Зинаида Сергеевна молча поправила шаль.
Коснувшись краешка скатерти, дернула бровью.
«Девочка, милая, мне тебя даже не жаль.
Сопли ванильные не называют любовью.
Ждать его сутками, ждать его год напролет,
Вздрагивать от электрички протяжного воя,
Думать о том, что вот-вот прилетит самолет,
И ты на пороге встретишь его как героя,
Обнимешь, расплачешься, вцепишься в сильную грудь,
Потом, успокоившись, снова возьмешь себя в руки.
Проводишь на кухню не смея ни сесть, ни вздохнуть,
Как бы не в силах стряхнуть с себя муку разлуки.
Он молчалив. Он устал. Ковыряет паштет,
В который ты сердце вложила, смешав со слезами.
Потом ты погасишь на кухне трепещущий свет,
И будешь смотреть на него всей душой, а не только глазами.
А через полгода ему оперируют рак.
Ты молишься в каждом углу, твое сердце разбито.
Приходит в себя… Подмигнул! Он всегда был чудак!
Потом успокоит, прикрикнув как будто сердито.
Любовь, моя девочка, это терпеть его боль.
Это когда он скрывает свою глаукому.
Ссора – это не в кухне рассыпалась соль.
Ссора – когда твое сердце стучит по-другому.
Любовь, моя девочка, это не ворох цветов.
Это походы на рынок, и в лес за грибами.
Это готовить по средам окрошку и плов,
Это в тяжелые дни обниматься глазами.
Он больше не летчик. Он просто теперь инвалид.
И срок его будет не долог, и жизнь – не малина.
Под сердцем твоим прорастал и болел сталактит,
Разделив пополам твою жизнь разрывающим клином.
Теперь вы не ходите в гости хвалиться друзьям,
Своими победами, фотками, новой машиной.
Из центра Вселенной вы переместились к краям,
Но и здесь для тебя остается он лучшим мужчиной.
Плевать на диализ, плевать на больничный халат!
Ты к черту послала врачей, чей диагноз – небрежность.
Он хочет побыть просто рядом, он дьявольски рад,
Когда ты по-прежнему даришь ему свою нежность.
Любовь, моя девочка, это укладывать в гроб.
Прощаться, рыдать, но запомнить его как героя.
Любить до последнего вздоха, а там – хоть потоп!
Знаешь, любую судьбу проживать ради этого стоит.
Так что, хорошая, ты про любовь не шути.
Я прожила это все и теперь достоверно,
Знаю, что детские ваши влюбленности до двадцати,
Вами всегда ощущаются в корне не верно».
Оля молчала. А в окна стучалась весна!
Цвет абрикос, пушистый, как сладкая вата,
Напоминал ей о ночи волшебной без сна,
В объятьях, ну пусть не героя еще, но солдата.
«Зинаида Сергеевна, Вы необычно мудры!
Но мне не сорок, я все еще чувствую легкость!
В сердце моем, обжигая, пылают костры,
Я еще слышу влюбленность на полную громкость.
Я все проживу – и бессонные ночи и соль,
Лес и диализ, и рынок, и, может быть, муку.
Но я точно так же, как Вы, чувствую боль,
Когда не могу взять в свою его сильную руку».
Зинаида Сергеевна молча поправила шаль.
Коснувшись краешка скатерти, дернула бровью.
«Оленька, да, ты права. Это просто печаль…
Живи – это главное! И наслаждайся любовью!»
Оля закрыла потертый и ветхий альбом.
На нем была надпись на траурной ленте - «Зина».
«Спасибо, родная!» Ветки шуршат за окном…
Это пришел в ее жизнь ее лучший мужчина.