Зине, Володе, Саше,
Нине, Ире, Сереже
Бывшей жизни зыбкий контур
превращается в пунктир,
и уже за горизонтом
обитатели квартир –
те, что столики сдвигали
и дружились, и ругались,
и божились, и дрались,
и калякали за жись.
Тихо во дворе, пустынно,
но мне слышен этот гам.
Как на башенных старинных,
выплывают по часам...
Наш Герой, с приветом дядя,
на балконе, при параде
(хорошо, что не нагим!),
в шесть часов врубает гимн.
Дружен с водкой и маразмом,
мутноглазый отставник,
матерщинник безобразный
из парадного возник.
И не оттого, что пьющий, –
по натуре гад он злющий,
всех ругает, все не так:
"А Никита наш м ... к!"
Но вставала тоже рано,
усмиряя этих двух,
дворничиха Марь-Иванна, –
нет уже таких старух.
Двор лелеяла, что царский,
не жалея сил и ласки,
особливо для юнца
с хворой мамкой, без отца.
Не скажу я: парень вырос,
Марь-Иванною храним, –
погубил беднягу вирус,
мамка отошла за ним.
Горю быть со счастьем в паре:
Землю облетел Гагарин
и разбился Комаров.
Провожали всем двором...
"Мы не боги", – догадался
я тогда же, к десяти,
но горланил: "… и на Марсе
будут яблони цвести",
верил: труд у нас не рабский,
нам от майских до октябрьских
десять хмурых стариков
были и.о. всех богов.
Наши первые полеты
зрели в отроческих снах:
кто летел до поворота,
кто садился в бурьянАх.
Только снов невероятней
был дозор на голубятне –
башне посреди двора.
"Разлетайся, детвора!" –
прибегал, ругаясь, пастырь
трубачей и чистяков,
важных дутышей зобастых
и отважных сизяков.
Нам казалось: он волшебник,
и заброшен был учебник,
когда свистом в небо вмиг
стаю поднимал старик.
Коммунизма призрак дальний
волновал еще народ,
но таинственно реальней
был, конечно, Новый год,
ожидАнный, неизбежный.
Двор сверкал, летучий, снежный,
вьюжный, льдистый, озорной,
зазывал: "Айда со мной!"
Звезды красные на шапках,
санки, горки и трамплин.
Холод лютый, а нам жарко,
и не трусит ни один.
но в безлунный вечер – слышишь? –
филин ухает на крыше,
черт колотится в трубе, –
чтой-то мне не по себе...
"То ли игры, то ли драки", –
все-то бабушки ворчат,
а любимые собаки
нас бросались выручать,
правы мы или неправы.
А весной была облава:
вместе прячемся, дрожим
за тебя, наш верный Джим.
Снова разглядеть пытаюсь,
сотоварищи мои,
в том дворе цветущем завязь
нашей дружбы и любви.
Той, как двор, незапыленной
и восторженно зеленой,
как апрельская трава.
Чем теперь душа жива.
Мучила и волновала
(тоже помнишь, старина?)
избалованная пава,
как инфанта, холодна.
Звали девочку Эллиной,
робко тек наш флирт невинный,
и позорно падал дух, –
опасались оплеух.
Без анкет, где мамы-папы,
чужды племенной вражды,
не чечмеки, не кацапы,
не хохлы и не жиды,
мы росли, дружа и ссорясь,
как подсказывала совесть,
(если б сразу, кабы всем –
были б ангелы совсем).
Кто вы, где вы приземлились,
однодворцы-дружбаны,
все ли жизнью насладились? –
С необъявленной войны
не вернулся Женька-Рыжик...
Эллочка живет в Париже.
Гриня мог бы в ИзраИль,
но подался в Браззавиль.
Всех собрать бы снова, чтобы
заглянуть в начало дней,
потемневшие хрущобы
станут в этот миг светлей.
Кто задернул занавеску?
Получающий повестку
отгулял всего-то треть...
Дайте ж фильму досмотреть!
Рухнул замок голубиный,
а хозяин голубей?
Жив курилка, и орлиный
профиль старца все острей.
Точно Лир, пустынный, гневный,
он страдает ежедневно,
это видно по глазам:
"Скоро улечу я сам!"
Новый мир не без цинизма,
ох, не рай, как ни смотри.
Завязали с коммунизмом -
в бизнес прут секретари.
Псих-герой не снёс конфуза,
помер за день до Союза.
"Боже, мя храни и клан", -
в церкви молится пахан.
Был землей обетованной,
чем он стал – сказать боюсь –
двор наш после Марь-Иванны,
в пять правлений пьяных дусь.
Жизнь, не спорю, состоялась,
сна неуловима малость,
гаснет контур жизни той,
где всё дело не в расчетах,–
просто ждет и верит кто-то:
будет что-то за чертой.
1998