Весна. Дачный сезон.
Дачу я полюбил сразу. С первых минут. Видно сказались крестьянские корни. Это была отцовская дача, за которой он любовно ухаживал, проживая на ней в тёплое время года и изредка приезжая домой. Дача кормила и поила вышедших на пенсию моих родителей и не только спасала в тяжёлые бесхозяйственные годы так называемой "перестройки" от голодных дней, но даже давала некоторый доход, в то время, когда бывшая сильная держава распродавалась с молотка дорвавшимися до власти партийными дельцами. Всё рушилось. Работы не было, а стало быть и средств к существованию. Что уж говорить о пенсиях, которые безбожно задерживали. Отец понимал, что земля - кормилица и незадолго до своей гибели наказывал нам, детям: "Берегите мать и дачу не бросайте."
Даже дорога к месту дислокации заветных шести соток доставляет мне некоторое удовольствие, не смотря на долгое ожидание автобуса, давку в переполненном стареньком ПАЗике, тьму больших и маленьких узлов под ногами, пыль и старческое ворчание некоторых огородников. Но, когда выходишь из автобуса в степь, густой травяной воздух сразу возвращает в детство.
Вспоминаются поначалу пешие, затем велосипедные походы, а со временем и поездки на дедовой мотоколяске с ручным управлением на огород в степь в трёх километрах от дома. Отец любил, когда мы все ему помогали в этом, зачастую нелёгком, бесхитростном крестьянском труде и сызмальства брал нас всех с собой, а скорее всего нас, малолетних, просто некуда было деть, не с кем оставить, а одному после тяжёлой шахтёрской смены копать целину и сажать в не очень щедрой казахстанской степи "картошку с моркошкой" было тяжело и мама всегда ему помогала. Так невольно отец и приручил нас, детей, к земле.
В отрочестве я не очень любил огород, гораздо интереснее были футбольные дворовые баталии, занятия в изостудии или другие какие-то мальчишеские увлечения и я хитрил, придумывал всевозможные уловки, искал причины избежать огородных работ, но отец был неумолим. Ему нужны были помощники. И что самое обидное - эта крестьянская страда выпадала аккурат на майские праздники, когда большинство горожан отдыхало. Зато, когда я служил в армии, то в первую же весну понял, как меня тянет в степь, на наш огород, и, получив краткосрочный отпуск за отличную службу ровно через год после той весны, как раз на эти самые майские праздники я попал домой, где и дорвался до земли. С таким азартом огород никогда ещё не копался. Вот была радость родителю.
К даче-кормилице отец относился трепетно и самой ранней весной eдва стаивал снег, когда ещё дачный автобус не пробовал пробиться к дамбе, за которой находились участки нашего садово-огородного общества, он на электричке или городским автобусом доезжал до ближайшей к дачам остановки и, закинув рюкзак за плечи, топал к дачам, дивуясь щетиной проклюнувшегося разнотравья и затейливым орнаментом голых веток, пока еще не набухших почками. К тому времени он прикупил к своим шести соткам ещё и соседний участок, удвоив посевную площадь, и ему хотелось успеть перекопать и забороновать оба надела, сохранив влагу до посевной. В ту свою последнюю весну отец, как обычно, едва стали проходимыми дачные тропы, привычно поспешил наводить порядок на своих участках. Пока ещё мёрзлая земля по утрам была покрыта изморозью и копать было тяжело, отец сгребал прошлогоднюю траву в кучки, отпиливал сухие и мешающие ветки, подколачивал штакетины забора, а ближе к обеду начинал перекапывать и формировать грядки.
К двадцать восьмому марта той злополучной весны 2001 года оба огорода были перекопаны и заборонены, но в этот вечер мама не дождалась отца с дач. Зашла к нам, когда уже совсем стемнело (благо жили дверь в дверь на одной площадке):
- Что-то отец с дач не вернулся, не случилось ли чего? Там река разлилась, теплынь такая стоит. Наверно, последний снег с полей сошёл. Дороги нет. Отец через речку по трубе переходил. Вчера, рассказывал, утром труба была притоплена по щиколотку, а ближе к вечеру - уже по голень.
Не верилось, что здоровый ещё отец мог сгинуть в одночасье и я успокаивал маму:
- Может, река ещё больше разлилась и пройти было уже невозможно, вот и заночевал там в домике.
- Холодно же. Как спать в такой холодине?
- Костёр развёл, матрасом укрылся, может Лебедев тоже там, а у него печка. Отец выйдет из положения. Давай до завтра подождём, не приедет - поедем на разведку.
На следующий день отца так и не дождались и на утро третьего дня мы с братом поехали на дачи. Доехали автобусом до завода на окраине Фёдоровки и по старому пути железной дороги пошли до дач. Вокруг железнодорожной насыпи действительно вся степь была в воде и только неширокая полоса суши тянулась до дачного массива.
Сделав лишний крюк километров в 5-6 часам к одиннадцати мы тронули калитку отцовской дачи. Она оказалась заперта. Дверь домика тоже была закрыта снаружи на гвоздь, отцовских вещей в нём не оказалось, Лебедева на соседском участке тоже.
Оба отцовских участка обработаны и ждали только семян. Подойти к реке было невозможно, она вышла из берегов. Пришлось возвращаться обратной дорогой. Оставалась смутная надежда, что не сегодня-завтра отец чудом объявится. Но чуда не случилось. Подали заявление в милицию на розыск, но, не выдержав бездействия органов правопорядка, на пятый день попросили зятя отвезти нас на дачи. Зять прихватил с собой ещё и друга Игоря. Первого апреля вчетвером сели в зятев "жигулёнок" и поехали на дачи. Накануне похолодало. Дул леденящий ветер, над головами волочились грязные тучи. Доехав до реки, оставили машину, разделились по двое. Брат с Игорем пошли вверх по течению, мы с зятем - вниз. Мутный поток перешли по той самой злополучной трубе. Шли вдоль реки, поглядывая в воду. Прошли мимо отцовских дач, на которых по-прежнему не было никаких признаков жизни, дальше и уже подходя к последнему домику у реки зять каким-то тусклым голосом произнёс:
- Вон рюкзак.
- Кочка это.
- Пряжка блестит - заметил он и подхватив стебель прошлогоднего подсолнуха его комлем стал пробовать зацепить рюкзак. Комель только скользил по рюкзаку. Зять бросил его и стал искать что-то другое, а я перевернул этот стебель и крючком, где висела шляпа подсолнуха, подцепил лямку рюкзака. Из воды забелела знакомая рука.
- Вить, он здесь! - крикнул я.
Подтянули к берегу, сняли рюкзак с плеч и положили тело на траву.
- Я за милицией, - сказал зять.
Вдруг туча лопнула и огромными белыми хлопьями стала падать на лицо, руки, одежду помолодевшего, вроде уснувшего, отца. Не выдержав напряжения, я упал перед ним на колени и завыл. Зять в ужасе оглянулся, но останавливаться не стал. А я уже не мог сдерживаться. Перед глазами мелькали различные эпизоды наших с отцом взаимоотношений: и минуты счастья, гордости за отца, и моменты недопонимания - его суровый взгляд, злость, когда он кричал однажды мне вслед, угрожая: "Вернись! Вернись... Я тебя сломаю!", на что с такой же злостью четырнадцатилетний сопляк вполне по-взрослому ответил, не боясь наказания: "Х.. тебе!"
Почему-то родитель долго считал меня лентяем, наказывал всевозможным физическим трудом, добиваясь беспрекословного подчинения и точного выполнения. Любое непослушание наказывалось. С полгода тянулась эта волынка, пока отец не понял, что я вырос, и оставил меня в покое.
Никогда не понимал зачем он прокричал те слова и долго считал, что ненавистен ему, пока мои сыновья (особенно младший) не повторили мой опыт. В том вое выразилась вся боль от того, что при жизни отца мы с ним так и не нашли общий язык, не поняли друг друга.
Снег падал и падал, пеленая мёртвое тело в саван. Прийдя в себя, я спохватился и пошёл искать, чем его накрыть. Выдернул ржавый лист жести из ограды последней дачи, прикрыл. Только теперь заметил, что продрог окончательно. Понял, что милиция с труповозкой будет ещё не скоро и зашёл в домик чужой дачи погреться. Там было не теплее, но хоть не было сырого пронизывающего ветра.
Часа через два приехала милицейская "Нива" с прицепом. Не помню, приехал ли зять с ними или на своей машине, но привёз чай в термосе и бутерброды. Пока опергруппа фотографировала, составляла протокол, мы перекусили. Я перестал дрожать. Отогрелся окончателено в "Ниве" по дороге в милицию. По ходу следователь интересовался подробностями.
Через несколько дней после вскрытия в морге выяснилось, что у отца при падении в воду остановилось сердце. Несчастный случай.
Через двенадцать лет я написал стихотворение
"Капище у воды":
Наплету на водяное кружевце
водомерьи тонкие следы,
пусть потом стирается, утюжится
и крапится блёстками слюды.
Из осоки смастерю играючи
капище отцу среди воды...
Всё же Александру Николаичу
помогли русалочьи труды.
Как же там ему живётся-можется,
где звезда с звездою говорит:
может быть душа студёно ёжится
или жарким пламенем горит?
Запалю сушёную камышину,
воскурю душистый фимиам,
пусть хоть там он поживёт возвышенно,
как не обитается здесь нам.
Пусть поёт с небесными наядами,
а туман из Млечного пути
не мешает, белыми нарядами
приодевшись, в сон мой снизойти.
Попрошу я у него прощения,
в чём и был, и буду виноват,
пусть на радость или в утешение
мне подарит любящий свой взгляд.
Я нуждаюсь так же, как и ранее
опереться о его плечо
и, увидев утром солнце раннее,
в наши узы верить горячо.
Дачу я решил не бросать, как и завещал отец. Жалко стало оставлять возделанную землю без семян. Засадил картошкой, кабачками и морковью со свёклой, всем тем, что не требует особого ухода. Урожай порадовал. Особенно кабачками. С тех самых пор и заделался я дачником. За тринадцать лет втянулся основательно.
На четырнадцатую весну расшалившаяся река от резкого сброса МЧСниками воды с запруд снесла отцовские домики, навсегда изуродовав святое для меня местечко. Но оставаться без земли душа моя не пожелала и я, посовещавшись с семьёй, этой же весной, взял кредит в банке и купил уже в другом дачном обществе участок с домиком. Но это уже совершенно другая история.