копотью начернённый, а вкруг креста – всё бело, взмахнула руками: «Ещё знак Господень!» На колени бухнулась, и ещё пуще выть начала. Волчицей подстреленной. Не от поспешности зарока своего (и думала ли она когда сегодня как будет жить завтра?), а от благодарности. Что вот любит её Бог, что вот предупредил, что вот жива-целёха! Ох и выла!
                .  .  .

    Утро грянуло хоть бы что. Всевечно и всерадостно. И ра;ненько так идут от соседского дома две тени человеческие для всех других человеческих теней. Хотя и свет уже занялся, и всё поселение страждет этот свет увидеть – похмелиться то есть, но пока не видит. Две тени идут: Саня и Коля. Один как-то явственней в воздухе обозначен, другой совсем притенён. Молча идут, и кажется им, что дело верное. Добрая баба - Анна Завителова, с понятьями. Мужиков уважает, ибо на себе их шкуру примерила и в пьянстве, и в делах, всё за мужика в доме может. Всё, кроме ласки мужиковой.
     И тут открывает она дверь и говорит:
     - От сатаны вы, к нему и идите! Нет у меня  и никогда не будет! Ни для кого! Бросила я. И гнать и пить бросила! И идите вы, Саня и Коля, по этому вопросу ко всем чертям!
     От этих слов диковинных мужики оживели:
     - Саню и Колю не узнаёшь? Не уважаешь?
     - Люди известные, уважение имею, а самогонца нет. Закрыла фирму.
     - Как-растак?! – завизжал Коля. - Что-почему?! Куда-зачем?! Кому-почём?!
     - Хвать визжать, уважаемый! – пресекла Анна. – Виденье мне было. Сам Бог ко мне пришёл и сказал: «От сатаны это, Анна Завителова, а ты меня любишь. Вот и покажи любовью свою, - брось самогон гнать, самогон пить, и допущу к себе близко» - Она им всё так и сказала. А что горела – нет. «Натрясут сейчас слов жалостливых, расшатают душу. А на сочувствье что – сочувствье выложи. А им сочувствье что? – Что их утешит. А что их утешить? – То, что мне никак нельзя», - рассудила в голове своей Анна.
     А они ржать. А потом Саня вынул руку из штанов, поставил указательный палец гвоздиком к небу, и вбил будто, - сказал строгим голосом:
     - Злоупотребила!
     А потом опять ржёт и говорит:
     - Это ты, Анна Завителова, сама перепила, лишку хватила. Это к тебе чёрт приходил в божеском виде! Ну, выноси, Аня, не мучай! – он сменил тон на соседски-родственный. – Дай, Аня, дорогая! Умнее всех умных баб, Анна свет-Иванна , ты, светозарная! Солнце ты сегодня наше! Взойди! Вынеси ради понимания остроты момента. Коля гибнет! Я ради Коли пришёл.
     Он приблизился к её уху:
     - Ты сосед, говорит мне Коля, тебе она ближе, ты – ей. И всё, что меж вас бывает, говорит, (бывает ведь, Аня, бывает!) даёт людям понять друг друга не однажды, а в любой беде. Да, Аня? Она, говорит, ну золотая у тебя баба, соседка то есть, даст, даст! – Прошевелил он ей с нежным придыханием в самое ухо.
     - Что даст, а что не даст, - взяла странный тон Анна. Тут и на; тебе, а тут и нет тебе.
     - Чёрт, говоришь, приходил? – сказала она грозно.  - Не может чёрт божеский вид взять! Не кидай мне свой грех в душу верующую. Не вынимай из меня злости праведной. А то я, Саня, мимо дома твоего проходить буду и крестить его, как притонище адово.
     - Чёрт всё может. Главный чёрт может всё. Он и был. А все же странно, Анинька, чего бы он тебя просил самогон не гнать? Это же его пойло, любимое. Это и впрямь странно… - Саня замолчал,  задумавшись.
     - А я и говорю – Бог приходил! А это вы от сатаны! Вы, пьянь всевечная!
     - Сама вчера пить бросила, да пойло гнать, и святая стала?! Грехи куда дела сорокоградусные? Под подушку спрятала? А в аду не сорок градусов будет, а побольше! Ну что, Коль, глянь на новоиспечённую! Ангел наш новорожденный, Анна Завителова!
     Тут Саня сделал паузу для обозрения:
     - А ты, Анна, на Колю посмотри. Человек ты или ангел теперь – всё равно посмотри! – Гибнет Коля! И слов не надо говорить. И трава видит, гнётся к земле от жалости, что гибнет Коля! А ты не видишь.
     Она видела, и жалость вцепилась было ей в сердце её доброе, но она брысь её,  скинула. «Нельзя Колю жалеть, себя жалеть буду, - горела ведь я, зарок имела. Нельзя! А не пожалеешь – так Коля и умрёт. И опять ей за него кара будет, вина всевечная!» - опять затрепетала жалость в ней. Но вынула из себя последнее слово, перекривив свою душу, что склонялась дать, и сказала не словом будто, а шИпом:
      - Пош-ш-шли вон! Нет меня тута! – И хлопнула дверью
     Саня вы поняли кто: Саня не сдаётся. Александр Саня.  Победитель. Глупых баб, селяночек добрых, умел он превращать в сообразительных, заставить вникнуть в любой его острый момент. А острых моментов в жизни много, как и острых углов. То в горле у него острота шилом возникнет, прополоскать его живородяще водицей огненной, то в корень мужиковый всадится, да так остро, что умел он мигом пробежать невидимкой по  открытым всем глазам улицам, как оборотень просто, в нужный ему на тот час домОк, к очередной одинокой бабе, которых он проведывал, если не по точному расписанию, то очень методично. И все ему отворяли всё – навстречь ему нуждам всяческим, ибо язык у него был помела хуже, кудряв был язык его в час нужды острой. К тому ж красив он был волчиной красотой своей неприрученной, бабы истаивали просто от его злой красоты. И как было уйти сейчас Сане с пустым горлом и наворачивающейся злобой на отпор его Ани закадычной?
      Саня поскрёб дверь.
     - Мяу, Аня, мяу! – Начал он ныть бархатным голосом. - И где же ты меня потом найдёшь, подруга игр наших полюбовных? Кот-то я не твой, а соседский. А мясо твоё вкусное чую, и хожу. А вот и брошу, на рыбу перейду. Аня? – шепотал он в щелочку. Чуял, что стоит она там, за дверью, слушает, что они о ней говорить будут, на пустой-то посошок.
     - Ан-ня! – Пускал он переливы, пропитанного страстью, голоса, - Анютины глазки покажи нам, добрые, честные. Выдь, Ань! Я тебя одну так имею, всем во мне сущим. Глубока ты во мне, Анечка, добротой своей сердечной и телом гладким. Ань… - тут он понизил свой голос до утробного придыхания, - слышь, моя? Я тебе обморочно, Анюта, люблю, до потери знаков препинания рассудка, - безрассудно, Аня!  Я каждый вечер, как свет тушу, и к своей корове внечувственной на кару мне в кровать валюся, о тебе лишь млею телесно и нравственно, всё наши мечты-забавы на глазах висят как радуги небесные… Тепло твоё сладкое во мне мёдом разливается… Ань, у меня всё вянет на Катьку мою… Я с ней только детей делаю, но так же надо для жизни сей, а не для души. Я с ней только генофонд природы пополняю, это ж, Аня, мой долг мужской, не больше! Верь мне, подруга души моей! По гроб я с тобой буду рядом, только захоти, только шепотни, и тут я, средь дня и ночи… Аночка, цветочек мой, ты ж добра как никто на свете этом. Ты ж проверена мной и изучена вся, вдоль и поперёк. Дай, Анюта! Дай! Выдь, Ань, вынеси. Дружан дохнет! Ради друга я тут весь нараспашку. А вечером к тебе мяукать приду, киса ты моя большая, тёплая…  Киса моя задушевная, выноси фирмача!– Вот так соловьился и серенадился Саня. Обычное для него дело при острой нужде.
     Она ещё и не размыслила на Санину угрозу, не поняла её, а чей он кот  - давно и привычно знала, но что-то её потянуло на ласку Санькину запредельную, бессознательно потянуло. Открыла она дверь, высунулась. Санька спрятался за открытую дверь со стороны улицы.
     Анна взыркнула на Колю.
     Коля всё молчит, худо ему совсем. Сердце совсем за жизнь не цепляется, ослабло. В голове одно: «Пить  хочу!» - как у ребёнка.
     «А убить её что ли?» - подумал Коля. Но вяло так подумал, плохо ему думать, охота выпить перебивает все другие мысли.
     И тут Саня выскакивает из-за дверей и говорит:
     - Пойдём, Коль, выйдем с этого двора. Чёрствое сердце воздух портит. Ты что-то белый весь. – Сказал он Коле жалостливо, а на Анну грубым взвизгом пошёл:
     - Умирает Колька, а ты все понятия потеряла! Сама не пьёшь – других спасай! Вот что свято! А не пить бросить! Пьяницей быть перестала – убийцей станешь, Анька! Убьёшь Колю недоброжелательностью своей! А я тебя похмелял, жить давал, а ты нам жизни не желаешь!
     - Ну нет и всё! Всю правду говорю! А то я не человек, не понимаю?! И что спасал меня – помню! Всё помню! А выпить нет! – Оправдывающе залепетала Анна, и в дом, и выть в доме, но тихонько, - жалость колотила её, но нельзя!
     - Выйдем, Коль, если ещё можешь, с этого тухлого двора, воздуха попьёшь. Больше пока нет ничего, - сказал Санька чудо как жалостливо, а сам не жалость имел, а замысел. И Колькина бледность, отмеченная им, на руку ему шла. А нутро горело и клокотало бесом, что вот не выходит ничего, что надо быть. И жалко было не Кольку, не себя даже, а нутро своё, отдельно от всего остального тела. Требовало нутро!
     Вышли за ворота и сели на лавке.
     - А может правда у неё нет? Может правда видение ей было? – Сказал, чуть оживший от тишины и ненапряженного воздуха, что напрягался ожиданием, Коля.
     - Нет! Сто раз нет! Бога не видел, а верю, что есть он! А что у Аньки самогона нет – не верю!
     - Санёк, ну что ты с ней сотворишь, если не даёт она? Может денег у неё попросить? Деньги-то не от чёрта, а от работы. Может денег даст? Мы тогда к Манюхе рванём, там жизнь обретать будем.
     - Смотря какие деньги, Коля, смотря какие. Наши деньги – не от чёрта, от рук наших. Мы их сами куём да ему относим.
     Коля посмотрел недоумённо.
     - Пропиваем то есть, - уточнил Санёк. – И денег у ней нет. Сама вчера к моей бабе приходила. Дай денег на хлеб, говорит.
     - Дала твоя? Много?
     - Что много? Что дала? Где у моей? Я вынул. Забыл что ли вчерашний день? Я же сказал вчера: на убежавшее добро пьём.
     - Откуда же я знаю, откуда оно убежало?
     - Нет, Коля, не о том мы разговор ведём, а о том надо, как своё взять. В том смысле – своё единосущное. Если она с Богом теперь чай пить будет, то ей и не по сути то держать, от чего бежать надо. А жмёт, не вынет. Не скажет: «Заберите ради Бога! На помин мой старой пьющей души. Это одну, значит. А теперь у меня новая душа, непьющая. И ещё вот вам за здравьице её.»
     - Ну и как же взять?
     - Это надо думать.
     Сидели долго. И Коля не думал, плыл серым облачком по небесам, и смотрел как он плывёт. Вот и всё мыслимое и немыслимое, что в нём осталось на сейчас. Но голос Сани опустил его на землю.
     - Слышишь, Колька?! Мне вот что в ум как молнией воткнулось! Пила Анна всю жизнь?
     - Пила.
     - Гулять любила?
     - Любила.
     - Как гулять, Коля, как? Ты врубаешься? Песни пела, плакала, смеялась, на кровать с мужиками разными валилась, похоть имела, злилась, дралась. Ну всё как человек делала, а вот что не как человек! Вот что! Вот он, момент истины! Момент истины вызнаёшь в беде, а не в радости. Матом она никогда не ругалась! Вот что! А? Этот как? Это по-человечески? Ты вот слыхал, что она матом ругается?
     - Откуда я помню, Санька, с моей башкой? Я себя не помню, а ты что спросил?
     - А я помню! И есть тому свидетели! Вот ведь как Анна ни придёт к нам посидеть, с моей бабой у них разговор займётся, а я поперёк их бабьему, своё да крепко скажу, по-мужиковски. А баба моя по пять раз скажет: «Матом не ругайся. Анка не терпит!» Вот точно вспомнил: «Больно ей от мата, как чёрт кочергой её ткнёт – так мат в неё втыкается». А я ведь ей наедине не мат втыкал, а сам знаешь. Так и не знал особины её… А вот теперь точно те бабины слова вспомнил, и понял. Уважительно так баба моя говорила в сторону Анны. Ещё бы, Анна-то со своей ходила выпивкой, зауважаешь! И я вначале-то подумал: шутит она мне, и польстить Аньке хочет, сразу вроде в один раз. Но дай, думаю, проверю. Хороший мат положил, и вижу – Анна крестится. Потом ещё, и опять крест кладёт. А пока баба моя не сказала – не замечал! А пока нужды не было – не помнил! И вот на; тебе: момент истины!
     - Момент не наш, - значит точно ей видение было. И значит нет у неё ни хрена.
     - Так, Коля, всё ясно. Делать надо так… Ты идёшь сейчас к ней, один идёшь, вид у тебя жалкий, хуже не бывает. И Христа ради просишь. Говоришь о милосердии Господа к падшим, что всех он облегчает по нужде их. И что нужда твоя равна смерти, - не выпьешь – так помрёшь. К душе взывай, Коля, к душе завителовской! В божественном плане взывай, божественными словами! А не даст – так ложись у ног её и помирай.
     - Как помирай? – Удивился Коля.
     - А так, помирай и всё! – Зло крикнул Санёк. – Умри за друга! Умрёшь – сразу пузырёк выставит, чтоб второй не помер, я то есть. Вот и умри!
     - Умереть я и без спектакля твоего могу. Сил у меня нет сцены твои разыгрывать, продюсер хренов! Я выпить хочу, тихо-мирно. Пойду я отсюда лучше. Сам ты с ней тут что хочешь сотворяй, - встал и  повернулся Коля.
     - Не пущу! Не дойдёшь ты куда хочешь, и меня не оставишь в беде. Только ты можешь это сделать, только ты! Ты не понял, ты меня не дослушал, мысль мою. Это не конец ещё моей мысли. Ты иди к ней, в глаза долго смотри, гипнотически, и молчи. Она растеряется. Вид у тебя жалкий, да и молчишь странно, и тут, - он аж подпрыгнул, - матку; ей, матку побольше да поярёнее! Она мата боится как самого чёрта. Что нам ещё остаётся? От сатаны мы, так и слова нам под стать. Да твёрдым голосом, да построже! Богу уступила и чёрту уступит! Баба она, баба! Не мужик! А баба всем уступит, даже инопланетянину. Вот что я имел сказать. А, Коля?! Момент истины наш! Наш он, Коля, точно! Б… буду!
     Раздалось молчание. Громче слов оно было.  Коля напряг свою голову необычайно, ибо решалось всё: и правда ли, что Анна Завителова добрая баба; и что Александр может всё (так стоит ли за него умирать?); и что видение было-не было – не узнать, а Коле придётся за это пострадать; и что Санька – сволочь, сволочь особенная, и для всех и для Коли, а он думал, что две сволочи равноценны, и за друзей как честные идут на всё; и что чёрт, если они э;новы, им не пособляет. Значит отвернулся от них и сам чёрт, и солнце не взошло, – и всё на свете к одному сходится – жизнь выпита до дна…
    - Пойду проверю, - неожиданно сказал Коля. – Чую, что помру. Пойду и проверю перед смертью, кто нам  ближе, - Бог или чёрт? Главное пойму, за это и помереть не жалко. Момент истины. Но не твой момент, а мой он будет, Санька!
     - Гонорар! За идею платят! За идею! – Заорал Санька, вспорхнув духом. – Не вздумай сам употребить без меня! Я тут тебя ждать буду. Выйдет дело, чую, выйдет! Я это всё чую без промаху.
     Коля пошёл и сделал всё, как друг его замудрённый наказывал. И про Бога сначала, - брал Анну Завителову за душу, - но не брало её душещипательное, и Коля понял, что душу её в другом месте искать надо, не под Богом. Он тут ближе стал подступать, лицо её глазами мять и щупать всей пятерней. Смотрел и представлял себе как мнёт ей рожу,  как глину мнёт, и вылепил из неё, из рожи её, рыльце чертячье, злое и остренькое. Глаза завителовские воловьи проткнул мысленно, и,  глядя в красные их дырки, раздражаясь и заводясь на всю эту вылепленную им конструкцию, - слепую! – которая не видит его мук человеческих, но знает их, чует, и этим наслаждается, начал:
     - Анна Завителова, не человек пред тобой. Люди ушли, Анна! Такой перед тобой – какая ты сама, чёрт с чёртом!
     Лицо его и впрямь неузнаваемым стало. Анну стало пробирать, а у самой-то чертячье рыло расцветало в Колькиных глазах пышным цветом.
     - И говорить я буду с тобой по-нашенски. Что людей не отравила? А? Их травить надо, вот что по-нашенски! Зла ты, человек,себе хочешь? На тебе зла! А ты от наших дел отступила! И мы тебя в смерть заберём, на грязную работу. – Тут в Колькиных глазах возник весь образ воображаемого им чёрта, из плоти завителовской вышел, взматере;л и осклабился на него, Кольку – человека! Колька аж взбесился, и стал его гнать матами злобными, матами огненными. Как огнём стал выжигать его наглую, бесстыдную рожу мерзопакостную. Таких матов он и сам в себе не знал, и нигде за всю свою жизнь не слышал, - несотворённым, магическим матом орал он в исступлении злобном. И не орал, а заклинал чёрта на разрушение его поганенькой, скотской души.
     Уже в середине его огненной мистерии закружилась Анна Завителова, сначала вокруг себя, потом вокруг Кольки, что-то стронулось у неё в голове или в сердце. Как на верёвке её Колька водит! Ну впрямь чёрт! Она на него руками машет: «Окстись!» А Кольке видится, что щиплет чёрт его, и защекотать, наверное, хочет. Махать он стал руками на чёрта обнаглелого, пальцы ему в рыло тыкать, как урки тыкают. И вот хотел он шмякнуть его между ног воображаемым мечом огненным, ведь у чёрта есть что-то, чем он плодит себе подобных, но вначале решил перекреститься, чтобы силу божью восприять, передёрнул руку, а где чёрт – нет его! А что же видит? Анна Завителова выходит из дома и самогон несёт. Две бутылки! И огурец солёный!
     «Батюшки светы! Не помереть мне нынче, иль помер я уже?!» Подумал Коля, принимая дрожащими и слабыми руками подаяние Анькино.
     - На тебе! Гаси огонь свой адовый! Белянка у тебя! Ей-ей говорю. Белянка! И спасибов не твори. Изыдь со двора тихо. – И скоренько так обратно в дом запорхнула.
     Коля пошёл за ворота.
     - Всё видал! Всё слыхал! – В восторге визжал Саня. – Гений в тебя вошёл, гений! Вошёл и вышел. Тебе Гамлета играть, тебе что хошь теперь играть можно! Две! Ах ты, Господи! Две бутылочки выперла! Чую я правду,чую! Правда, Коля? Наш момент истины, наш! Я же знал, я же верил! Главное верить, Коля! Дружан ты мой закадычный! Не помрёшь! Открой глотку, Коля, трясёшься ты весь. Сам тебе волью, руки прочь, Коля, а то потеряем, вытрясешь спасение наше на землю даром.
     Коля открыл рот. Санька влил ему по справедливости. И когда Коля откинул голову от бутылки и отвёл Санькину руку с огурцом, сказал блаженно: «Воздушком заем!» и стал дышать собакой: острыми рывками, без выдыхов. Накидал полную грудь воздуха, и выдохнул одним длинным, зловонным облачком. На лице его начинала играть идиотическая улыбка…
     Саня выпил по совести: своё, то есть столько же, и ещё – за идею. Деликатно закусил огурцом, глядя раздумчиво на Колю. И когда Коля задышал по-другому, ровно, сладостно, розоветь начал, улыбаться осмысленно, то спросил у Санька:
     - А что это было?
    - Что, что? Самогон. Что у неё может быть? Всё врала, гонит стерва!
     - А я не про то, Санёк. Кто победил? Кто к нам ближе?
  - Чёрт, конечно, как Анька сказала. Чёрт начал, и своё взял. Но и Бог был, после креста твоего она и дрогнула пополам, она и вынесла. А момент истины мы потом узнаем, когда помрём. В небесных заведениях поймём, кто к нам ближе. Давай выпьем за идею. Важен результат, Коля, а не, кто к нам ближе. Результат важен!
     «А и впрямь, - подумал уже размягчённый всем существом Коля, - Бог послал, чёрт сподобил, или просто Анька выручила, какая разница?» И склонялся он больше к доброте бабьей всевечной. Но вслух ничего не сказал, кроме вдоха-выдоха:
     - Хорошо, Господи! Хорошо-то как! Ну просто нечеловечески хорошо!
     А Санька приобнял его и сказал гордо, дохрустывая огурец:
     - Ни одна баба доселе мне не отказала. За это, Коля, я готов порушить справедливость дружбы, и выпить сейчас чуть больше, чем она велит. За себя, за своего лирического чёрта хочу выпить, и за бабью дурь, которая нас спасает исключительно верно.
     - Не спорю, - сказал Коля, которому захорошело так, что Санька стал видеться ему самым лучшим и самым настоящим другом.

2005