не мое

СИНИЕ БУЛЬВАРЫ


                Есть одно лишь в океане,
                Клонит лишь одно траву…
                Ты не видишь там, в тумане,
                Я увидел – и сорву!

                А. Блок      



Синие бульвары, вы меня дождались.
К радуге злословья мне возврата нет.
Красного объевшись, чёрным обнажаясь,
Мчал на пыльно-серой колеснице лет.

Налетев с разгона, вдребезги разрушил
У парадной двери зеркало нужды,
Вывалился, пульсом праведных оглушен,
Под колёса встречной мчащейся орды.

Синие бульвары, ваш теперь я пленный,
Сердцем обезглавлен, продолжаю путь.
Радость избавленья гонит перемены,
Синие восторги наполняют грудь.

Синие бульвары, ничего не надо,
Пусть катится с треском века колесо,
Унеситесь в вечность отражённым взглядом,
Синими дождями с кисти Пикассо.

25 марта 1986 г.




               

               
                *   *   *            
                Верится: в далёкой сумрачной стране
Мне за все утраты воздадут вдвойне
И теплом согреют стынущую грудь,
Отдадут свободу знающему путь.

И любить и плакать будет там легко,
И озноб рассветов будет далеко,
Таборы закатов, уплывая вдаль,
Не сожгут уж крылья, запалив печаль.

Баху знойной фугой чувств не обмануть,
Бурям вдохновений слёзы не задуть,
Не сорвётся в бездну заплутавший стих,
Не прольётся кровью самоценный штрих.

Лишь неумолимо строфы будут жечь,
Цепкие терцины в душу будут течь,
Терцией жестокой календарь скроят
Заголовки, звуки и мгновений взгляд.

7 марта 1986 г.




                *   *   *

                Сжала руки под тёмной вуалью…
                «Отчего ты сегодня бледна?»
                – Оттого, что я терпкой печалью,
                Напоила его допьяна.
               
                А. Ахматова


                Н. М.

Вверенный ритм.., кем-то вписанный знак..,
Гнёт тесноты.., лейтмотив приобщенья..,
Сорванный лист.., белый разовый флаг..,
Щедрой волной предикатов смущенье..,
Лёгкая грусть.., догорающий мост..,
Длинное платье.., в пыли подоконник..,
В вазе букет засыхающих роз..,
К вазе прижавшийся мраморный слоник..,
Томик стихов.., недостроенный дом..,
Плен недомолвок ..., пустые аккорды..,
Слёт невозможностей.., плачущий гном..,
Гибель отцедин.., визжанье реборды…
Милый листок, карандашная вязь,
Скрытый до времени сердцем и болью,
Возраст презревшая зимняя связь
Тризны по небу с нездешней любовью…

7 апреля 1986 г.


ПОДРАЖАНИЕ ВОСТОЧНЫМ
 
                I
Кого всего судьба лишила,
Тому дарован миг бесценный:
Любовь бескрайняя, как небо,
Бескрайнее родит презренье.

Кого всего судьба лишила,
Тому дарован миг бесценный
И счастье: всё любя высоко,
Жалеть и ненавидеть вместе.

Кого всего судьба лишила,
Тому дарован миг бесценный:
Любовью воспылать безмерной
К тому, что столько жалким было.

Кого всего судьба лишила,
Тому дарован миг бесценный:
Однажды опьянев от чувства,
Навечно обрести презренье.
19 сентября 1986 г.



                II

Не торопи желанный час, постой!
Ты должен знать, что путником в пустыне
Удачей посланный бурдюк с водой
Бывает брошен: жаждой обессилен,
Он жадно пьёт и вместе с утоленьем
Вкушает, обесценивая дар,
Обман, что близок час спасенья,
Бежит, забыт живительный нектар,
Спешит, в мечтах оставив мысль о тризне,
Бежит к спасенью – к гибели бежит,
Бурдюк тяжёлый бросив полный жизни,
И – малостью пресыщенный – убит!

Возьми за истину – нет слова «жил»,
Не утолить Желанье в одночасье,
И если у тебя достанет сил,
Из праха сотвори меня для счастья.

1986 г.


               
             ГРЕХОПАДЕНИЕ
                (отрывок)

Я по саду ходил на рассвете,
Возвращаясь, увидел: к подошве
Красной розы прилип лепесток,
Мною в чёрную глину был вдавлен,
И выглядывал каплею крови,
Крови, словно с распятья Христова,
И выглядывал каплею крови,
Словно кровь эту в землю втоптал я,
Словно розовое и живое
Сердце где-то топтал я ногами…
Там, с пригорка, наверно, сбегая,
Я прервал нарождение правды…
И ни крика, ни стона, лишь стебель,
Подломившись, упал и обрызгал
Лепестковыми каплями землю,
Там, с пригорка в низину сбегая,
Я смотрел на Далёкое Солнце,
И, сияньем его ослеплённый,
Ослеплённый надеждой своею,
Я бежал вниз по склону, казалось
Становился всё ближе я к Солнцу,
Мог бы слиться с зовущим лучом.
Оставалась вершина пригорка
За спиною лишь пунктом отправки,
Стартом буйных надежд оставалась.
Тот пригорок родился и крепнул,
Вырастал, стать Голгофою чтобы!
…И ни крика, ни стона, лишь стебель,
В удивлении качнувшись, свалился…
Только рядом бледнела вторая,
Только рядом вторая седела,
Как истлевшие кудри Матфея,
Бело-белой склонясь головой,
На щеках золотистой росою
Заискрила нездешние слёзы,
В них смеялось Далёкое Солнце…

20 апреля 1986 г.



                РАССТОЯНИЯ
                (отрывок)

                памяти Достоевского Ф. М.

…Да где же, где же этот поставщик?
Или бежать, или ползти, или, быть может,
Мне стоит только оглянуться и найти
Его среди знакомых глаз, среди обложек?
Может, среди того, что гложет, но не больно,
Не сильно, вот оно, незримо, здесь,
Потрогать можно: словно темой сольной
Повисла в воздухе шальная взвесь…
Я их хочу, я смутно помню их,
Мне к ним бежать, нет, рваться к ним! Но где же
Искать расстроенный  порядок лёта их?
…Теперь я понимаю: реже, реже
Заботой их я был порабощён.
Теперь… Не покидайте! Рабства жажду,
Бесценные минуты! Оглушён
Раскаяньем чужим внутри, и дважды
С какой-то целью злобным повтореньем
Оно в глазах субтитрами встаёт:
Обрывки смыслов, веры, отчужденье,
Но не гнетущее, гнетущему черёд
Настал уж позже. Было то иное,
Не схоже ни с одним из прежних чувств,
Его назвать бы впору  –  неземное,
Оно теперешних далёко было муз…
Толику хоть верните, умоляю,
Я клятву – дорожить – не задержу!
О нет, я ваш приход не умаляю,
Со смыслом смыслов ваш приход свяжу,
Бесценные минуты…

Так наступает самый страшный день,
Хотя очередной из «самых страшных»,
Но всё ж невыносимее вчерашних,
А следующий несёт шальную звень,
В сравнении с которой муки ада
И всех кругов грядущая пора
Забавны, словно детская игра,
И сладки, словно цвет из мармелада.
О Данте, если б знать наверняка,
Из девяти – я на любой согласен,
Во всех быть вместе рад, кто властен
Неужто не исполнит пустяка?
Неужто тот, кому я стольким должен,
Не внемлет самой грешной из молеб
Того, кто выбрал Камни, а не Хлеб,
И стал за выбор камнями обложен?
Не ужасает лёд небытия,
Коль ниспадёт оно, сменив походный
Всех дней грядущих, этому подобных,
Марш – шальную звень, что слышу я…

Но слава безысходности твоей,
Такое положение вещей,
Хвала тому, кто выбор предложил,
И прочь сомнения, мне хватит сил
Живым быть камнем среди хлебов мёртвых,
И прочь мольбы, мне хватит веры твёрдой,
Чтоб пронести нетленную любовь
К минутам столь святым, столь скоротечным,
Ниспосланным одною силой: вечной
Любовью к вере, верою в любовь.

…Беспомощно, как «Что в начале было?»,
Последней промелькнула мысль о Хлебе
И Камнях, дальше – будто сном накрыло…
Ночною мглой, растрёпанными в небе
Снегами, близорукими ветрами,
Просящими спасенья от домов,
Столбов и статуй, белыми стихами,
Летящими поверх больных голов,
Явилась неуютностей печальных
Немая стая – разные там были –
Слетелись дату праздновать: легальных
Сто лет совместной жизни боли с былью,
Сто лет совместной жизни соли с пылью…
Ту пыль несли паломники с Востока
К местам, не помнящим ни жажды, ни истока<…>

1986 г.


                ДАГОМЫС 1985

Гимн свежести взахлёб кричали чайки,
И, вдохновенно отбивая ритм,
В кафе, на третьем, ложками стучали,
И хриплым саксом дверь прощалась с сытым,
И в каждой луже сто сердец, шалея,
Как два воробышка, купались, сотни брызг
Взметая в воздух искристых, – жалели,
Что дождь окончен. Высший виден смысл
Им в крышах шиферных, приветливых и серых,
В надломленном пионе, в забытьи
Аллей бесстыдниц, шепчущих несмело:
Ещё побудь, не смей, не уходи…
Все сто нескромных, заново рождённых,
Они неслись под детский смех ручьёв,
Под капель звон, под счастьем опоённый
Небесный свод, под свежесть до краёв,
Под шелест шин по мокрому асфальту,
Под ароматы вяжущий поток,
Под миллионы пёстрых глаз из смальты,
Благословлявших сорванный восторг.
Они спешили влиться в отраженье
Любви, в истому, в шалый контрапункт,
Спешащий населить своим решеньем
                Прибоя задыхающийся шум, –
Там берег алчный лапою зелёной
Хватал за косы юную волну
И с ожерелья нежности пленённой
Рвал жемчуга медуз и устриц изумруд.

28 апреля 1987 г.



           ОДИНОКОМУ НЕЗНАКОМЦУ С УЛИЦЫ ГАВАНСКОЙ

Зачем так долго ты стоишь
У одинокого трамвая?
Что же на праздник не спешишь?
Там духовой оркестр играет,
И пары лёгкие кружат,
И вальс беспечно звуки льёт,
И волны жмутся, чуть дыша,
Аккордов слушая полёт.
Ты вспомнил город Петроград?
Свою весну, свою любовь?
Но что же ты весне не рад
И отрешённо хмуришь бровь?
Или с залива тяготят
Ветра – горчат и давят грудь?
Или оставить не хотят
Виденья, образ чей-нибудь?
Она за тысячью морей,
Иль вы на линии одной
Весь век прожили и дверей
Не потревожили покой
Внезапным всплеском давних мук,
Печальным стуком прежних чувств,
Переродившись в робкий стук
В чужую дверь? Иль дом тот пуст?

1987 г.



                SERPENTIS

                1
Я был рождён для счастья, для любви,
Но холодно. Застёгнут на все пуговицы
И даже на самую верхнюю.
Она хоть у горла и давит, но всё равно…
Так теплее… Не знаю… Может быть…
Не знаю… Холодно… Холодно… Холодно…

11января 1988 г.


                2
Не надо теряться в догадках.
Это закрыто для таких усилий.
Всё. Оставьте… Вопросы – себе.
А теперь пришло время заняться главным.
Вот оно уже на подходе. Пора. Пора!
И-и-и раз, два, три:
Я был рождён для счастья, для любви.

30 января 1988 г.



                3
Всё время думаю: ну почему четыре?
Природа поскупилась на копыта:
Ему ещё бы две ноги, чтоб устоять…
Осёл – моя печаль, мои скандалы.
Глаза его одну строку слагают во все века:
«Я был рождён для счастья, для любви…»
Когда я понимаю, я становлюсь таким же:
С ушами длинными и серым.
Когда мне стыдно быть, когда я помню,
Тогда мне хочется упасть к нему в копыта
И долго не вставать – просить прощенья,
Тогда мне хочется, чтоб этот мир с поклажей,
Чтоб этот… чтобы подлый слышал…
Чтоб он… чтоб бесконечно слышал
Его больной, неблагозвучный крик!

3 февраля 1988 г.



                4
Вы улыбаетесь, ну что ж, быть может,
Тому виною мудрость мирозданья.
Вас, может, зайчик солнечный волнует,
Или, быть может, визг стрижей над сквером.
Но мне всё чаще грустно почему-то.
Всё дальше шум шагов. Всё глубже сновиденья.
И странно как-то, сухо, но спокойно
Звучат слова неновые такие:
Я был рождён для счастья, для любви.
Но, может, этого и вовсе нет, всё выдумано?
Может быть. Не знаю.

7 февраля 1988 г.



                5
Есть что-то, отчего бывает плохо.
И затрудняешься сказать, кому и как,
Но так бывает. Не спешите соглашаться.
Мне думается, это не оттуда. Другое «плохо».
Оно слетит, бывает, с полотна, с пюпитра, с пеплом сигареты.
И как-то так по-свойски, очень смело,
Немного покружив, садиться на плечо.
Его согнать боишься. Так бывает.
Тогда безумно весел я, надрывно весел:
Оно – моё, не ваше и не их.
Конечно же, безумного забавы, но так бывает и
Бывает страшно. И плохо. Узок я в плечах.
И этим птицам неуютно очень подолгу быть со мной.
И плеч моих насест постыдно мал.
И вот тогда бывает очень плохо.
И подлые слова звучат в ином ключе:
Ты был рожден для счастья, для любви.

7 февраля 1988 г.



                6
Не хочется из дома выходить
Даже в своём доме хочется отыскать дом
И запереться. Это для того, чтобы не быть с вами.
Так холодно кругом. Бесснежная зима – как беззубая певица.
Холодно. Удивительно, как тишина бывает многозвучна…
Кругом снуют неуютности всех видов и мастей…
В паузах между затяжками слышно,
Как где-то читают стихи. Странные такие стихи.
Одна строка в них повторяется очень часто.
Кажется, что она вываливается из стиха,
Но, может быть, другие строки не вяжутся именно с этой.
Трудно разобрать. Голос, читающий стихи, так далеко.
Какая всё же странная строка:
Я был рождён для счастья, для любви.

                9 февраля 1988 г.



                8
Бывает так, что ложь слова покинет,
И пред тобой, как новые ворота:
«Я был рождён для счастья, для любви».
И осенит. И вспомнится. И будет.
И будет много раз собой дарить меня любовь…
Ну да, я много раз встречал её, свою любовь.
Ей были свойственны метаморфозы…
Однажды мне она открылась простодушно:
Она к обочине ползла на двух передних,
Две задние и хвост тащила за собой.
Набитый щедростью троллейбус
Великодушно раздавил её мне в дар.
Одаренный, я чувствовал, я видел: это моя любовь!
Это мне столько счастья привалило!

11 февраля 1988 г.



                9
Желудок. Он самый верный. Мудрец…
Потом бывает чувство совершённой глупости.
И некоторое время ты сам себе чужой.
    Но желудок! Он всё поймёт, расставит по местам.
    Он глух к речам, к призывам, которые извне.
    И правильно! От истины рождённый, он непоколебим.
    «За», «против», «никогда», «могу», «спасибо», «вот оно!» –
    Уйдут.
    Останется лишь ангелохранитель,
    Единственный поверенный –
    желудок!
    Вот он-то и оставит жизнь строке:
    «Я был рождён для счастья, для любви».

    24 февраля 1988 г.



                10
Что-то да есть.
Узнать бы о себе что-то такое,
Что дало бы право бросить всё к чёртовой матери.
Хорошо было бы, если б это была болезнь,
О, тогда бы я пропел эти несколько месяцев,
Которые имели бы форму какого-нибудь многогранника,
Имели бы запах, цвет, вкус, нежность и правду.
Тогда бы я процедил эти дни сквозь зубы,
Не спеша, до оскомины, до головокружения.
Та строка, которую вы ждёте,
Она бы растворилась во всём, напоила бы воздух,
А воздух лился бы в грудь нескончаемым потоком.
Та строка уже не читалась бы, не звучала ни для кого.
Она победно смотрела бы на вас двумя, пятью, тысячью моих глаз…
Что-то да есть…
Волнение и лёгкий страх не смущают –
Они бывают почти всегда…
Узнать бы... Сейчас, наверное, уже можно.

1 марта 1988 г.



                11
Всю ночь меня пожирали.
Растаскивали во все стороны.
Оказалось, что я ещё кому-то нужен…
Когда здесь отвернулись – там пригляделись.
Значит, пока чувствуешь себя,
Если хоть как-то знаешь о себе, что ты есть,
То не исчезнешь просто так,
Кому-то как раз придёшься впору, ко столу,
Вернее – попадёшь на стол и очень даже кстати.
Окажется, что тебя давно уже ждали…
Всё куда-то проваливается. Мелькает. Пестрит.
Затем сливается в один поток…
Прелестное создание и девственница.
Ей уже двадцать четыре…
На неё приятно смотреть…
Она тоже нужна была не такой.
Она слишком здесь. Этот фиолетовый костюмчик…
Зачем он ей? Всё не так…
У неё цели, приобретения… Зачем?
Если бы её тоже пожирали, потрошили,
Тогда я, наверное, смог бы с ней остаться…
Производство крема для обуви. Электричество.
Пешеходы. Лекции. Радио.
Язва желудка. 2. 246. 517. 1945. 2027.
Народный суд. Вавилов. Персики.
Розы дезодоранты китобойная команда «Слава»
серьги бюстгальтеры аплодисменты
бигуди презервативы… Защита диссертации.
Снегоочистительные автомобили.
Рыдания в спаленке с красным ночником.
И что-то ещё… Никак не вспомню.
Может быть, она? Ей двадцать четыре.
У неё детская улыбка и быстрые глаза.
Но улыбка –  отдельно. Нет, она не сможет…
Приём пищи профком общественные поручения
донорские дни корзина для мусора…
Гости. Им не хочется. Но идут. Идут. Идут.
Довольно…
                Конец.
                Нет, ещё:
Газетой шуршат. Смотрят в окно.
Пишу. Рядом – разговор. Кто-то там
«Отравился арбузом, но страшнее –
Когда консервами.» Спичечная коробка.
Курить. Хочется курить.

28 февраля 1988 г.



                12
Бывает, вот так лежишь на спине,
Смотришь на полки с книгами,
И ничего не хочется…
А почему, собственно, я должен что-то делать?
Ведь, наверняка, лежать и смотреть,
Не прилагая ни к чему никаких усилий, –
Гораздо честнее. И так можно, и так хорошо,
Даже лучше, чем многое остальное…
Пускай в голове ворочается куча всякой дряни,
Но зато другим это не видно и не слышно.
Зачем все поползновения, все потуги?
Вот перед глазами угол стены, на него падает тень –
И он таинственней и загадочней,
Чем все приобретения и сложности мыслимого мироздания.
Он непостижимей во сто крат всего того,
Чем оперируют, на что опираются и что наворочали наши головы.
Он непостижимее всего этого, а потому и дороже.
И ведь это только угол. Угол моей комнаты.
Я раньше никогда не думал, что он такой…

7 марта 1988 г.








                *  *  *
                Невыразимая печаль
                Открыла два огромных глаза,
                Цветочная проснулась ваза
                И выплеснула свой хрусталь.
                О. Э. Мандельштам
      
Принесли и на стол положили,
Но спешили и, не сказав
Слов прощальных, слезами залили
Этот глянцевый склеп, этот зал.

И остался стоять непознанным,
Только записью стал в дневнике
Этот дар, самым щедрым посланный
Властелином в осеннем венке.

Тайна вкуса забывшихся ягод
На заиненной ветке – каприз,
Не вмещаемый тысячью пагод,
Это за расточительность приз.

Но и эта пугливая сочность –
Лишь намёком о том, на столе, –
Приоткрыла неясную общность
С тем, что было даровано мне.

1988 г.




                *   *   *

                Н. М.

Самое красивое – розовый с серым.
Он идёт вам очень. К лицу.
А ваше лицо – к счастью.
Но если в беспутном, белом
Вас вижу, если я точно знаю,
Что это не бред, не сон –
Я замираю. Меня отмывает куда-то.
И там, где летает
Моё воспалённое, страстное –
Там ваша обитель.
Вы там безраздельно царите.
Неведомы вехи туда.
И только один,
Незримый, нехоженый путь
Ведёт в эту тайну, он близок
Потопу Великому. Чужд –
Всему, населившему Землю.
Он весь не отсюда. И как
Его угадать? Как узнать,
Что именно так и сейчас?
Он настигает и дарит
И сам провожает. Тогда –
Вы в белом, беспутном, любимом,
Вас вижу. Вам счастье к лицу.

23 марта 1988 г.



                *   *   *

Есть потребность. Желание есть.
Есть мольба о внимании. Есть.
Будут лёгкие годы бежать.
Не избыть. Не забыть. Не устать.
Будет лёгкое эхо любви.
Будут плавные, сонные дни.
Будет мягкий и тёплый покров.
Будет вечная песня без слов.
Будет.
Были сотни на счастье надежд.
Были толпы глумливых невежд.
Были ночи несомкнутых вежд.
Плыли горы ненужных одежд.
Были.
А сейчас есть одна пустота.
Пустота есть и лёгкая грусть.
Пусть.
Пусть нахлынет волной тишина.
Пусть умрут, изрыдаются грёзы.
Есть привычная боль и чужие слёзы.

23 марта 1988 г.



                *  *  *

Знаете ли вы, сколько разных жизней может быть?
Настолько разных, отличающихся друг от друга,
Что неверно говорить об одном человеке.
На каждую, на то, чтобы испробовать,
Прожить каждую из них,
Понадобится одна целая жизнь,
Одно целое время жизни.
Я только недавно почувствовал это.
Я только недавно понял,
Насколько мы огромны,
Неисчерпаемы и неведомы.
Неведомы сами себе и другим.
Но жизнь нас знает.
Она любит нас. Мы ведомы только ей.
Меня охватывает радость,
Что я бывал иной раз так хорош,
А иной – так гадок.
Таким разным бывал я,
Так удивительно вспоминать, понимать,
Где и когда были бездны меня –
Бездны жизни, бездны, несущие радость
И удивительно новое, – разные,
Каждая из которых могла,
Так же, как эта, привычная, усвоенная
И потому кажущаяся единственной,
Обрушиться полнотой другой
Бесконечной жизни, наполнить
И затем подвести к очередной,
Чтобы повторить свершение таинства
И чтобы венчать, дарить снова и снова…
Есть минуты, в которые ощущаешь
Нечто необъятное, вечное,
Они несут забвение времени и пространства,
Они полны и наполняют тебя же
Только одним – необъяснимым, непостижимым,
Которое, наверное, называется счастье.

30 марта 1988 г.



                *  *  *

                Н. М.

Кажется, я всё больше и больше
Влюбляюсь в вас.
Это «кажется» появилось потому,
Что я не знаю, есть ли какой-то предел,
Не знаю, что называть любовью.
Уже была полнота, и больше, казалось,
Уже невозможно. Но может быть,
Любовь и есть вот это
«Всё больше и больше»?
Я уже ощущаю ваше присутствие во всём.
Если меня постигают минуты
Бескрайней радости, я вижу
В этом ваше участие,
Связываю это с тем, что есть вы.
На страже чего стоят люди,
Лелея глупость и ложь?
Во имя чего они обворовывают себя?
Больше всего на свете я люблю любить,
И страшно подумать, да и не верю я,
Что это всё может кончиться.

30 марта 1988 г.


      КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Ветер воет за окном.
Тихо спит мой старый дом.
Только слышно, в тишине
Чёрный кот урчит во сне.
Крепким сном забыт весь дом,
Лишь не спят виденья в нём.
То печальна и грустна
Вдруг ко мне придёт она,
То седой, как сизый дым,
То совсем почти незрим
Возникает предо мной
Молчаливый лик чужой,
То волшебница-чарунья,
Всех тревог ночных ведунья,
Как ладья, плывёт одна
В океане звёзд луна.
Вот ещё одно виденье,
Грёз моих былых творенье:
Синий остров виден в дали,
Где живут мои печали…
Пробуждает ото сна
Гулким треском тишина,
Из-под пола шорох слышен,
Там в любовь играют мыши.
За окошком ветер вьюжит,
Над землёй незримо кружит
Жизни бренной суета,
Календарного листа
Ровный край слегка надорван,
Где-то взят аккорд мажорный,
Клонит в сон ночная звень,
Завтра снова будет день.

1988 г.




                *  *  *
                …И, взором медленным пронзая ночи тень,
                Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
                Дрожащие огни печальных деревень.
                М. Ю. Лермонтов
      
Погасите свет. Мой дом из стекла построен.
Пускай беспокойные точки ночные, световые
Истерзают, пускай сообщают о чём-то,
Пусть плачут, пусть молчат, стиснув зубы,
И смотрят, пусть кричат и поют.
Пусть иные, что бисером вечность
Обозначили, шепчут, дрожат пусть
От вселенской бессрочной простуды.
Пусть их жалко, пусть точка,
В зрачок провалившись, вцепившись,
Комом в горле свернётся.
А другие пусть счастье расскажут,
В двух словах прокричат,
Позовут пусть они, пригласят
Через тысячи вёрст, лет, дум
Прилететь, принестись к ним на шум.
Третьи краской пускай обдадут
Всё лицо, пусть заставят тебя их не видеть
И обрушат больные раздумья
Ни о чём, в никуда, но о главном,
Непосильном, немом, неуютном.
А вон те, от которых рыданьям
Волю дать суждено,
Что зелёным ознобом струятся,
Пусть физической болью, пусть чувством
Крыл, оторванных с мясом и кровью,
Застучат под лопатками, вырвут
Стон из скомканной, тесной груди…
Размозжите мне голову, струи,
Повыкалывайте глаза мне,
Раздавите меня, расшвыряйте,
Запалите и пепел развейте.
А в мой дом, что стеклянным отстроен,
Вы другого жильца запустите.
Полюбите его, заласкайте,
Чтоб и с ним то же самое сталось…

2 – 6 апреля 1988 г.




ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРИНОШЕНИЯ


                *   *   *

                Н. М.

Зачем свет? Постылый.
Зачем он, навязчивый? Круглый?
Без вас легче было бы
Отдаться трясине абсурда.
А вы маячите, вселяете надежду.
Да что вы такое?
С чем вас едят? Может,
С горчицей? Может быть, вы –
К сухому вину? Может,
На вас нужно просто смотреть,
Не спрашивая себя ни о чём?
Да что вы такое, чёрт возьми?
Знаю, вы – моя глупость,
Вы – моя дерзость, может быть, тоже,
Вы, может быть, даже моя пошлость,
Но и моя святость.
Да, я же начал со света…
Но связывать – лживо,
Вы и он, постылый, круглый,
Всё-таки чужие друг другу.
Но вы и не мрак.
Чёрт знает, что вы такое.
Может быть, он и вправду знает…
Да почему всё так сужается,
Комкается, почему от всего остаётся
Всё меньше и меньше, почему
От всего скоро ничего не останется?
Почему всё вот так? Просто глупо, ужасно глупо,
Глупо, глупо, глупо, глупо, глупо, глупо, глупо…

20 апреля 1988 г.



                *   *   *
         
                Игорю Назаренко

«У – у – у – у – у – у – у – у
 ветка на сером фоне
с растроганными краями»
                ( И. Н. )
от счастья от горького счастья
как она может хлестнуть по лицу
останется полоса онемевшая от боли
рыжая женщина с ребёнком
с рыжей сквозной бедой
и вкус сырого теста во рту
и полуденное солнце которое
почему-то над горизонтом
а где-то смазливый рояль
как породистый и неизбежно
тошнотворный мужчина
срывает ахи аплодисменты
блевоту выкормленную и взлелеянную
которая почитаема каждым хозяином
но здесь беспросыпная бесконечность
рыжая душная вязкая сонная
и никто ничего не знает

21 апреля 1988 г.



                30 АПРЕЛЯ

                Игорю Назаренко

Было время как раз для простуды.
Мы бродили по городу. Всюду весна
Холодила деревья, кирпичные стены,
И деревья и лица; под шёпот кулис
С этих лиц, словно капля за каплей,
Охлаждённые взгляды срывались, лущили
Тротуарную корку и, пыль поднимая,
Проходили отмеченные сознаньем
Над собой долгожданной победы…
Как заправский бухгалтер, простуда усердно,
Равномерно по городу сметы несла,
Наряжая прохожих гусиною кожей,
Принимая от улиц приветствия кашель,
Покрывая витрины тифозным ознобом,
Чтобы позже их потом холодным пронять.
Волочились троллейбусы с дрожью гриппозной,
И в истерике ветер, тряся кумачом,
Призывал приготовиться к празднику Мая,
И простуда неслась над больным Ильичом.

30 апреля 1988 г.



                НЕВОЛЬНЫЕ СТИХИ

                Памяти выставки Сальвадора Дали

               
Где был Адам, там чёрный кофе
В скрижалях зиждился, смеясь,
На мир вплотную обозлясь,
Я шёл учить язык поэтов,
И кто-то спал вместо меня,
Слюна, задетая подковой,
Тянулась с мрачных стен Кремля;
Я вспоминал, душа, тебя
И снег жевал, и чёрным кофе
Куски бесстрашно запивал.
Шли сапоги, сверкая лаком,
Как для ногтей, в продажу, в гам
Опущенные, и солдаты,
Горланя марши пополам
С омытой перегаром бранью,
Несли болезнь безносым рощам,
Мелькали ягодицы, тик
Сидел и «бабу ждал», а ночью,
Сын, ковыряяся в носу,
Слагал очередную пьесу
Про мух и крейсер на Неве,
Заглядывали в окна швабры,
Таращили басы глаза,
И так коварно и нежданно
Прошлась по площади гроза,
Смочив мочой иного света
Фигуру с вздёрнутой рукой
И демонстрантов, без обеда
Её оставивших, покой
Жующих, как чужое сено,
Поющих триппер и Москву,
Где среди гомонов картинных
Забыли боги про меня.
А я, как чалый лысый мерин,
Лежал, и спал, и видел свет;
Вдали мелькали отраженья
Вольноструящихся Дали.
Щелчок и фарс, сапог в навозе,
Сорочий лай, кумач, штиблет
И пёс безродный и паршивый
С бразильским кофе пополам.

2 мая 1988 г.



СЮИТА В СТИЛЕ КАНТРИ

                Владимиру Тарасенко («Тарасу»)

Однажды моль к Тарасу в гости заглянула.
Уж полночь близилась. Жена зевнула
И в спальню подалась, всё силясь без конца
В Тарасе разглядеть и мужа, и отца.

Дочь спит давно, утешенная мамой,
И ровен храп жены от вдовьей жизни пьяной,
И тут проворней скорой телеграммы
В окно впорхнула моль, в одной сорочке рваной.

Тарас оторопел. Он на жену косится,
Но тихо всё, жене Филатов снится,
А моль тем временем к столу садится,
Где сыр, вино и булочки с корицей.

Тут в гостью наш герой внимательней вгляделся,
И пыл минувших лет в нём загорелся,
С кровати тихо встал, наспех оделся
И с незнакомкою за стол уселся.

Но, думаю, простит читатель искушённый,
Коль я не опишу всех тех утех любовных,
Которым гостией Тарас заворожённый
Стал предаваться, страстью ослеплённый.

Такой счастливой встречей окрылён,
Забыл страну, семью, работу он,
И, обернувшись жёлтым мотыльком,
Порхнул на пару с молью за кордон…

Уж приближался предрассветный час,
Неся заботы каждому из нас:
На кухнях, злы от неумелых ласк,
Ворчали жёны, зажигая газ,
Мужья, засев в сортир на целый час,
Одаривали щедро унитаз,
Детей ждал инеем покрытый класс…
В квартире, о которой шёл рассказ,
Жена, проснувшись, позвала: «Тарас!»,
Но муж не возмутил её усталых глаз,
А рядом остывал сменивший свой окрас
Любовницей изъеденный матрас.

Ещё исчез пиджак из чистой шерсти
И бабушкин презент – с брильянтом перстень,
А нам осталась только сотня версий,
Одна из них – купили домик в Персии,
В стране, где много дорогих ковров,
Где будет щедрый стол и тёплый кров,
А русский климат для таких  суров,
Здесь греются от дров, сыты от слов.

1988.



СОНЕТ – ПО ПЕРВОМУ ТРЕБОВАНИЮ

                Елене Захарьиной

О, бренных мыслей меркнущая слава,
Что значишь ты и в чахлой, и в скупой
Пустыне жизни? Сладострастья лавой
Непрочный замок горделивый твой
Был погребён, и ныне всё забвенью,
Как прежде, предаёт лобзание одно –
В миг первый, в день последний Сотворенья
Весь ад страстей предвидело оно.
Любовь моя, теперь чужда мне тленом
Рождённая пустая круговерть
Бесплодных мыслей, славящихся пленом,
В который душу взять способны, смерть
Несущих счастью, омрачавших тенью
Перед тобой, душа моя, благоговенье.

1988.


НА БРАКОСОЧЕТАНИЕ КОТЕЛЬНИКОВА И ГУРКОВОЙ

                Поэтическое приношение
                Сергею Котельникову,
                Написанное на предложенную
                Им тему: « Вот на столе пустой стакан»

      
Вот на столе пустой стакан,
Вчера, в руке его сжимая,
Ты верила, что праздник дан
Навечно нам. Что он, играя
Бесовской охрой – лежбищем лучей –
На окнах, платьях, тротуарах,
Совьёт нам радость из весенних дней,
Наполнит ночи сладостным угаром.
Но ночь прошла – и я схожу с ума,
И вездесущее безумство душит,
И больно вспомнить – это ты, сама.
Мою с литклубом разлучила душу.

1989(?)


                *   *   *

                Саньке Симонову

Вечерело. Сквозь строй придорожного леса,
Под несложную рельсов чечётку скользя,
Скорый поезд, осыпанный хмарью небесной,
Уносил пассажиров, и было нельзя
Простонать, прокричать неизбывную, злую,
Вороную тоску, поглотившую степь.
Скорый поезд нашёптывал сказку ночную
Про больного поэта. За тысячу лет
Прошумел эту повесть под карточный сплин,
Под трезвоны стаканов, вагонный бедлам,
Где с мечтою и болью один на один
Написались стихи со слезой пополам.

Апрель 1988 г.



                СЕСТРЕ  МАРИНЕ

                Предчувствую Тебя. Года проходят мимо –
                Всё в облике одном предчувствую Тебя.
                А. Блок
               
Послушай, ночь, тебе одной понять
Мою печаль, тебе одной по праву
Дозволено безумному внимать
И увенчать весь этот лепет здравым,
Священным смыслом, и ещё даны
В помощники бумага и перо,
И жребием с тобою мы вольны
Поставить боль и чувство на зеро
И выиграть. Меня ты, ночь, не жди,
Коль буду увлечён я хороводом
Видений – памяти дарами – бди –
Спеши запечатлеть, как год за годом
Тебе одной я тайны доверял,
Тебя одну я звал к себе на помощь.
Так сделай так, чтоб каждый чуждый знал
Её родство, Её больную полночь.
Рассвет, повремени, твой лик суров,
Ты холоден и разумом, и сердцем,
Дозволь отдаться страсти вновь и вновь,
Хоть раз испить до дна ночное скерцо.
Пусть ночь творит священное добро,
Ей власть наградой будет за терпенье,
И пусть её любовное вино
Подарит сладостное утоленье,
Тогда приди и холодом своим
Прильни к листу, исписанному страстью,
И не пойми понятное двоим,
Смирись, твой свет окажется напрасным.

7 августа 1988 г.


                ЭЛЕГИЯ

                Константину Габриелову

Сонная утка ползёт бороздой.
Милая, что же на свете так грустно?
Кто же ответит на этот простой
Круглый вопрос и немного арбузный?
Что ж, не летается нынче нигде,
Ладно хоть ползать учились мы вовремя,
Даже пронзительной синей звезде
Нынче уютней ворочаться в погребе.
Крякоть лимонная застит закат,
Вымостит небо вечернее перьями.
Отвороти с укоризною взгляд,
Кончено всё, не трогай теперь меня.
Всем ведь известно, что злая овца
Эту беду ворожбою накликала,
Этой весной прорастут из овса
Козлища, вот где уж горя помыкаем.
Утка, не надо, по сердцу ножом
Песнь твоя, с каждой минутой слабеюща,
Лучше ползи себе с богом, не то
Всё может статься, глядишь и заблеешь! –
Малые дети начнут горевать,
Вон, погляди, как нога разветвляется,
Этой ногой уж икры не нарвать –
Можно впустую до смерти умаяться.
Я вот недавно стекляшку нашёл,
Знаешь, от чёрной бутылки расколотой,
Камушком краешек острый навёл –
Буду ходить теперь с веной распоротой.
Утка ползёт… На душе – пустота…
Много ль на будущий год заартачится?
Ну-ка, Лукич, отпирай ворота,
Пусть моя утка до рая прокатиться.

12 января 1988 г.


КАНДАЛЬНЫЙ МАРШ
       попутная песня

                Юрке с лесоповала в Зауральной роще

                Полная свобода может быть
                достигнута только через
                полное смирение, т. е. через то,
                что в миру называют
                тихим помешательством

Потяни за ниточку,
Потяни за тонкую,
Причащайся бритвочкой
И ледовой кромкою.

Признавайся весело,
Собирайся скоренько,
Отправляйся с песнями
В край, где богу молятся.

Там работа спорится,
Низко сосны стелются,
Если кто и ссорится –
Не мычит, не телится:

Знает – перья крепкие
Птицы сэсэсэрицы,
И в грудные клетки та
Без боязни селится.

Укрепляй столетними
Славное отечество,
Сваями и петлями
В пользу человечества.

Возвращаться незачем,
Обуваться – лишнее,
В самых древних перечнях –
Населенье пришлое.

Буйная головушка,
Приобщайся к сладкому,
Пропоёт соловушка
По тебе украдкою.

Эх, тайга зелёная,
До чего ж могучая!
А листва – солёная
И ещё – колючая.

Мне бы – дудку с тополя,
Тонкую, елейную,
Я б пропел акрополю
Песню колыбельную.

Спи вольнолюбивая
Неуёмь российская,
Одежонка вшивая,
Ружьецо австрийское.

1 апреля 1989 г.



                ПАМЯТИ  ДОЛИНЫ РЕКИ ПЯНЖ

        Даже самая буйная радость
        Блёкнет, вообще умаляет всё
          Это чёрное и клокастое,
  Чей приход ощущаешь задолго
    До того, как вонзит лихорадка
      Спицы острые в тело, задолго
        До изящных порханий крылатых,
          До того, как в пузырь превратиться
            С телом-ниточкой, ветром влекомой…
              Перед тем, как сомнёт жёлтой лаской,
                Дней двенадцать, а, может, и боле,
                Попадаются глупые люди,
                И такие, которых не видно
                В дни обычные, все чужестранцы,
                Под ногами ежи копошатся,
                И огромные красные осы
                Лепят гнёзда на мраморных стенах,
                Все, кто могут осмыслить, уходят
                И уже появляются после…
                Мне всё кажется с каждым приходом,
                Что в меня что-то входит снаружи,
                С каждым  разом оно всё обширней
                Размещается, всё безнадёжней
                Отвоёвывать место для шествий
                Согласованных с жизнью деяний.
                Где же были вы, други и братья,
                Со своею наукой всесильной?
                Почему отстоять не посмели?
                Ведь придёт же ещё не однажды,
                Ведь расселится шёпотом жутким
                По просторам, так преданным жизни,
                И по разуму, верному счастью.

                7 мая 1988 г.



            ВОСПАЛЁННОЕ УХО

( 23 июля 1988 г., 1 городская больница )

Ведь лучше об этом не вспоминать,
Ты и сам знаешь. А то вдруг…
И, действительно, каждый раз – вдруг,
Всегда неожиданно. Привыкнуть нельзя.
Но не совсем, конечно же, вдруг,
Предчувствуешь, иногда даже очень остро,
Но настолько оказывается сильным,
Ошеломляющим, потрясающим,
Что так и вертится в голове:
Вдруг, вдруг, вдруг!
И всякий очередной раз – более мощным,
Более резким оно кажется,
Более безнадёжным что ли
Кажется своё положение.
И вот, что самое интересное:
Как бы при этом ни было худо,
Какие бы порицания и ниспровержения
Этому ни выстраивал,
Ни обрушивал на него,
А чуть только его долго нет,
Как только оно затянет с визитом –
И начинается беспокойство;
Затем это беспокойство может превращаться
В острое чувство стыда, в муки,
Ну, если не в муки, то в уколы совести…
За что? Не понятно, за что…
Может превратиться (и превращается часто)
В раздражительность, в озлобленность даже;
Если оно ещё потянет со сроком,
Тогда обнаруживаешь у себя
Все послужные достоинства
Породистой суки-ищейки:
В мгновение ока – как мираж –
Возникает перед тобой раскидистое
С мощной корневой системой
Древо-мещанство; оказывается,
Что ты самый выдающийся в мире
И самый злостный лентяй и греховодник.
А вот – ощущение тяжести
Могучего плеча сеятеля, –
Это тоже ты, – он ступает
По алчущему полю твоей же души
И рассыпает на истомившуюся почву
Плевелы зависти с чувством гордости,
Что в его закромах этой прелести
Достанет, чтобы всю землю засеять.
Потом спохватываешься и понимаешь
(Или внушаешь себе), что всё это
Только кажется. И это ещё более глупо,
Чем предыдущее.
Вот его нет уже крайне долгое время,
И ты венчаешь знаком истины
И лаврами смысла (подгоняешь просто)
Тот способ существования, который
Тебе даётся сейчас легче другого.
Но вот ты уже устал и от этого,
Устал в очередной раз от весёлости,
Лёгкости, свежести, детскости,
От сумасбродства и прочего
И уже подыскиваешь себе что-то
Новенькое, лишь бы поскорее забыться,
Вернее, это происходит подсознательно:
Кто-то значимый и весомый в тебе
Требует для себя уюта и покоя,
Неважно, в какой  форме всё это
Состряпается. Потом, если оно всё ещё
Не является, у тебя возникает нездоровая,
Прямо-таки болезненная тяга
К вещному миру, а точнее –
К рассуждениям о нём и его категориях,
И ставка теперь на него.
Взяв себе в попутчики бесчисленные
Многогранники и оперируя ими,
Летишь в бездонные пропасти
(Тоже навыдуманные тобой),
И, испугавшись до полусмерти,
Наскоро приторачиваешь крылья
И несёшься в обитель Духа,
Который у тебя тоже на ощупь
И на догадках. Там, изголодавшись,
Там, в Холоде и Голоде, в  Безвоздушье,
Сполна отведываешь блаженства,
Которое любовно предоставляют тебе
Могучие челюсти твоей плоти;
Искусанный и истерзанный ими,
Ты больше не в состоянии терпеть
Утробный вопль, которым они
Заявляют тебе о своих правах –
И ты срываешься вновь на душную,
Гадкую землю, дабы насытить
Свою неусыпную и требующую плоть…
И ты ещё хочешь,
Чтобы это опять пришло?
Но вот оно пришло. И что же?
Ты извергаешь животный крик,
Который не знающий тебя
Может даже назвать предсмертным.
Тебе тяжело. Ох, как тебе тяжело!
Да, действительно, груз огромен,
Но ты не сбрасываешь его,
Так как наличие его даёт право
Быть отнесённым к избранным,
С ним ты можешь гордо
Идти по жизни, свысока
Оглядывая стадо посредственностей.
Но вот гордыня удовлетворена,
Ты достаточно измочален,
И что? Ты делаешь удивительное
Для себя открытие: оказывается,
Что посредственности тоже имеют
Какое-то отношение к грузу,
Да, – вот, вот и вот…Ты это замечаешь,
Замечаешь всё больше и больше.
Да, имеют отношение. Но какое?
Ведь не несут же они его,
Разделив с тобой ношу!
И ты заключаешь для себя,
Что дело всё в том, что они
Как-то составляют сам груз,
Что они помогают ему вызреть,
Оформиться, что они даже
Помогают утверждать его наличие,
Что они лепят, скрепляют и что-то там ещё…
И тогда ты насилуешь своё самолюбие:
«надругаться над своей миссией» (?) –
Что вы! Это звучит не так,
Вернее, это не так звучит,
И вовсе не то! Ты просто понимаешь
Всю полезность, праведность, самоотверженность
Посредственностей. Ты уже с ними:
Ты постиг единственно верный жребий,
Ниспосланный творцом.
Ты готов разделить, внести
Своё «Я» в создаваемое сооружение –
Ты тщательно конструируешь
Свою убеждённость…
Опять увлёкся, опять
Причастился к очередному.
Опять фарс.
Ты всё время выбираешь: или – или,
Ты всё время судишь: или – или.
Либо стать грузом, либо тем,
Кто его должен нести.
В тебе всегда чего-то не хватает,
Чтобы разрушить это «или – или»,
Чтобы узреть, почувствовать, осмыслить
Что-то более широкое,
Включающее в себя и груз
И его несущего.
Чего-то в тебе не достаёт,
Чтобы охватить всё разом,
Чтобы это воспринималось
Как единое целое, всепоглощающее,
Всё включающее в себя
И в то же время бесконечное,
Органичное, но и бесконечное,
Где всё самовоспроизводится.
Увы… Таков удел
И такова черта
Настолько ясная,
Что некоторым страшно
Переступить её,
Им даже невдомёк
Спросить себя:
А кто провёл её
Такую? И когда?
В чём смысл её
И назначенье в чём?
Они, как факту, ей
Отдались на закланье,
Склонив покорно головы
Под Случая топор…


    
             ДАО ОРЕНБЮРГЕРА

                (отрывок)

                1
Устал. В рабстве заблудился, в суете.
Сейчас бы в осень восемьдесят пятого.
Не помню, было ли тогда легко,
и было ли ощущение лучших дней,
но почему-то хочется туда.
Жизнь была, осень была, не боялся,
думал, делал, что хотел,
а хотел то, что делал,
а делал ничего, только ходил, вбирал,
много не надо было;
брал по чуть-чуть, казалось,
а когда усваивал, оказывалось,
что – очень много, настолько,
что на эти глотки уходил
весь запас чувств, внимания, желаний.
И всё-таки брал по чуть-чуть:
просто, наверное, своё, должное,
оно-то и вытесняло случайную поклажу.

Даже не брал, а только пробовал –
прикасался, дотрагивался глазами,
слух был настроен, нацелен на тишину
и только очень близкие к ней звуки;
единственное, нос проявлял
бесконтрольную жадность:
втягивал, втягивал в себя
ненасытно, глубже, всё глубже…

Губы тоже, ставшие как-то
по-особенному чувствительными,
казалось, целовали, пробовали
сладкий студёный воздух,
но не их вина – воздух,
сам был, словно десерт (искуситель)…

и надо же было вспомнить
именно тогда, как ходил шаманить
после постыдного долга армейскому дурдому:
с десяток зданий, не сумевших
скрыть своей причастности к
тогдашней сладкой грусти,
были обнаружены очень быстро,
вот к ним-то и ходил,
и тогда вдруг вспомнил про это
и снова пошёл, нагло нарушая
данное им обещание – не открывать
их тайны; и стоял, и глазел
пристально, бессовестно, с улыбкой
посвящённого, привлекая к ним
и к себе внимание прохожих

за себя был спокоен:
мне здесь не вечно стоять,
а они, большие и, наверное, очень тяжёлые
не смогут уйти, избежать бесстыдных взглядов

они обиделись

и теперь замкнулись, стали скрытными,
неразговорчивыми, все разом,
словно сговорились

я не знаю, как выпросить себе прощение,
и потому дуюсь на них и на себя
и ухожу,
ничего не получается…

тогда и знакомые были как-то знакомы,
теперь не нужны что ли стали,
или забыл, зачем они бывают нужны:
переменились, переродились все,
словно тоже забыли что-то такое,
что и делало возможным знакомство

наверное, всё-таки устал и не готов
по первому требованию предоставить им
то моё, для них привычное

да, да, это я о вас

зато теперь ощущение,
что все меня оставили в покое,
Когда-то я так сильно этого хотел,
а вот теперь это произошло,
и не знаю, когда бы я принял это
более смиренно – тогда или сейчас,
по крайней мере, подозреваю, что
случись такое тогда, могла бы быть
обратная реакция – от неожиданности,
могло бы стать неуютно, не по себе

а сейчас…
да что «сейчас»?
сейчас – всё равно, произошло –
может быть, и лучше стало

дни, если их можно так назвать,
почти не наполнены мною,
отсутствую в бодрствующее время:
границы суток, день и ночь –
никакого воздействия,
сплю, когда придётся, вернее,
когда тянет, тогда и сплю,
«денствую» не понятно когда
и как, – не заметно,
не замечаю, ничего не замечаю
нигде, ни в ком, никак…
объективности, реальности вне нас –
решаю для себя – не существует,
раньше принимал это как убеждение,
теперь всё доказалось, и как просто,
ненавязчиво, без вмешательства
моего сознания, воли,
здесь даже нельзя сказать,
что я это чувствую,
это просто есть, просто это так

Теперь даже ни к чему вопрошать
и разбирать дядю Иммануила –
все пускай будут правы,
а долю своей правоты и наоборот
пусть усматривают и определяют наедине с собой

почему, собственно, чьё-то что-то
должно вызывать чьё-то согласие,
совпадать с чем-то?

такого в природе не найдёшь

ведь человечеству почти неизвестны
игры в расчёте на одного,
отсюда взаимообмен сломанными
надоевшими игрушками

глядишь, не найди себе кто-то
партнёра для забавы, –
и играть-то не стал бы,
так всю жизнь и прожил бы серьёзно

или покатывался со смеху – всё наедине с собой,
что, впрочем, со стороны
выглядело бы совершенно одинаково

странно, сейчас пришла мысль,
что внешняя слабость, болезненность,
бездейственность зачастую
(а может быть, всегда?) –
примета огромной силы,
прямо-таки какой-то
неисчерпаемой силы,
наверное, находящейся
в состоянии покоя, и наоборот,
по крайней мере, я сейчас чувствую
нечто подобное

ведь генератор любой деятельности –
слабость, какая-нибудь разновидность
бесконечного множества
человеческих слабостей,
и не только человеческих

нет, моё сознание не отравлено
кризисом, я не подгоняю

просто в подобном состоянии,
и это уже проверено,
в состоянии безучастности,
внутреннего покоя или,
может быть, лучше сказать
в состоянии «всё равно»
мыслишь ясно и трезво

просто беда какая-то

как тут не позавидовать Смешному! –
породить утопию, которая
                окажется больше тебя, и
                поселиться в ней со всем
своим скарбом, «накопленным»
за время отпущенного тебе
бытия – это, наверное, счастье

в сущности, это ведь только кажется,
что ты рождён для счастья, для любви,
этот постулат вырабатывает твой организм
в защиту от насилия, это убеждение –
просто-напросто рецепт врача,
даже не само лекарство,
и кто знает, поможет ли оно

это иллюзия, сама мысль – иллюзия,
ведь никто не знает, какое оно,
счастье, и какая она, любовь

каждый их понимает(?) по-своему,
а те две мечты, порождённые нашим сознанием,
мыслятся как две высоты, крайние точки –
Счастье и Любовь,
в то время как опыт подсказывает,
что абсолютов быть не может,
что нет того, из чего бы сложить
эти две составные смысла
человеческого бытия и
предназначения человека

но опыт – самое дешёвое, бесполезное
из приобретений, и человек
его так и ценит – никак
(в глубине души),
и когда мысль застучит в висках,
что, мол, был рождён для счастья,
для любви, опыт отсылается в
забвение; но с мыслью, потесняя её,
приходит и подобие веры,
которое-то всё и отравляет

где же сладкая полнота былых дней,
где вкус, где способность к прозрелому восприятию?

никакой заменитель сейчас не действенен

что искусство других,
когда в самом нет всходов,
нет мудрости и искушённости,
щедрости взгляда

когда нет ангела-хранителя,
нет внутреннего проводника,
который освещён т. с. «духом божьим»,
и потому всегда больше и мудрее,
всегда моложе, свежее и прекраснее
нас самих

он-то и наполняет нас лучшим –
самым пригодным для нас,
самым желанным и родным, своим

да, наверное, прав поэт,
решив для себя,
что и помимо счастья
на земле довольно радостей

счастье и любовь – рабовладельцы,
как бы крепко ни был к ним прикован,
на какой бы долгий срок ни был отдан
им в рабство, а в конце концов бунт
от усталости, измученности всё сильнее
зреет в тебе, и, наконец, настойчиво
требует отдышки, освобождения,
хотя бы временного

у радости другая природа,
она ни к чему тебя не обязывает,
она может быть такой, что ты,
получив её, тоже никому не будешь должен,
отсюда её гуманность и более высокое начало,
отсюда её способность не ущемлять,
а, напротив, – высвобождать душу,
отсюда и родственные связи
между радостью и свободой

можно, конечно, спросить:
а где та грань между счастьем и радостью,
когда мы имеем дело с одним, а когда – с другим

счастье – всегда предельность напряжения,
всегда отрыв от постоянного состояния,
всегда – слепота, радость же
только тогда обнаруживает себя,
когда её есть на что «опереться», за что «зацепиться»,
она всегда – на основе уже существующего,
опираясь на него, отталкиваясь
или же вырастая из него;
поэтому радость не только не предполагает
самоотлучения, отделения
какого-то «зачумлённого» (счастьем)
потенциала твоего естества,
а, напротив, перестаёт длиться,
как только это происходит

радость – свойство души,
она может длиться неизмеримо долго,
если ей не помешать,
счастье же от души не зависит,
это наваждение, это ниспадает,
оно неосознанное, бескрайнее бремя,
сила которого настолько велика,
что мы не чувствуем внутреннего протеста

затем, когда вырвавшаяся из нас часть
будет сожжена на алтаре чьей-то прихоти,
чьего-то случайного волеизъявления,
мы чувствуем невозвратимую утрату,
чувствуем себя обкраденными,
нас стало меньше,
а нам кажется, и мы говорим,
что сгорели от чувства мы сами, целиком
и теперь измождённые, разочарованные и усталые,
побеждённые судьбою не в силах
хоть как-то значимо полноценно жить

творчество
(как способ существования, его процесс, но не результат),
 подвластно  и тому, и другому

в нём возможны и радости, и счастье,
а раз это не есть нечто отдельное
от человеческого бытия, но – само бытие,
да ещё такое, которое более всего
подобает и достойно,
то и появление этих двух сил
вполне естественно
в таком способе существования,
и влияние их на прихотливую линию судьбы,
исканий, самой деятельности творца
очевидно

                2

Познание есть разрушение, насилие
над тем, так сказать, Знанием,
которое нам дано изначально,
которое в нас заложено,
которое мы испытываем
в определённых ситуациях как тайну,
вот это ощущение и есть восприятие гармонии,
а мостик между воздействующим и нами
есть Знание,
оно томит, мы чувствуем
необыкновенность момента, значимость его,
улавливаем лёгкую сладость,
но не можем понять, откуда она исходит,
и тут, желая какой-то ясности, полной ясности
(а это желание и есть первородный грех или его печать),
мы ударяемся в анализ,
строим логическую цепь из знаков,
рушим целое и тем самым изгоняем Знание, тайну,
но становимся ужасно довольны,
когда докопаемся до «истины», и убеждаем себя,
что нашли причину первого ощущения;
единственное – чувство, слабое ощущение утраты,
какой-то особенной досады
неслышно тлеет где-то глубоко-глубоко в нас
после совершения такого…
Так, у Пруста герой, мучимый непонятным чувством,
родившимся из наблюдения за цветами боярышника,
силится понять, что же вызвало его, и что оно значит.
Ощущение, вызванное белыми цветами,
проясняется, близится к разгадке,
когда юноша видит следом розовые:
«На концах ветвей <…> кишели
полураскрытые бутончики
более бледной окраски,
а внутри этих бутончиков,
словно на дне чаши из розового мрамора,
виднелись ярко-красные пятнышки,–
вот почему бутоны,
в ещё большей степени, чем цветы,
обнаруживали особенную,
пленительную сущность боярышника,
которая, где бы он не распускался,
где бы он ни зацветал,
могла быть только розовой.»
Догадка «открытого смысла»
подтверждается у Пруста тут же,
в следующем пассаже, и дальше,
перекрывая все надежды
увидеть у него иллюстрацию
записанного выше рассуждения о Знании, –
потрясающе тонкое подведение всего
к Писанию, к религиозным мотивам, поэтике:
«Составлявший часть изгороди
и всё же отличавшийся от неё,
как отличается девушка в праздничном платье
от одетых по домашнему,
которые никуда не собираются (курсив наш, А. Д.),
вполне готовый для майских
богородичных богослужений,
он уже словно участвовал в них –
так, в новом розовом наряде,
сиял, улыбаясь, этот дивный католический куст».
Конечно же, речь идёт о Девственности,
 о Девственности вообще,
и вполне законна возникшая у Пруста
в качестве сравнения (девушка)
главная причина всего гиперобраза.
Тайна «раскрыта», а вернее – изгнана.
Секрет цветов, их тайный смысл,
их аллегоричность выяснены,
ассоциативным ходом обнаружено в цветах то,
излучающее смешанные чувства,
что оказалось красной сердцевиной,
«пятнышком» в глубине «праздничного платья»
лепестков цветка. Но сладостное томление
наложило резюме из другой сферы,
из сферы приобретённого,
а не изначально данного,
из сферы Опыта, Греха.
То, о чём «поведали» цветы, назначение Девственности,
вылилось из познания уже однажды
совершённого над Ней насилия,
и весь ассоциативный ход и вывод – всё отсюда,
из разыгравшейся в известные времена
драмы у ветвей яблоневого(?) древа;
тогда искушение победило и свершился Грех.
Вот он-то и даёт нам «знание» о том,
что сердцевина цветка или вообще что-либо
имеет назначение, что проникновение в неё
несёт наслаждение. На этом и зиждется
вся пропитанная грехом деятельность человечества.
Вечный анализ, вечное различение,
узнавание составных для узрения «главного»,
вечное разыскание и выделение одного и другого,
и никогда – восприятие целого!
Так, у Пруста и идёт целый ряд ассоциаций,
вызванных очарованием цветом.
Розовый – вкусный цвет,
цвет, из всех других выбираемый детьми
(уже познавшими грех и во грехе рождёнными),
цвет изящного украшения в наряде,
 в норме – цвет слизистых оболочек и т. д.
За этими перечислениями – разного рода наслаждения:
чревоугодие, сладострастие – всё,
что вызвано одним генератором –
познанием, печатью, грузом
первородного греха.
Так вот, то изначальное Знание,
синонимичное «Духу Божьему»,
это то возникшее чувство, сладкое томление
юноши, наблюдающего цветы,
самое первичное, которое,
будучи соотнесено со всем последующим,
покажется искрой в кромешной тьме, –
есть малая часть, толика абсолютного Знания,
эйфории, вызванной гармонией
 и в гармонии же родившейся.
Достичь постоянного такого состояния –
достичь совершенства,
и здесь путь к восприятию целого,
где сам факт такого восприятия
будет главной приметой, –
единственно верный.
Не надо ничем оперировать в достижении этой цели,
особенно языком, знаками; они – напротив –
оружие разрушения, и сами –
порождение этого процесса.
Нарождение мысли – это теневая производная от Знания,
оформление этой мысли – ещё более негативная –
производная от мысли, язык –
вообще разложение и распад,
вернее, сам факт распада.
Чувства – тоже не безгрешны в этом смысле.
Они бывают производными от мысли,
ложными, сфабрикованными, лжечувствами
(рассуждением, на самом деле),
они бывают производными даже от абсолюта Знания.
А производных вообще не должно быть.
И хотя чувства, как может показаться,
поведывают о верном восприятии,
Знание не есть собственно чувства.
Знание – это целомудрие: целое + мудрость;
мудрость здесь как раз заключается в том,
чтобы не созидать или находить целое,
а не принять греха, не познать, избежать анализа,
т. е. сохранить целое.
Посмотрите на детей, и, хотя в них
уже коренятся побеги будущих пороков,
вы увидите их особое восприятие Мира,
в них процент восприятия целого больше,
чем различение частного, у них и частное,
если появляется, то отличается тем,
что воспринимается целым,
а не дробится, в свою очередь,
на неисчислимое множество составных <…>

1988 г.



    L  U  C  U  B  R  A  T  I  O

                *  *  *

Цветы цветы цветы много цветов
и такие и другие и разные
и особенные и множествами
и букетами и полянами
и по отдельности и красные
и голубые фиолетовые чёрные
и жёлтые и высокие стройные
и круглые мелкие
и летающие и плывущие
и рассыпанные и поющие
и шепчут и смеются и
и лукаво и гордо и ярко
и мягко и колюче и влажные
и нежные и ветер тёплый
и небо и ещё небо и белые
и зефирные и высокие и лёгкие
и свежести и ароматов и
головокружения опьянения
и музыки много музыки
и ещё музыки и другой
и такой и вот этой и подольше
и невесомости и жужжания
и стрекотания и порхания
и щебета щебета и тепла
и любви и головокружения
и платья лёгкие и воздушные
ситцевые развевающиеся
и много цветов и цветов
и таких и других и разных
и букетами…

15 сентября 1988 г.



                *  *  *

Ночь подарила слонёнка слонихе
Ночь подарила диктатора миру
Ночь подарила двустишье поэту
Ночь подарила покой миллионам
Ночь подарила триумф сумасшедшим
Ночь подарила за долготерпенье
Ночь подарила лекарство от света
Ночь подарила ночь

1988 г.



      ОТ ЛЮБИМОЙ В ПОДАРОК

Степь. Зной. Бабочек порх.
В сонной осоке цикад тарантеллы.
Юный мой, нежный мой, сердцу позволь
медленный вдох ослепительных, белых,
глубже втяни этот сладкий елей
вместе с желаньем в плену быть у счастья,
ну же, приблизься, коснись их, смелей,
рви эти сонмы бессонных причастий.

1988 г.



                *  *  *

Где-то немые безлюдно-лучистые спят дни.
Там же живут ни на что не похожие звёздогни:
Смело приходят на смену задумчивым полдням, жаре,
В небе полуночном шепчутся, жмурятся, тонут в волне.
В море нехоженом, тёплом, восторженном, на дне
Звёзд мириады встречаются с жемчугом наедине.
Этих свиданий, никем не замеченных, мил пыл…

Всё – как писалось и как оно грезилось – всё позабыл.

1988, 1999 гг.


 
                ПАСТУШЬЯ ПЕСЕНКА
        (БУКОЛИКА)

Хорошо на свете жить
Ой-ля-ля!
Чьё-то стадо сторожить
Ой-ля-ля!
Хорошо в траве лежать,
Чистым небесам внимать
Ой-ля-ля!
Не бороться, не искать,
Никого вокруг не знать,
Не лукавить, не страдать
Ой-ля-ля!
А идти, не зная вех,
Обходя разящий смех,
Не из этих, не из тех
Ой-ля-ля!

15 сентября 1988 г.



                *  *  *

Горькие в горле заглохнут и громами
вновь разгораются в горнах, гонимые
горстью ветров, на гарцующих, хромых ли,
громко и подло в надрывы вломившихся,
кровоточащею гроздью, в грачиные
платья срываются, розгами голоса –
в крошево крошечный короб крольчиной,
робкой, покинутой розовой полости,
где трепетала, хотя и бескрылою
век протомилась без пут, и без проку,
вне трибунала, не вовсе постылую
третьим на милость сожгут ненароком
враз и дотла – ни ковша, ни гроша –
раз – и ушла, не спеша, не дыша.

12 января 1990 г.



                *  *  *

Есть маленькие львята,
их много или мало,
но все они должны быть где-то,
мягкие и тёплые с мокрыми носами
и тяжёлые, слишком тяжёлые,
чтобы подумать, что это младенец;
их нельзя носить на руках,
долго нельзя,
не оттого, что устанешь, устанут руки,
просто им не нужно это,
они не такие, будет как-то неправильно,
а, то, чего хочется,
можно было бы выразить так:
это желание быть одним из них,
с ними вместе,
не потеряв способности
за ними наблюдать,
хочется, чтобы не убегали,
не убегали в поисках своих мам,
увлёкшись скачущей птицей,
догоняя её,
от появившихся чужих,
просто не убегали.
Пусть это будет лужайка,
или, как это назвать,
то место, где среди невысоких кустов
много густой, высокой пожелтевшей травы,
высохшей от солнца,
наверное, это саванна.
Вот пусть они там, меж кустов,
пять или шесть,
ползают, кувыркаются, умываются,
перекатываются по траве,
или что там они ещё делают,
такие все жёлто-серые
и робкие, или надо сказать – трусливые?
Какие-то.
Пусть это будет лето,
во всяком случае, солнце, тепло,
можно даже немного
лёгкого-лёгкого ветра.
Но, наверное, наступит ночь,
и исчезнут
все пять или шесть,
просто так, пропадут,
их будет не видно.

12 января 1990 г.



          УРОКИ БОРХЕСА

                *  *  *

Есть в жизни эхо, это от него
Непреходящий слой, триумф, поэты.
Есть эхо жизни. В сущности оно –
С того же слоя омертвевший слепок.
Не звук, не мёртвый синтаксис, не жест,
Не вольных красок синтез прихотливый,
Есть просто тайна, беспредельность есть,
Венец того, что так неуловимо.

Есть сон, где всё, где места нет «почти»,
Где полнота, где целое, где мрака
Несметные сокровища, в ночи
Открытые для сомкнутого зрака,
Где мирозданье не родит имён,
Не разумея времени с пространством,
Где смысл утерян слова «постоянство»,
Где нет ни «я», ни «ты», а только – «он».

1989 г.



                *  *  *

Стих белый свет. Ночь
В мир опрокинула бред,
Разорвала и стряхнула клочьями
Чёрный сырой свой плед.

Крик в той ночи – пусть!
Плен пусть, бунт пусть, крик
Оповестит: разродилась грусть
В солнцепаденья миг.

Чад, застилающий гнев,
Призван ещё и, боль
Обескуражив в ноль,

Выдернуть мёртвый нерв,
Чтоб с радостью есть соль,
Вечный забыв сев.

Март 1989 г.



                *  *  *

Годы… Годы… Годы… Время… Время…
Своды неба, сводит ногу стремя.
Бросьте, бросьте, незачем молиться,
Надо, надо вовремя пролиться
С небосвода розовой печалью,
Надо в хмурой бездне раствориться,
Чтоб не слышать крылья за плечами,
Чтобы горькими от слёз ночами
Видеть правду, чтобы означали
Звёзды, судьбы, письма, чтобы отвечали,
Чтобы годы что-то означали,
Чтобы сплин и ужас не кричали
За распахнутыми в воздухе плечами.
Надо… Надо… Надо.., чтобы были
Дни забвений, дни слепых раздумий,
Взгляды, взгляды, взгляды отделились,
Отвалились бы, как руки мумий,
Раскидало их бы, оборвало
В полуметре, на руку, на сажень,
Запахнуть бы душу покрывалом
От мертвящих плоть зрачковых скважин.
Время… Время… Годы… Годы… Годы…

1989 г.



                *  *  *

Спать – это значит быть
Там, где и надлежит.
Спать – это значит плыть,
В царство, где стоит жить.
Сон – это сонмы бездн,
Каждая из них – рай.
Сон – это сладкий крест,
С ним придёшь в страну стай,
Стай в миллион крыл,
Душу несущих прочь
От «не хватает сил»
К «распорядись, ночь».
Сгинь пасторель. Прочь,
Похотью меченый взор,
Как спариванье – клочьями у
Кроличьих ваших нор.
Нет, духота, нет,
Я ненавижу твой лик –
Скрытный, сплошной запрет,
Детской гордыни тик…
Не провались в сон –
И натворишь бед:
То ль не сдержал стон,
То ль погасил свет

1988 г.




                *  *  *

Слышал: есть на земле сто дорог,
Две из них никому не пройти,
Хоть сноси сто железных сапог –
Сгинешь на половине пути.
Знаю: где-то есть дом из стекла –
У дверей злая тайна легла,
Чтобы мгла никогда не смогла
Просочиться вовнутрь, чтоб слегла
Вне чертога любовь, по углам
Источённая хворью дотла,
Знаю: есть где-то дом из стекла.

1988,  2000 гг.



                ПОДРАЖАНИЕ ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫМ

  *
  Вот и расстроилась ночь:
                Все от неё схоронились,
Втайне о ней же тоскуя.

*
Близится первая стужа,
Но не торопится осень –
Что-то поведать нам хочет.

*
Осенью, если захочешь,
Можешь подслушать шёпот
Звёзд самых близких на небе.

*
Гусь примеряет к лапке
Красный кленовый лист –
Осени мудрой забавы.

*
Грустными песнями пахнут
Яблоки на прилавках
Поздних осенних базаров.

*
Сладкие красные вина
Без уговоров расскажут
Ветреность жёлтого лета.

*
Жёлтые листья нашепчут,
Как не похоже на время
Мерное стрелок движенье.

*
Каплями лица прохожих
Дождь проливной украсил.
Плакать всегда не поздно.

*
Будет лицо любимой,
Если такую встречу,
Цвета луны осенней.

*
Есть на земле два бога –
Розы и хризантемы.
Розы любовь подарят…

*
Зимнею скукой
Наполнены рамы оконные.
К марту по мухам скучать начинаешь.

18 сентября 1988 г.

       
         
              ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА

Не сразу. Вначале кошмары окрепнут.
Сперва оторвутся стволы от земли
И с хрустом, не ведая боли, не зная,
Как страшен их строй, уползающий вон,
Потянутся, времени не отмечая,
Сплошной вереницей, стеная, качаясь,
Мольбы на пути своём не замечая,
Туда, где, как пропасть, чернеет перрон.
Не сразу трахея свернётся колючим
Ежом неподвижным, вначале грачи,
Скользя по безумью, крыла распластав,
Повалятся ниц без единого звука
Под ноги тяжёлых ползущих стволов,
Сорвётся в давильню без страха и муки
Стотысячный град сумасшедших голов,
И тех, что из месива веток и перьев
Вдруг выбросит в сторону, станет трясти
Агония яростно и с нетерпеньем,
Чтоб иссиня-чёрные души спасти,
И сотни слабеющих пульсов сольются
В единый подземный прерывистый стук,
И рёбрами шпалы на миг обернутся,
И вот уже валится разум из рук,
И вот затрясло, закачалось, в припадке
Зашлось, пропиталось тоскою купе,
И, спрыгнув на полном, луна-невропатка
Повесилась в чаще на тонком стропе,
И потом прошибло хребет тепловоза,
И в дрожи от ужаса, чуя беду,
Срывается в крик, разгоняя морозных
Распуганных бабочек рой на лету,
И вдоль по вагонам помчатся проспекты,
Как шлейф, за собой увлекая, как ветер,
Иных топографий ночные конспекты,
Ворвавшиеся в коридорный катетер.
Не сразу, не сразу, но боль – это глупо,
Но слёзы лишь тянут, по квинте смычком
Сползают, скользя, и тянут к уступам
Уступок, чтоб рухнуть в рыданья ничком.

1988 г.



               ДВОРНИК

                Габриелову Косте

Здесь обидно холодно.
Там – тепло…
Все, невольно добрые,
Те, что с холода
Очутились там,
Все неинтересные, пошлые и тесные –
Там.
Им не надо в судорогах
Мыслить с жуткой скоростью,
Как вам.
Там – не прочь и музыку,
Взять подругу за руку, там.
Там…
Здесь разбухло мукою,
Одиноко стукает
Сердце-тамтам.
Им не надо кутаться,
Память отпустила их,
Там – смех…
Только знаю – холодно,
Знаю этот молотый,
Из аорты вспоротой
К нам летящий снег.

11 декабря 1988 г. (Воскресенье)



                *  *  *

                Наташе
Когда-то снег совсем не упадёт на землю,
Наступит год такой.
Он и сейчас почти уже весь вышел из вен,
О, боже мой.
Мне страшно. Что же с нами будет?
Согрей меня.
Пускай в ночи тепла убудет,
Дай мне огня.
Когда-то, и я знаю, это скоро,
Наступит этот год.
Уж слышен мне Содома и Гоморры
Подземный ход.
Незримая, ты рядом, ты со мною,
Мне виден дальний свет.
Но жутко, холодно и за стеною
Кого-то нет.
Кого-то, кто смотрителем был послан,
Кто нёс ответ
За жизнь мою, за мой покой, чья поступь
Тиха, как снег.
Я понимаю, всё болит, погибло,
Сошло с ума,
И чью-то душу ураганом сшибла
Моя зима.
И знаю – заворочалась под нами
Немая смерть,
Её уже не сдержит заклинаньем
Земная твердь.
И слышно, как по крыше бродит ужас,
Он частый гость.
Ему б о тех, кто создал слово «мужество»,
Задать вопрос.
И вот опять мне кажется, мне чудится –
С тобой беда.
Опять в висках: умрёт тепло, заблудится,
И – в никуда.
О боже, с кем же это плохо так?
Откуда снег?
Ведь чьи-то вены вскрыты, верный знак,
Чей кончен век?
Наверно, кто-то снега ждал,
Как я, как я.
Наверно, он, как я, не знал,
Что ждать нельзя.
Да будь же проклят ты навек,
И проклинай!
Зачем так густо сыплет снег?
Не умирай!
Я не хочу! С ума схожу!
Вон… Там… В окне…
Гляди, я с хлопьями кружу,
Как в жутком сне…

22 декабря 1988 г.



        *  *  *
Кораблик плыл,
Стучал мотор,
Кораблик плыл и плыл,
Он знал и плыл,
Он плыл и знал,
Что будет в море шторм,
Он шторм любил,
Он шторм искал
Как будто много лет,
Он слышал, будто приносил
Тот в море много бед,
Он видел много грозных скал,
Он ненавидел штиль,
Он только знал, что плыл и спал
На много-много миль,
Неслись валы, выл океан –
Он сотни раз встречал –
Клубился снов густой туман,
Раскачивал причал,
Но он всё плыл,
Он ждал и ждал,
Он нёсся по волнам,
По шторму затаив печаль
И предаваясь снам.
С тоской по шторму –
Полный ход –
Туда, где буйный шквал,
Где якорь сорван,
И несёт по небу грозный вал,
И уплывал в туман причал,
И шторм тогда крепчал,
И нёс корабль на стаи скал,
И тот во сне кричал.

1989 г.




   РИФМЫ ТОЧНЫЕ И НЕТОЧНЫЕ

Я знаю, надёжен и ловок супруг,
Хорош его курс и парус упруг.
Наш чёлн, подчиняясь движению вод,
В знакомом, желаемом ритме плывёт.
Нам скука не брат: показалась земля –
Мы сменим штурвального корабля.
Плыви, наш кораблик, и в штормы, и в штиль,
Не надо семь футов – отсутствует киль,
Здесь, может, бывалые нас не поймут –
Всё просто: бумажным кораблик зовут.

1989 – 1990 гг.



                *  *  *

                Вот свернули санки,
                И я на бок – хлоп!
                Кубарем качуся
                Под гору, в сугроб.
                И. З. Суриков

По ненастью стелется тягостная мысль:
Завтра он застрелится, проклиная жизнь,
Завтра будет весело, созовём гостей,
Завтра он повесится с радостных вестей.

Гости будут пьяными, шумный разговор
Свесится на  улицу, не касаясь штор…
Светится бездонная ожиданьем мысль:
Завтра красным сполохом озарится высь.

Сотворим жильё ему, гордому собой,
Пусть струится солнышко радостью сквозной,
Пусть лучи багровые озарят чело,
К небу обращённое. Выпили давно

Водочку соседушки, их сморило в сон,
Сыплют на пол розочки, обращаясь в стон,
Лепестки бескровные – много их уже
На полу нетоптаном верхних этажей.

1989 г.



                *  *  *
 в соавторстве с Константином Габриеловым (курсив)

Когда на улице темно,
И бродят дамы в домино,
Высокий дух мой беспортошный
Стучит в беспамятстве в окно
Больной принцессы полуночной.

Я снова ноги промочил,
Мне снова не хватает сил,
Так часто капает с карниза
Любви рассыпанной берилл
На головы идущих низом,

Что жаль становится вуалей,
Плащей, зонтов, что где-то ждали
Полёта плюшевых слонов,
Стояли и не покидали
Дождливых уличных рядов.

Я время выждал, можно снова
Стучать в безмолвные оковы
Её дождливого стекла,
В объятьях ливня обложного
Я здесь пробуду досветла.

Я запускаю руки в гриву
Дремотной тучи молчаливой:
Они от стужи онемели,
Они застыли, сиротливо
В оконной плавая купели…

Едва целую папиросу,
Колечками плывут вопросы,
Я ухожу в далёкий путь,
Я стану белым альбатросом,
И мне не боязно ничуть.

1989 г.



                *  *  *

Ты верил в безверье, что будет любовь,
Надеяться смел, что отпущены разом,
Останутся тайной, как были, проказы,
Уйдут все, как должно, в преступную новь,
Их все породившую, вновь создающую,
Что время пройдёт, что – пока там вторые..,
Своей тебе хватит, чтоб в глохнущем мире
Успеть не пропасть, как они.., обрести
Такую же нежность, в безверье живущую,
И ею уже навсегда обрасти…
Ты знать не хотел, что с годами полнее
Отчаянья чаша, что ласки – во вред,
Что будет крепчать, становиться всё злее
И всё беспощадней к тебе этот бред,
Что, может тебе не придётся дотронуться,
Не видеть, не пить наготы этих плеч,
И даже нетронутой, чистой бессоннице,
Для той сохранённой, тебя не сберечь.
Ты должен бы знать, что накопленный ужас
Проломит когда-нибудь грудь, чтобы явь,
Всей мерзостью мускул своих поднатужась,
Промолвить тебя обрекла, обнаружить:
«Прошу тебя, это со мною оставь».

11 января 1989 г.
























С У Б Л И М А Ц И И
                И
          П А Р А Н О Й И

 

   
          











                *  *  *

Там стёртые красные спинки,
младенцы обладатели стёртых,
и – красный – не тот, не подходит,
но то называется так,
так что стёртые, какими бы ни были,
всё равно будут красными, даже
если не сказано, как они стёрты,
кем и зачем, – просто красные.
Красные спинки, младенчества сила,
обладатели красных сильны уже тем,
что молчат и что стёрты,
понятно, не просто, не случайно,
увидите – то не спешите,
ни к чему этот шаг в направлении к стёртым,
просто красные спинки,
просто там,
просто так.

27 сентября 1989 г.



                *  *  *

Утро.
Время, когда солнце играет зрачками,
играет в глазах, посылая зайчат:
в чашке тёмного чая
играют зайчата.
Урождённые парой понуренных глаз,
два, не внемля призывам
вернуться, вернуться
не спешат, но спешат
народить много больше:
им зачем-то нужны
эти беглые дети,
эти беглые зайцы.
Или в чае печально?
Так, как надо?
И беглые радость дарят?
Эти двое довольны,
нет, не радостны, просто
им там очень спокойно,
просто в чае им сносно,
и зайчата – намёк…
В перспективе так можно
остаться без носа
и остаться без рота…
                – С добрым утром, сынок.

27 сентября 1989 г.



                *  *  *

Рельсы, уводящие многие блюда
со стола, со столов юбилея,
продолжающего отсчитывать шкалы
памяти, завещающей это время:
5 часов на торжественное его проведение,
5 часов лишь на то, чтобы всё уложилось,
всё успеть, чтобы было не скучно.
Рельсы, уводящие многие блюда
откровений, под соусом острым творимы
унесутся они в безымянное лето,
в безмятежное, в ненаречённое танго,
проскользят по железным, по робким, на шпалах.
Рельсы, уводящие многие блюда,
перезревшие песни, каноны, бульоны,
отбивные, изжаренных вальдшнепов, осень
приносящих на крыльях и в чеках на клювах.
Рельсы, уводящие за угол, гибкой петлёю
обнимающие искусившую шею.
Ты! Оплативший у времени чек в 5 часов,
в 5 часов уводящий у времени блюда
откровений, открывших кровавую течь,
течь бы этим мгновеньям, замёрзнут – так юзом,
чтоб добраться до места промываемых встреч.
Ты! Как можно тебе в этих рельсах
разрешенья искать, отраженья просить?
Как можно сквозь цифры, сквозь букв наслоенья
продевать, ушивать, обезвоживать, жить?
Рельсы, уводящие многие блюда
со стола, со столов юбилея,
продолжающего отсчитывать шпалы
в приближении двух циферблатов…
Рельсы, уводящие многие блюда,
уводящие многие шпалы, заменившие
многим блюда, уводящие многие рельсы,
заменившие многие шпалы, заменившие
многие блюда, уводящие многие шпалы,
рельсы, уводящие многие блюда,
заменившие шпалами рельсы,
уводящие многие блюда…

27 сентября 1989 г.



                ЖАРКОЕ ПО-ДАТСКИ

По вздутым, насквозь просолённым
артериям, ещё сохранявшим
окрас былого течения,
того, что когда-то приятно
их полнило, сквозь пробивалось,
теперь фиолетовый соус,
зелёная жижа, тягучая, скользкая
в русле себе обрела материк,
хозяйкою тащит навозных,
опарышей к щедрому сердцу,
тайком обещая пирушку,
жратву обещая, казалось бы честно,
казалось бы, вправе, от собственной доли,
от мышцы единственно мудрой и ровной,
изрядный им кус предложив,
чтоб жареного по-датски
отведали зла уроженцы,
а дальше – чтоб гостеприимством
кичась, от похвал разомлев,
уж враз отвалить и остаток,
а дальше – повергнуть в руины
весь замок, сожрать без остатка,
и тут, от души веселясь,
втащить душный хлам в кладовые,
где мысли хранятся, и в диком веселье
натыкать там шпаг, набросать там доспехов,
чулок и корсетов, и вербы. Затем,
порезвившись на славу, насытившись славой
услужливой мышцы, за кости приняться,
не мучась в раздумье об их принадлежности,
в прах источить, и венцом повторений
размять обретённые крылья,
весну возвестить, второе рожденье,
зарю объявить, пробудить…
И после секундной помехой,
не той, чтоб внушить подозренья
своим появленьем, ворваться, вселиться
в добротный на славу отстроенный дом,
в просторный дворец, и пера мановением
всё повторить, повторить.

28 сентября 1989 г.



                *  *  *

Встречу, – её подготовили скрепки,
готовили брусья, соком её вызревали,
томились, упрямились крышки,
прогнулись, расплакались пяльцы,
встречу, я это когда-нибудь встречу,
и это когда-нибудь встретит и выйдет,
и настежь, в ворота, в исподнем, в нагрузку,
и это лишь кажется, это не важно,
но всё же недвижному, вслед не идущему,
всё время мерещится, будто в нагрузку
и будто к беде, не к добру, что останься
сейчас и не двинься во след – обречён,
и вот сквозь стволы, продвигаясь к калитке,
и вот сквозь калитку, и вот уже – нет,
и так только кажется, это чуть позже
могло бы так стать, но сейчас – только сквозь
уходит, уходит, но, может, и это
навязчивый бред? Но реальность? Но где?
Ведь это на скрепках настояно, это
не может усилием, это не может,
не может, чтоб я, чтоб я сам всё накликал,
ведь это настояно, это не мной,
но что ж как не повод поверить в реальность
её удаленье, движение сквозь?
И что же, что кажется, что же, что бред,
что страшно, что, всех разметав в истерии,
чтоб не помешали, волненье, прильнув
к груди, заключает в объятья могучих,
но слишком незримых безжалостных рук,
и, вдоволь умаявшись, не в состоянии
удушья достичь, не сумев раздавить,
в другую бросается крайность – в старанье
в куски разорвать, расшвырять, распилить…
Но где же? Исчезла? А я? Как же дальше?
Ведь было ж настояно, я ни при чём,
и сквозь не могла, и не вынесла фальши,
и дальше, и дальше – что? где же? о чём?

1 октября 1989 г.



                *  *  *

Где-то бред, непробудный, где-то
явился причиной драмы,
его, может, ждали, невыносимо
и душно без него было где-то, и горько
год за годом, не встретив,
причисленьем к мечтам
и несбывшимся грёзам
его убивать,
не оставив ни шанса на распознаванье,
на то, чтоб узнать, угадать
и не выпустить больше
ни за что, никогда…
                Где-то бред,
непробудный, огромный, но искренний, нежный,
настоящий, как комом в гортани волненье,
подступит, прильнёт, даст понять, что – родной.
Где-то он вместо камфоры был бы,
даже вместо знакомств и друзей,
от которых всегда – равномерное горе,
от которых – усталость, и тяжесть, и боль.
Где-то бред и желание бреда совпали б,
породив тихой радости долгую радость,
пробудив долгой радостью лёгкую радость,
непробудный явился бы близким, любимым,
пусть придумавший слово не ропщет, пусть – бред;
и пускай без оглядки и пусть без стесненья
самым выморочным, самым странным путём
он кружит, набирая, пускай он не смеет
принимать всё, что в ужасе шепчут о нём.
Где-то бред, непробудный, где-то
явился причиной драмы,
его, может, ждали,
невыносимо
и душно без него было где-то…

2 октября 1989 г.



                *  *  *

Жила на земле женщина,
которой безумно хотелось счастья.
Когда она начала жить, и когда, и откуда
появилось желанье, никто не знал,
начала никто никогда не знает,
начинают, обычно, с конца,
хоть рассказ, даже исповедь и приговоры,
и конец принимают всегда за начало,
не умея иначе, даже не заподозрив,
что торжественность фразы любого начала
происходит от тайной победы конца.
На земле жила женщина,
ей очень хотелось счастья,
это видели все, и горько бывало,
становилось неловко глядеть на неё,
все жалели её, в душе, не на слове,
её было жалко, и жалко себя,
а откуда второе – об этом не думали,
никто не искал объяснений, ни в ком
не возникло сомнений, что она хочет счастья
безумно и сильно, это с первого взгляда
обнаружить способен был каждый, любой,
потому и не спрашивал, что она хочет.
На земле жили люди в безумье от счастья,
ничего не желая, не жалея себя,
это было начало, с конца наблюдая,
обнаружили женщину, ту, что желала
бесконечного счастья, без начала конца.

4 октября 1989 г.



                *  *  *

Сорвано, было сдвинуто с места.
Было – и нет.
Просто скомкала вечность
два неправедных русла,
чтобы рушилась память,
чтобы в прах исчисленье,
и не будет у них
своих берегов,
и не будет ни чьих.
Две неправедных песни,
две неправедных темы,
одинокие,
как им казалось,
были вырваны,
скомканы,
сжаты.
И забыв про своё,
и не видя границ
ни своих и ни чьих,
потеряв их совсем,
только знали одни,
что кончилось всё,
и одни только знали,
что всё начиналось,
им не вырваться больше
и не отделить
ни себя, ни другого,
не справиться,
перемешаны русла,
перепуталась нить,
им не вспомнить
себя без другого, не быть
и уже никуда не отправиться;
им теперь разметаться,
раскинуться вширь,
им не путаться –
всё перепутано,
только общее счастье –
сквозь звёздную пыль,
сквозь покорную вечность –
к бесценным минутам.

8 октября 1989 г.



                *  *  *


Старшее, по всем указателям трудное,
Ставшее голосом, музыкой, нужное,
Ставшее воздухом, грёзами, чувством,
Старшее.
Сомкнуты веки, дыхания, души,
Сотканы радостью, нежностью – слушай,
Сонные, слёзные, самые вздорные
Сомкнуты.
Снова и внове такое и, главное,
Совы бессонным завидуют, плавные
Сомкнуты, словно созвучия в соло…
Снова.

8 октября 1989 г.



                *  *  *

Я знаю, как может быть больно,
и знаю, как зыбко может быть,
и ещё – чего слишком довольно,
чтобы раз на всегда уплыть
по безумной воде – порождению
осторожности и сострадания,
чтобы враз стряхнуть наваждения
обречением на умирание,
чтобы слов не найти в оправдание
всем оставшимся, чтобы лишиться
сил, отпущенных на рыдания.
Я знаю. Я тоже знаю,
как сдвигаются стены, как сороконожкой
полуспятившей ужас, кошмарчик по краю
немоты продвигается, раненой кошкой
безысходность орудует в лёгких, но крика
почему-то не слышно, а слышно, как с треском
разрывается нежность когтями, и клика
изощрённых садистов врывается с блеском
дальнозорких зрачков из зияющей тьмы,
из бесхозного неба, и знакомы до рвоты
дикий хохот зеркал, страшный шёпот окон,
до кромешных объятий любовной чумы,
за собою несущих поминальный трезвон.

Октябрь 1989 г.



                *  *  *

Я ещё иду, я ещё на пути к Вам,
но осталось совсем немного,
лишь несколько лёгких и сладких шагов,
я почти уже здесь, хотя всё ж непонятно:
если ты прибываешь, в преддверье уже,
то как можно тогда оставаться и там?
Как же можно прийти, если вовсе не вышел,
если не был в пути, если был уже здесь,
как же можно просчитывать, вызнать, услышать
эту верную счастью вездесущую взвесь?
Зачем пугаться, прекрасно вокруг
до упора взведённое сладкое счастье,
его не обидеть ни грустью, ни вдруг
подвернувшимся к слову капризом ненастья.
Я люблю Вас.., боже, доколе звучать
этим куцым словам, но для первого – можно.
А дальше? А дальше – черёд изучать
незвучащее слово. Наверное, сложно,
но не мне, мне природой открыт алфавит,
перевёрнутый с ног на безумную голову,
в этой филькиной грамоте первой стоит
«Я» – теперь в осмыслении новое.
Я люблю Вас – и это задание первое,
этой фразой курс радости будет открыт,
чтоб напротив «хочу» написать слово «верую»,
зная – дальше не выйдет: рука задрожит…

14 октября 1989 г.


     ПЕРЕД БОЛЬНИЧНЫМ ОКНОМ
               
                Погасите свет. Мой дом из стекла построен
                Пускай беспокойные точки ночные, световые…

Они были, их тысячи, были и снова
обнаружены, вырваны, действенны вновь,
только эти не дальние, эти – основа
здешней клиники, эти – берущие кровь
для анализа, эти не знают движенья,
их удел – концентрация, функция, роль,
акт рентгеноскопий, разглядеть осложненья,
чтобы предупредить обостренья и боль…
Эти вовсе не дальние, им не струиться,
им не сдвинуться, им не вонзиться в глаза,
просверлив расстояния, им не вцепиться,
не проникнуть в зрачок, в радужницу и за…
Эти – вот они, лентой светящейся обняли
долгожданный недуг, всеспасающий бред,
но бездарные, им не добиться, чтоб отняли,
им не справиться за сто, за тысячу лет.
Где-то там, в толще света, случайно затеряно,
в гуще точек светящихся Ваше окно,
сотни душных ночных расстояний измерены,
чтоб представить, где нежностью светит оно.
Да, не видно, сползла, в черноту, в никуда,
нет её, от неё не осталось следа,
нет зари, и окно ни одно не горит
отраженьем безумства влюблённой зари…
Я сейчас, пять секунд, я уже отворил,
вот и воздух, как кто-то уже говорил.

1989 г.



                *  *  *

Ночью овёс жевать бесполезно –
не приснится любовь, не откроется бездна
от суставов до чутко прядущих ушей,
не откроются вытолкать душу взашей,
чтобы враз – неуютно, печально и робко,
чтобы с места не двинуться, всем четырём
прирасти, онеметь в боязливости знобкой…
Оставайся, а лишнее мы уберём.
Это вовсе не страшно, это будут – в глазах
с нарастающей сладкой и нужной тревогой –
выпивать, еле сдерживая в руках
тяжесть, груз долгожданный и самый, и много –
им покажется – слишком огромен, за что?
Им, вселенских желающим душевращений,
как же сразу не виделось: там и за сто,
и за тысячу смело шагнёт прегрешений.
Ты не бойся, от этих тебя сохраним –
есть лекарство из серии «ваше высочество»,
если будешь в беде, мы тебе возвратим
неуютное, злое, твоё одиночество.

Октябрь 1989 г.



            «ONLY FOR YOU»

Пчела. Жила пчела. Была.
Какой-то город, холодный, тёмный.
Какой-то мир, весь в горе онемевший,   
      и всюду ночь, кругом, и в ней
тебя как будто нет.
Как будто всё нарочно
покрыто мглой, ты там.
Тебя нет рядом. Пропасть –
весь этот город, этот склеп с огнями,
холодный, тёмный, пыльный. Ты была.
Хруст горла курицы у кошки на зубах,
одно, второе горло, долго, жутко.
Пчела. На улицах темно.
Меня там нет, я дома, у окна,
куда я не смотрю, там мрак,
просыпанный огнями,
там такси,
там все, и нет тебя.
Там хруст ломающихся льдинок
под шинами такси.
Тебя там нет.
Там слабый стон,
он здесь,
как будто плач,
он здесь,
и всюду боль, и боль, и боль
наполнила кругом
пролёты между стен,
огромных стен домов,
болят огни, стволы, шоссе,
и небо болью сводит, сводит
на нет, что нет тебя, на нет,
с ума, всё сводит, сводит всё
к нулю, всё то, что здесь и там,
где стон, где плач,
где нет тебя.
Нас нет. Нас мрак сожрал, на бред
убил, нас ложь взяла. Пчела.
Нас – ты. Нас – я – зачем?
Дурацкий этот ритм.
Пчела. Жила. Была.
Всё прочь летит. Лети!
Наш общий друг, лети!
Куда? Туда! Наш общий друг.
Оттуда общий друг – сюда.
Лети оттуда – в никуда,
вот это да! Беда.
Скорее, ну скорее: «ерунда»…
Беда. Не слышу. Никогда
не слышу, – не беда –
не слышим никогда,
никто, что за беда?
Ты где?
Спросил бы: где была?
Спросил бы: как могла?
Спросил бы: ты была? жила? –
уж лучше так, чем просто мгла
тебя взяла, нашла, свела!
Жила-была пчела.
Тебя здесь нет, тебя,
скажи: хочу тебя,
скажи тебе.
Тебя здесь нет.
Скажи себе: меня здесь нет.
Скажи!
Жила-была.
Могла. Могла. Могла.
Момгла. Момглам. Мумглам. Мумглум.
Мглумиться над собой,
сейчас живущим.
Мглумиться над собой,
овёс жующим,
отраву пьющим,
не зовущим,
мглумиться над собой,
читай: над всем;
вмглубиться в мглу:
момглам, могла,
жила-была
пчела, могла,
жила-была.
Жила! Была!
Момглым-момгла!
Мумглым-мумгла!

21 марта 1991 г.



                *  *  *

Как то запечатлеть, что под окном моим
живёт, смеётся, в сумерках? Так много
чего-то между мной и им,
далёким чьим-то детством, не моим,
но мне открытым и закрытым вместе,
доступным, слышимым, но столь далёким.
Здесь, под окном больничным, в тишине,
и сумерках, непостижимой бездной
сквозь кроны зыбкие зияет,
зияет, ранит, гибнет и томит;
их видно, и до них рукой подать,
но ближе – в бездну, в плен небытия,
шагнув в окно, чем к ним, своим отчасти,
чем к ним приблизиться, в единочасье
смеющимся, живущим под окном.
Чужое, здесь, сейчас, чужое детство.

Лето 1997 г.



       
                Э В Р И Д И К А

                послания

                Болящий дух врачует песнопенье
                Е. А. Баратынский

                1

Когда несмелою рукою я
коснусь твоей щеки,
лица коснусь, –
когда-то я… (когда пройдут года…) –
ты отстранишься, и тогда –
«как жаль», – мне следует сказать, –
«я это знал: прошли года»;
но заструившийся дымок пронзит молчанье.
Тогда не будет нужных слов, я знаю,
ты отстранишься, и строке «…прошли года» –
уже сейчас я знаю – рифма: «не беда».
Нам будет нечего сказать. Как жаль.
Ты всё поймёшь, но знаю, ты не спросишь:
«с тобою что?», не спросишь, не шагнёшь
руке навстречу – пусть её уносит
молчания табачный паралич…
Тогда уже другие будут руки,
успеешь ты, и поспешат они,
они, как водится, без страха и без муки,
без изваянья за собой оставят дни.
Подённый будет счёт, а не года,
предписанные для выздоровленья,
и всполошившиеся сценки никогда
такого не простят прикосновенья.         
Рука, коснись, щеки коснись, лица,
рука – не руки – не распишет стены,
а там пускай молчанье без конца
к нам непричастные рисует сцены…

24 февраля 1996 г.



                2

К словам «неспешность» и «влечёт»
нельзя прибавить слово «сзади»,
не то поэзия умрёт,
подстреленная тем, в засаде.
К словам «неспешность» и «влечёт»
приставим, лучше, слово «чувство»,
и потечёт сладка, как мёд,
строка, даруя жизнь искусству,
пусть тот, в засаде, вечно ждёт,
искусство не стрельба, а мёд,
и с богом, коли нам не врёт
небесный свод, что жизнь не в счёт
и смерть не в счёт, а только чувство
достойно песни, оно – искусство.

Мы к чувству музу привлечём, –
да будет брак их плодороден,
коль он богам уж тем угоден,
что можно сдать его в наём.

На сём прелюдию, как сбрую,
стряхнув с письма, как «снег почуя»
бряцанье трепетное лиры,
не сотворя себе кумира,
мы многословную, пустую
здесь речь закончим и начнём…
(к последней строчке рифма выше –
читайте: сдать его в наём).

Итак, лоснясь от зноя, крыши
тянулись к солнцу – выше, выше,
как лежбище морских слонов
(Фрост, да и только, ну, каков!),
итак, тянулось что-то к свету
(вливаясь «Рингером» в поэта),
как труженик в киоск к газетам,
как мусульмане к минарету,
как шлюха старая к минету;
итак, в июль катилось лето,
расстёгивая гульф кадету,
к альфонсам подкатив кареты –
дабы идти искать по свету
углы, где чувствам гимны спеты
(чего уж в свете только нету!),
уже в кольце, в белье, одеты,
 в долгу у крепости скелета,
препоручив ему секреты,
припудривая крах обета,
сплавляли тайны лета в Лету;
итак, в июль катилось лето,
закрыв глаза на всё на это,
тянулось что-то, где-то к свету,
неспешно шло по парапетам,
перемежая то и это,
рифмуя кету и котлету,
и кабы не маразм поэта,
вся эта жвачка, каша эта,
не уподобясь миньонету,
могла б сподобиться сонету,
да чувства нет и меры нету.
Но полноте, продолжим, крыши
тянулись к солнцу – выше, выше,
как лежбище морских слонов,
спешащих на большой отлов.
Всё эрегировало к солнцу,
лишь полумрак в твоём оконце
был непростительно суров,
он не создал иных оков,
чем были, – тонким волоконцем
луча отвергнутого солнца
(на время, на часок-другой,
греша в обеденный простой),
луча, проникшего сквозь створ
закрытых торопливо штор,
там, наверху, где были двое,
такого робкого, здесь злое
творившего с одним со мною, –
как цепью кованой столбы,
приспособленья для ходьбы
стянуло мне – опутал солнца
беспечный луч, мой шаткий дух
ведя ко «дням последним донца»,
под тяжкий пресс утех тех двух.

Вот так, прикован, как за кражу,
стоял и заживо горел
в том, что с небес украсть посмел,
стоял, как у любви, на страже
у похоти – когда алел
твой лик, когда твой друг дурел,
от возбужденья задыхаясь –
я под окном стоял, отчаясь,
с надеждой навсегда прощаясь;
я умирал внизу, отчасти
желая долгого вам счастья
за мраком окон непричастных
к полёту смертоносных стрел.

Уже вдали закат алел,
как лик, несчастлив и несмел,
а я стоял всё и не смел
пошевелиться, не хотел,
не мог уйти – пройти меж тел
двух мастеров заплечных дел.

1998 – 1999 гг.


                3

Пусть не в разлад с судьбой и с теми в лад,
кто утверждает, будто есть она,
сорвётся с петель недомытого окна
сюда меня загнавшая весна,
чтобы не бросить – вбить последний взгляд –
не в состоянии эпитет исключить –
в сорокалетнюю немую штукатурку,
в откос окна. Пускай не выйдет юркнуть,
как те, в нору-спасенье, чтобы жить,
так вывалиться вон, чтобы не быть,
уснуть, забыть, неловко завалиться,
не хвост оставив – сорванные ногти
и разведённые, как в танце, локти
(чтоб им порхать и судорожно биться) –
всё для того, чтоб мягко приземлиться.
Пусть распластается прилюдно фурнитура
свидетельством могущества инстинкта:
рот и глаза, без бывшего прищура,
раскрыты широко, сиречь картинка:
аноргазмия после стрел Амура,
примерно так. Отсюда в никуда
всегда наглядней выйдет, чем сюда.

В строении напротив, в полный рост,
в оконной раме, за занятьем тем же,
с подобострастием новоприезжей,
в короткой юбке – как форель на стрежень
в дни нереста выходит, как на пост –
взошла на подоконник, строя мост
процессуального безмолвного родства,
охапкой прессы тёрлась о стекло,
прильнув к нему. Весеннее стеклось
всей улицы гипофизное буйство
к её окну, улыбками цвело
лицо её, и руки, словно угри,
свивались, плавали, над улицей скользя
весенне-гормонально-пешеходной,
перископирующей, пожиравшей кубрик
надспермоструйный и надфалловодный.
Высоковольтной линией гудя,
томленье поднималось марш за маршем
к бесстыдно отворённому оконцу,
единовременно навстречу солнцу
воздушного моста росли опоры –
телодвиженья становились старше
на год, на век, на… на тысячелетье,
интенция эпохи сбилась в жестах
танцующего тела, темп нескорый
которого забыть заставил тело
своё и этой, за оконной клетью,
устроившей рамостекольный петтинг
на расстоянии в пять двуполых лет,
разъяв «единство действия и места»,
когда другое тело скоро спело,
явив его тому, кто дал обет
не сметь, не ждать, не знать, не зреть, не слышать,
явив его некстати и не к месту,
весь полиморфный эйдос втиснув в чресла.
(«Материей отягощён», не выше
«стоянья в истине» Приапа дух,
но звёзд и неба выше, выше крыши
и уж, конечно, выше чувств тех двух.)
Переведя субъекта в состоянье
такого неразумного стоянья,
не в силах обессилить расстоянья,
не сократив их даже и на миг,
заплечных дел услужливая фея –
судьба – разбила сердце в прах и пух,
и скоро этот пух и прах развеет
трясущейся рукой любовный тик.
Марионетка, что в оконной раме,
отпрянет от проёма, спрыгнет внутрь,
не плача, не зовя и не жалея,
не испустив надфалловводный крик.
Потом в  подробностях расскажет маме,
а та ей скажет: носик свой припудрь.

Пройдут года – одна на целом свете,
Брандо упал, педофилии рост
не даст сказать: «…и это наши дети…»,
а им откажет в праве строить мост
в грудную клеть из их оконной клети,
воздушный мост от первой трети к третьей,
так всё решит быстрорастущий рейтинг,
всё возрастающий на тело спрос,
и в привыканье к чьей-то сигарете
забудется дымок от папирос.

Увы, любовь моя, мой вопль и ад,
меня в конце концов убьёт, что ты –
возделываемый не мною сад,
и в нём не для меня цветут цветы.

25 февраля 1999 г.



                4

Сосчитай, сколько раз, сколько было таких,
сколько будет ещё, не беги, не притворствуй,
не глаголь, нужды нет, знаю сам: близок посвист
прикроватной моей, закулисных твоих.
Если б смяло тебя, раздавило, растёрло –
что с того? – дюбелями пристрелян к стене
чёрно-белый, цветной и опять бело-чёрный,
и во всём, и во всех, и в ходу, и в цене.
Нет, живи – как всегда, легкокрылые тайны
доверяй безымянному (верному псу),
пусть сорвётся на радостях сонмом случайных
и оближет лицо, не приблизясь к лицу.
Вот так праздник, как друг написал ненароком,
то-то радость открытия множит года,
привлечённые гнать животворные соки,
что предтечей сентенции – всё не беда.
Не беда – от неё не осталось следа –
коль обходится малою кровью, коль сорвано,
словно день, и открылось дорожкою торною,
унавожено бденьем былого стыда.
Празднословен, лукав – ни слабей, ни острей –
не ему отворить, чтобы выпачкать вволю,
чтоб по локоть, по грудь – от дверей до дверей –
всякий раз ужасала творимою болью.
Если б «с детства навязло в зубах у тебя»,
я б рассыпался тысячью брызг плагиата,
в упражненьях таких паранойю губя,
променяв злую хворь на раденья Приапа.

18 марта 1999 г.



                5

Когда объят желаньем встречи с ней –
Спускайся в ночь – сырой и тёмный воздух
К октябрьским оргиям возлюбленной моей
Тебе укажет путь: отвергнутыми создан,
Он приведёт тебя к пустынным берегам
Большой реки, ползущей по пескам
Седым и воды чёрные векам несущей,
Та река – Тоска…
Ты видишь, милая, какие кренделя
тринадцать лет назад вершились для
бог весть чего, теперь они в строю,
теперь я целиком тебе спою,
как шут поёт в усладу короля,
вершитель виршей – монстру, voil;.
Тебе тем более понятен будет текст,
чем чаще ты не сходишь с уст у всех,
нисходишь, если далеко уста,
до безымянного послушного перста,
всё так же миловидна и чиста…
Ты злой иронии не потрафляй, забудь
в тщете чернящего твой непорочный путь,
твои невинные затеи и вояж –
что столь легки, светлы; коих презренный паж
не в праве осуждать – постылого предай
презрению, забвению, а сладких тайн
не тяготись: легко живи, легко дыши
и в глубине своей решительной души
впредь для себя реши, что царствовать вольна
любви, нечаянно нахлынувшей, волна.
Ты не приручена и вовсе не в ответе
за некий давний стон, за чей-то долгий ад,
да мало ли чему на этом самом свете
не внемлет жизнь твоя и взор совсем не рад –
впредь так и поступай, с достоинством роняя:
мол, я решила так и это жизнь моя,
ничьих безумств и мук в расчёт не принимая,
плевать на чём покоится такая солея.

Кого б остановить могла чужая боль,
когда б и знал, что волен он её унять,
кого б смутили дрожь, кошмар того, чья роль –
приговорённым быть? Кто обратил бы вспять
свои стопы –  туда, где только вопль и ад,
оттуда, где тепло, покой и тонет взгляд
в ладонях тех, кто твой возделывает сад?
Кто б возвратиться смог, кто б рваться мог назад
в свой добровольный плен, в чужой кромешный ад,
спешить, чтоб жертвенно, но искренне сказать:
чудовище, я вас люблю, – при этом знать,
что ни одна душа так долго б не смогла,
кто сможет так?
                Никто.
                И ты из их числа.
Тем камням, что объяты жертвенным огнём,
не обрасти вовек ни лютиком, ни мхом,
какой уж тут тебе, к чертям, «нескучный сад»,
всё тризна, вопль и ад, хоть ты тому не рад.
«Кораблик дураков» иль «берег дурака» –
куда потянется в безверии рука?
Каков бы ни был ты, последний наш притон,
найдутся те, кто нарекут его «наш дом»…
О, «даже если б вы друг друга и любили,
нуждались бы друг в друге», – по нужде
чего на свете только не творили
слепые людие во всём, всегда, везде…
Как победить кошмар – диктат подобий –
тому, кто по нужде никак не смел
«в предлинный свиться свиток» аналогий,
анаболий, случайных встреч и тел?
И ты в плену подобий, но иных:
их приписать дефекту зренья или
дефекту чувств – усматривать в других,
в рядах всех тех, кто будет, есть и были,
невольно сходство находить отчасти
с тем, кто «жесток, эгоистичен и несчастен»?
Как счастье рассказать? Быть может, это лошадь,
белёсая, во тьме жующая траву?
А может, это чья-то горестная ноша,
набат произошедшего когда-то рандеву?
Nightmare, разбуженный (возможно, поцелуем?),
поплёлся тихо восвояси, унося
отчаянье, верхом сидящее без сбруи,
туда, где в скорби утопает всё и вся,
туда, где белое животное сольётся
с пустынным берегом, что холоден и сед,
и где-то там и седока, и иноходца
водою чёрной поглощённый канет след.
Вот так и он с последним всплеском, в одночасье
поймёт и «тихое», и «горькое», и «счастье»…

Увы, певец фракийский, тяжела
твоя стезя, твоя судьба, так много зла
тебе ещё припишут на пути,
всё в свой черёд узнаешь, погоди.
Может, достигнув роковой черты,
и ты, как те другие, отдохнёшь,
и прекратят её лица черты
тебя преследовать повсюду, сплошь
рассыпанные, словно в зеркалах
далёкой суеты: в учениях, в делах,
и в изолгавшихся друзьях, и в их телах…
Но ты ступай, сквозь этот мир, иди
и не сворачивай с кромешного пути,
тебе наказано не сметь смотреть назад,
лишь отражённый взгляд и горестный набат –
вот присно твой удел, стихия муляжа
для ослеплённого неведеньем пажа.
И неизвестно, знала ли она,
что до тех пор, пока он так идёт,
пока он так живёт, она вольна
беспутствовать и не идти вперёд,
вперёд, вослед идущему ему,
её ведущему, вослед тому,
кто шёл, не волен знать – идёт ли та,
или у всех, как прежде, на устах
и всё в затеях, как всегда, вольна –
не ведал он, а знала ли она –
не сказано никем и никому,
но, может быть, я в свой черёд пойму.

2000 г.



                6

Ты будешь старой и несчастной.
Я так тебя люблю.
Ты будешь дряхлой и ворчливой.
Неверную мою.
Когда потухнет взор, что страстным
и не был никогда,
когда бескровно и напрасно
пройдут твои года,
когда твоё остынет время,
замедлит лёгкий бег,
когда в тебе чужое семя
произрастёт, пополнив племя
анаболий, умножив бремя
и сократив твой век,
когда, не ведая потери,
бредя, как тень, от двери к двери,
ты растворишься в интерьере
своих притонов и борделей, –
тогда вдруг ощутишь, что смерти
немой визит не за горами,
внимая поступи, тебе лишь
доступной, слышимой, измеришь,
как тишину, всей круговерти
всю чтолижизнь его шагами.
Немой визит к безмолвью тела.
Как яростно б ты не хотела
не следовать его стопами,
тебе не избежать, мой друг,
прикосновенья этих рук.
Не мой визит к безмолвью тела –
в далёкий год, в постылый град,
больной души, руки несмелой,
не прошлого того меня,
чьи грёзы ночи не теснят,
ни часом счастья не суля –
визит того, кто будет рад
всем смрадным натискам Невы,
на помраченье головы
твоей нацеленным. Увы,
вообразить впустую силясь,
линчуя память, где томились,
в бесправных сполохах носились
мои черты, но – мимо, мимо…
Ты всё поймёшь перед концом –
непоправимо, необратимо –
что смерть твоя – с моим лицом,
и от него неотделима.

14 марта 2001 г.



                8

Побережье бледных бренных будней.
Поберечься ль, сгинуть – всё пустое.
Так, как есть, не может быть прилюдней,
так как видят все тебя со мною,
так как длится вязкое, густое –
всё одно – Невы ль гранит полощет
или Леты берега подмоет –
всё Оно, не Вы ль Ему помощник:
в смене лиц, имён, судеб, устоев?
Гераклита и Кратила росчерк
засвидетельствует связь с тобою.
Не войти – что за беда – не выйти!
Так и будут длиться эти блудни,
навсегда связав незримой нитью
побережья бледных бренных будней.

28 сентября 2001 г.



                9

В плену у пристрастий, вдали от событий,
толику вернуть и – посыльным при страсти,
ни в ком не ища ни утех, ни участий,
пристроюсь – живите себе, как хотите.
Гонец недвижимый, бескрылый посыльный
бесстрастным приказом бесправную душу
отправит с вестями на подвиг посильный –
она не вернётся. Не слушай, не слушай
всё то, что, поднявшись из памяти, душит,
клокочет в гортани, пылает и сушит,
колотится, донором рвётся наружу,
ничьих откровений не слушай, не слушай,
как «тонут в молчанье два тела, всё туже
сводимые болью, похожей на душу»,
сожмись, озверей, не мешай пустоте
сожрать бездыханную от новостей…

Далёкое лето, московский певец –
как странно теперь вспоминать эти дни –
безумный десант и – ребёнку конец –
я грезил, я думал, мы будем одни.
Далёкие камни, далёкие воды,
далёкая оторопь призрачной встречи –
всё разом – каналы, проспекты – на плечи
нависли, беззвучным кружат хороводом.
На уровне глаз колыбель революций
зависла, парит шутовской колыбелью
поллюций, эмиссий, зачатий, рождений –
всем тем, чем – когда наконец-то дождутся
свобод для дворняжьей повадки кобельей,
приходит на смену вуайеробденьям,
и тут нет уж разницы, келью, бордель ли
означив «наш дом», – неумело займутся,
и ни божества тебе, ни вдохновенья.

В таком вот огромном и царственном граде,
и шумном, и полном любых развлечений
не сложно вдвоём без любви, без мучений
деньки скоротать, позабыв чего ради,
размножиться третьей, а может, четвёртой
редукцией, клоном, сырой ипостасью,
как знать, может статься, что дух этот спёртый
на невских брегах называется счастьем,
тем более не мудрено, коли где-то
всё сгинуло, смытое невской волною,
и, ставшее призрачным, кануло в Лету,
все «ужасы детства» стащив за собою.
Как знать, может статься, что, памятью стёртый,
к судьбе вашей плоти вообще не причастен –
летит, во все стороны света простёртый,
мой образ, распятый для вящего счастья.

18 декабря 2001 г.



































                П О С Л Е С Л О В И Е

                1

Кружа над миром инфернальным хороводом,
Семейство врановых стяжает злую славу,
Влечёт мой дух очарованием лукавым
И силит всплеск твоих симпатий год от года.
Иной из них и посейчас на бюст Паллады
Когда-то взгромоздясь, сидит, вещая душам
Больным, истерзанным: мол, никого не слушай,
Всё безвозвратно кануло, не будут рады
Твоим радениям никто и никогда –
Одно лишь снадобье суля во все года
И днесь – «болящий дух врачует песнопенье».
В брутальном сговоре с таким его участьем,
В прямом родстве с его мажорным опереньем
Мои желания небесный светоч застят.



                2

Мои желания небесный светоч застят,
Им, ускользающим тенет мирской возни,
Смешны заветных семь – давно шагнули за сто,
Инициацию осуществить возьмись –
И ужаснёшься непредвиденной бат-мицве:
Ответом на призыв, чтоб обрела «свой дом»,
Раздвинув сваи русской северной столицы,
Вновь явятся на свет Гоморра и Содом
И закружат тела в беспечном хороводе,
В бессонной чехарде пришпорив день и ночь,
Скупым отчётом о проделанной работе
Произведя парализованную дочь,
И та не внемлет – отписав иным породам –
Ни песнопениям и никаким погодам.



                3

Ни песнопениям и никаким погодам
Вотще не отдавай чужой души на откуп,
Когда своя все несваренья мимоходом
Сырыми комьями втащила в носоглотку.
Не понукай чужую душу к откровеньям,
Не уповай отрадой стать, она – потёмки,
Вполне довольная собой от сотворенья,
Самодостаточна – что в старце, что в ребёнке.
Пускай не слеп, не глух, не нем твой провожатый –
Вовек презренен дух, снискующий участья.
Всем неприкаянным, в горсти предельно сжатым,
В плену у вечности песчинкой угловатой,
Как, впрочем, и другим – безбрежным в море счастья –
Развеять не дано души моей ненастье.



                4

Развеять не дано души моей ненастье
Тебе, мой друг, увы, печален твой чертог.
Как плач, не вдруг он сотворён, не в одночасье,
Последний злой аккорд, каденция, итог.
Могильная плита – приспешница Афины,
Насест для воронья, киот тряпичных роз –
Хранит дагерротип в исподнем Мнемосины,
Как вензель на дверях в анклав анаморфоз:
Не дом, не тлен, не сон, не келья психопата,
Скорее, третий глаз чеширского кота,
Как блеф, как парафраз больничного листа,
Как штыковая и совковая лопаты,
Как всё не про тебя, как бред, как клевета –
Аморфной сущностью живёт в душе утрата.



                5

Аморфной сущностью живёт в душе утрата,
В тиши незримых, потаённых мастерских
Её радения не знают сопромата
И глух к рыданиям усердный мастихин –
Теснит, оплочивает, пестует виденья,
Ни сна не ведая, ни переутомленья.
Когда б, действительно, пустоты оставляла,
Покинув мир, другая жизнь, чужая смерть,
Мирскую фабулу в бесчисленных вальхалах,
В Эоне скручивая в бесконечный смерч
Иных, нездешних, несуразных происшествий,
Когда б не днесь была пора парадов, шествий –
Тогда б они нам не являлись средь живых,
Как туч роение, как перьев вороных.


                6

Как туч роение, как перьев вороных –
Мне явь – как сон, как крэк – клубится форс-мажором.
В миноре зрелых лет, филёр судеб иных,
Бегу, всегда в пути, порхаю вольтижёром
В  бездвижном ступоре. Я знаю, очень скоро,
Во-первых, я уйду и все вы, во вторых.
И нет ни слов, ни поз – неловкостью звенящей
От ритуальных служб поспешный сценарист
Живописует смерть, как будто в настоящем
Достойные на роль такую не нашлись.
Так, множа дубли, репетируя ферматы,
Он беспардонен, скор и на руку не чист,
Sit venia verbo он отпишет чью-то жизнь
На суд доверчивого фотоаппарата.
Со снимков, бренных тел лишённые, стигматы
Из тьмы проступят и уходят без возврата.



                7

Из тьмы проступят и уходят без возврата
Твои черты, любовь, округлости твои,
Когда подчас мне грезится не без изврата,
Какая ты сейчас. Под действием «Аi»,
В клубах его паров, как в таинствах гашиша,
Один и тот же мне мерещится спектакль:
Вечерний город, ты – на свеженькой афише,
И постановщики – Калигула и Тракль,
В разгаре стрип-канкан под вопли нуворишей,
Средь прочих я слежу за сценой воровато,
Ты в труппе танцовщиц, ты прима их, не так ли?
Не так ли в парадиз домашнего формата,
В гранитный парапет Невы закованы,
Во мрак фрагменты лиц невыкорчеванных?



                8

Во мрак фрагменты лиц невыкорчеванных,
Как флаг склонивши ниц, влачу прочь от живых.
Во фраке – для юниц невытребованных,
Как брат-фрегат средь птиц невыпотрошенных –
Маячу часовым, годичным, вековым –
Мне дело есть до них, я послан вестовым,
Сулящим скорый штурм их недрам половым,
Как мог бы только сам Приап и иже с ним.
Прошёл по миру слух: любви не ведом страх.
 – Плевать на бренный дух! Виват нетленный пах! –
Виватный кант гремит, – виват король (в трусах)! –
Не вдруг, хотя не вслух, но в тон и не за страх…
Как упраздняет ночь стыдливости обеты,
Так день за днём – века – закат полоской света.



                9

Так день за днём – века – закат полоской света
Оповещает, что един для всех, хотя
Он не сулит на всех единого ответа –
Сегодня, завтра, миллионы лет спустя
Не повторится, самому себе не равен –
Я знаю, что засим: там смерть. Смотри на луч –
Он весь горит огнём, в крови, смертельно ранен,
И рану не сокрыть лохмотьями из туч –
Так велика она (как глупость в божьем храме),
И льётся смертный вопль, протяжен и тягуч.
И – всё, и дальше – ночь, и чуда не случится –
Слепой жонглёр в шипах тернового венца,
Не покладая рук – от шуйцы до десницы –
Тревожит души неизбежностью конца.



                10

Тревожит души неизбежностью конца
Чреда картинок флорентийского поэта,
Но сам бореньям метафизик тьмы и света
Он сущность предпочёл куриного яйца:
Вестимо с солью, – он ответит вестовому,
И тот ускачет прочь, короткий спич храня,
Который гож на суд царей, что до меня –
Я сам слуга и жрец причастию такому.
«Поэзия в траве» – бессмысленно по свету
Искать для сердца и утробы уголок,
Бессмысленно давать охранные советы
Тому, чьи сны и грёзы дьявол уволок, –
Ему смешны, претят, не впрок и невдомёк
В бесхозном промысле готовые и ответы.



                11

В бесхозном промысле готовые ответы –
Вот, мудрость, твой предел, вот, старость, твой притон –
Преддверье на погост, где все равны, притом
Сладкоголосою поповщиной отпеты
(Всё невдомёк мне, что за прок, резон какой
Им словеса плести, взывая к поднебесью?
Кто слышит их? Курьёз – для их козлиной песни
Не создал раковины ни одной ушной
Каноник-богомаз, ничей не оттопырил
Священный лик en face  локатором молеб,
А трупу всё одно: что песнь, что ров иль склеп –
Вотще каденция взмывает forte… Или
Во власти блеянья разъять тиски кольца,
Необратимой безмятежности лица?).



                12

Необратимой безмятежности лица
Я имя дал – оно в ночах моих голодных
Со взглядом серым, неприветливым, холодным,
Как сон, как тень, как смерть, преследует певца.
Он сам себе не рад, ни дня не разумея,
Когда, за кем, зачем он в бездну низошёл
И всё идёт – во рту, как греческий обол,
Язык шлифует Эвридику Галатеей…
Что, как и первая, беспутною была
Вторая, грёза, изваянная любовью,
С тех самых пор, что «пахли лошадью? коровью?»,
Той клячей белою, в ночи, не в удилах,
Чьи боль, недуг иль смерть, уход, исчезновенье
Не возмутят, не отвлекут ни на мгновенье?



                13

Не возмутят, не отвлекут ни на мгновенье
От пожирания вишнёвого варенья
Руки несмелой и беспутной  мановенья –
Ей не простят немой угар прикосновенья:
Тупой гордыне невдомёк, что жест бессрочен,
Что вечность перед ним в долгу, что заморочен
Он был в веках, тысячелетиях, оттуда
Повелевал руке – коснись, да будет чудо!
Туда, откуда и пришёл, миг канул – в Лету,
Но губы шепчут «хорошо» кому-то, где-то,
И для кого-то настаёт всевозвращенье,
И входит в те же воды он моим воленьем –
В неведении, что всё течёт, поверх запретов –
От забытья, под сенью полного забвенья.



                14

От забытья, под сенью полного забвенья,
Не вдруг очнётся безымянная душа –
Такой как вечность быть: не зря и не дыша?
Зачем, куда, каким привлечена воленьем?
Что проку в мире ей, коль образ не обрящен
Ни свой, ни чей иной – ни промысла, ни чресл?
Ни музыки, ни сфер, над пустотой звенящей –
Ни свет, ни мрак, ничто, абсурд и тот исчез,
Ни Фридрих, ни Артур – на этом вечном поле –
Ни злаков, ни плевел, ни всходов, ни жнеца –
Вольно ж душе волить и не по чьей-то воле –
Как шумный Стикс впадает в Лету без конца –
Они полощатся в одних и тех же водах,
Кружа над миром инфернальным хороводом.



                15

Кружа над миром инфернальным хороводом,
Мои желания небесный светоч застят,
Ни песнопениям и никаким погодам
Развеять не дано души моей ненастье:
Аморфной сущностью живёт в душе утрата –
Как туч роение, как перьев вороных –
Из тьмы проступят и уходят без возврата
Во мрак фрагменты лиц невыкорчеванных,
Так день за днём – века – закат полоской света
Тревожит души неизбежностью конца,
В бесхозном промысле готовые ответы
Необратимой безмятежности лица
Не возмутят, не отвлекут ни на мгновенье
От забытья, под сенью полного забвенья.



















         ЖЕСТОКИЙ РОМАНС

Стать в одночасье королём,
Не сероглазым, так –  Артуром,
Взорлить, восстать, примкнуть к уйгурам,
Паясничая день за днём.

Распорядиться о любви:
Пометить нормой адюльтеры,
Презреть хорошие манеры,
Меняя флёр и vis-;-vis.

Жизнь, растворённая в бесстыдствах ремесла,
Свела меня с тобой, с ума, к нулю, в сулею,
Боль, раскалённая в беспутствах добела,
Сожгла со зла дотла глагол «люблю».

Так, запретив себе любить,
Препоручив тебя забвенью,
Я прожигаю с упоеньем
Двух тел связующую нить.

Слабеет отторженья боль
Под перетяжкой пуповины,
Высвобождая половину
Из аутизма двух неволь…

Прескверным выдался сюжет,
Прискорбной видится развязка,
И повести печальней нет,
Чем быль, казавшаяся сказкой.

2005 (?)      

   

                *  *  *

                Как горбунья дурна,
                Под решёткою тень не кривлялась.
                У лампады зурна,
                Чуть дыша, о княжне не справлялась.
                Б. Л. Пастернак

Не встречались на просёлочной дороге,
в реверансах не расшаркивались томно,
не бузили  день-деньской за кружкой пива,
громоздя синтагматические сонмы:
просто трещинка ли, лёгкий сбой в гортани,
то ли нижнего подъёма – mezzo, piano –
закружило ретивое вечерами,
где б увязла многодетная семья, но
вбит костыль, хоть золотой, да в злую шпалу,
где – тупик, где нет пути и нет движенья –
то ли невскими мостами метя шкалы
памяти, недугом песнопенья ль?

2009 (?)



                *  *  *

Тишина стоит, висит,
тишина запропастилась…
Ну зачем, скажи на милость,
затянулся твой визит?
Я ли саван не ткала,
помирив уток с основой?
Я ли сердцу не лгала
обещаньем песни новой?
Что же ты молчишь, дружок,
нищий? пеший? бездыханный?
В памяти ещё свежо
половодье, колыханье…
Где б он ни был, пусть ему
напоёт весенний ветер
«Аллилуйя». Я пойму,
даже если не ответит,
даже если никогда:
«Что с тобой?», –  меня не спросит,
даже если не гадал,
чем привязан – нить ли, трос ли –
(ни разъять, ни длить не в силах
 затянувшийся визит) –
тишина запропастилась…
Тишина стоит… 
                Висит…

        2010 г.



                *  *  *

                Мимо.
                Жизнь, как трамвай, проходит мимо:
                Кого в нём только не набилось,
                Чего в нём только не дают.      
                Александр Симонов

Вот мы едем благополучно
на трамвае, на трамвае…
Паровоз, с неба полученный,
убивает, убивает…

2007 (?)



                *  *  *

В порывах ветра паучок распустит нить –
бескрылый октофен…

2010 (?)



                С Т А Н С Ы

                Ирине

Безрадостность – она – грачиный грай –
тревожность – сполох стаи уходящей
(быть может, в Данию?) – золой парящей
кружат века и днесь – но не обрящут
в помётной ретуши прогнивших свай.
Ни страх, ни трепет им не ведом или
они пути туда уже забыли?


Бесформенность – степная колыбель,
где разнотравье в самоедстве чахнет –
так чахнет званый ужин при свечах, не
разрешившись в музыке, в речах ли –
каннабиальную посеяв повитель.
Есть праздники в душе, подспудно зримой,
как Азраил – вне форм – неотвратимы.


Вообрази на миг: исчезли птицы,
и сонмы гадов, и стада зверья,
и пусто всё, немотствует земля,
в коннубиальном клинче ты и я,
и мы идём – к зарнице от зарницы,
и вдруг – они – пылающим Винсентом –
прожгут врата души, как грудь абсентом;
я их люблю – их клич с небес – как знак,
как твой ноябрь, что их сбивает в стаи –
шестнадцатыми Шёнберга свитая
их серия – как заповедь шестая –
поёт зари сочащийся краплак.
Не верещагинский апофеоз –
они – распятый в воздухе невроз.


Безропотность – твоей? моей? – души,
Его Души? – возможно ли? – всё мифом –
подёрнулось, как ржой, – на час халифом –
горазда спесь… Безропотность Сизифа
не зрит креста с высот иных вершин;
и будут неразлучными вовек –
как вечный спазм – скала и человек.


Безнравственность – сподобились без нрава
и «сущности» – убогие? – прийти
в Храм Бытия, и – праведным претит
их к жизни неуёмный аппетит,
острот и неги едкая приправа;
и мудрый норовит не в «дом», а – в Храм
(все экспликации размазав по углам).


Беспечность – то ли юности напев?
Скоромное, чванливое довольство?
Витийствующий – поперёк и вдоль – свой?
Суфист к любой юдоли, к боли чёрствый?
Беспечно зрит – вотще – как, разжирев,
его стада и люд влачатся долу –
библейский царь, кропающий глаголы…
Пектись – о ком или чём? И как –
чтобы не вымостить дорогу долу?
Что в попечительстве останкам голым?
Довольствуясь под языком оболом –
без скарба, налегке прибудет всяк –
осилив постный путь безмлечный – в вечность –
в безвременье, в беспамятство, в беспечность.


Бездарность – обделённые дарами?
Не то неискушённые дарить?
Здесь стоит отследить последствий нить –
Волхвов бояться и по-волчьи выть,
алкать с червями у одной лохани –
бог весть как полнится… Виват лохань!
Ты знай себе, горшок, вари! Ле-хайм!


Безумие – от Вас схожу с ума –
недуг сердечный сладок… Но иным
злой жребий выпал – кормчим заводным
быть на челне, мессией всем больным;
чем так – уж «легче посох и сума»…
Эффект спирали – родила Орда
свирепые оракулов стада…
Как ни крути – сошествие  с престола –
пустого ratio великий день:
парит и не отбрасывает тень,
пестрит мозаикой, плетя плетень,
шедевр картезианского раскола:
cogito ergo sum! С ума сойти!
Сума и посох, видимо, в пути…


Безмолвие – когда бы не молва,
не зуд в устах, разверзшихся в молитве,
но – смертный час, когда гортань залипнет,
тогда, возможно, вечный сон сулит мне
Музыку Сфер, поправшую слова…
«Слова, слова, слова…» – Халва! Халва! –
Емеля Гамлета косней едва ль.    
       
 
    

   
    


               
               



               




       


               
         
 
 
 
            
               
      
   
 
 
 

                *  *  *

Сотый раз летит за окном снег…
Эка невидаль… Но vis-;-vis сник…
Помню, первый лёд разгрызал шнек…
–Помнишь? – но молчит мой завистник…
Знать, буран ему холодит взор –
в снежном забытьи тонет улица –
глохнет двор и он, и на мой вздор
только хмурится он и щурится…
–Выпьем водки? – что ж, он не прочь, но
не потёр рук, не взорлил – так..,
мол, содружество сие не прочно –
опрокинул враз, словно дал знак:
со второй не стоит затягивать,
коль – рукой подать, не за тридевять…
Что ж, изволь (и впрямь, ведь – не рукоять..,
не петлю на шее затягивать…).

За окном – снег, круговерть – плен
сотрапезника, завсегдатая:
за столом (как верхом на осле) силен
пишет заповедь десятую…
Ибо сказано: да воздастся вам
по делам, посулам и помыслам,
словом, was ist das и comment ;a va:
трижды в мадаполам обернёт ислам,
а Завет – из огня да в полымя,
где кишмя кишат, ибо нет числа,
где кутикула прогорит дотла,
и «угасший прах» – не душа – «зола», 
и светла печаль, да темна смола
в веждах спутника развесёлого,
и – слова (фимиам и хула – пополам)–
как холизм андрогина двуполого…

Где-то там, в снегах, Немесиды тень
над застольем нашим полощется –
бдит (покуда Харона снедает лень)
неусыпною корректировщицей –
тут тебе и плеть, и разящий меч,
коли зуд в паху – голова с плеч!
Эвридику зрить-вожделеть – не сметь!
Галатею естествовать – смерть!

Всё бы ничего, кабы не тоска,
кабы не зима, кабы не метель;
от бессрочных стуж не спасёт доска,
да и заколотят её не те.
Всё бы трын-трава, кабы не молва,
что вольна крутить пальцем у виска:
мол, всю жизнь, как кубики, складывал слова,
всюду волочил, гнал «страниц войска»,
источал в эфир эманации –
дефиниции-дефекации,
втуне пренебрёг крестным знамением
и пускай горит синим пламенем…
 
Сотый раз летят поезда вспять –
не аукнутся, не расплачутся –
Мнемосины бич развернёт кляч:
(всё так просто?) но, коль расплата вся,
отчего так сердце колотится,
будто горний извоз припустил вскачь
сквозь руины, как чересполосицу,
через лица и судьбы, годы и города
меж копыт пропуская, под стременем,
унося снегопад, небосвод в никуда,
и фонарь, и аптеку – в безвременье…

Сотый раз летят январи вспять –
наметают прогнозы за шиворот…
Vis-;-vis-self-invited, ни дать ни взять,
bricolage чужеродный навыворот:
он не дует в ус, не намерен спать,
знай всё трубкой чадит без устали,
не горазд ни хулить, ни воодушевлять,
ни мечом не бряцает, ни гуслями,
он не весел и даже не пьян – силен –
не силён в хороводах-ристалищах,
потому как сединами убелен,
и не радо ослам седалище

(продолжение следует)   

 
 
 
 
             










   
   

      


          

               
 

   

      
 



















 
 




 
 


 











      



   
   




 




 


 




 

 

 
               
               

 
   
               
               









 



 


            

 


 
  нарочитым, заумошным словом
я тебя, пациент, повергаю
на колени. чтоб снова и снова
был ты ***м моим презираем