Трубящий ангел

О книге: В романе переплелись времена раннего христианства  и современной России. Главные действующие лица: Ангел Кирилловского монастыря, апостол Павел, игумен Кирилл – настоятель Кирилловской обители Новгородской епархии Древней Руси, его паства, граждане дореволюционной и современной России в поисках Истины перед тем, как вострубит Трубящий ангел…Место действия: от острова Родос начала первого тысячелетия нашей эры до г. Кириллова Вологодской области в наши дни... (Опубликован в Канаде 2013 г.:

+++++++++++++++++++++++++++

Седьмой Ангел вострубил,
и раздались на небе громкие
голоса, говорящие: царство мира
сделалось царством Господа
нашего Христа и
будет царствовать во веки веков.

Откровение Иоанна Богослова

Дым есть житие сие, пар, персть и пепел…
Нил Сорский, ученик Кирилла Белозерского

++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

Однажды звезды, все до единой, обратили внимание на то, как изменился полет ангела над пересеченной местностью. Каким - то он стал необычным и торопливым что ли. Но сам ангел свои ночные полеты считал рутинным занятием и ничего в этом особенного не видел.

Просто на одну ночь он уступал собственное место на флюгере западной башни монастыря Второму ангелу, своему двойнику, откованному на случай бури кузнецом Кирилло-Белозерской обители, и отправлялся в небесный полет.

Совершая прогулки, ангел спешил: северные ночи летом так коротки и прозрачны. Он опасался быть замеченным кем - либо из глазастых ратников с крепостной стены или любопытных пекарей, которые всю ночь трудились над выпечкою свежего хлеба и, запарившись, часто выбегали из поваренной кельи подышать прохладным ночным воздухом. Зимой в полете ангельские крылья и одежда покрывались тяжелыми чешуйками льда и мешали незаметно парить в низком небе, сплошь покрытом толстыми и колючими от смерзшегося снега темными тучами.

 Другое дело летом, в начале июня, когда на заповедной горе Мауре зацветали красавицы ели, и пахучая взвесь цветения тонкой пеленой окутывала макушки деревьев, наполняя легкие ангела живительным ароматом северного леса.

Только следовало быть осторожнее, чтобы никто из здешних обитателей не раскрыл его важного секрета.

Надо сказать, что всякий раз, улетая, ангел сильно рисковал: накануне он мог ничего не почувствовать и прогулять Час Божьего Суда. В отлучке нечаянно отвлечься от своих прямых служебных обязанностей и не вострубить. Тогда Сатана взял бы в свои руки инициативу и попытался бы поменять местами праведников с грешниками.

Позже Господь, конечно, разобрался бы. Но время было бы безвозвратно потеряно. При этом кто-то мог незамеченным проскочить в рай, а кому-то удалось бы на время ускользнуть из ада. Хуже всего было бы то, что какой-нибудь праведник мог по ошибке оказаться в Геенне Огненной, давая возликовать Антихристу. Цена ошибки была очень высока. За такой промах ангел сам рисковал оказаться в кипящей смоле.

Но и не летать он не мог. Люди нуждались в его помощи, и каждый раз в тяжкое время, усердно молясь, призывали ангела к себе.

Выход нашелся. Длинными, зимними ночами, когда прочный лед намертво сковывал своим броневым панцирем волны маленького Сиверского озера, ангел терпеливо обучал своего младшего помощника высокому искусству трубача Судного Дня.

Но как  ангел ни старался, он так и не смог научить своего двойника без всякого фальцета правильно и легко трубить на инструменте Господа Бога. Первые звуки у бедняги кое-как еще получались, но дальше было совсем худо: губы двойника прилипали к отмерзшему мундштуку медной трубы. Щеки раздувались как две тыквы, на глаза накатывались крупные, почти с вологодскую брусничную ягоду слезы и ни одной музыкальной ноты, только утробное мычанье удавалось извлечь в результате долгих тренировок.

Не сразу ангел определил причину неудачного обучения, а когда постиг, то пожалел беднягу: тот просто до смерти боялся репетировать трубить о конце всего мира.

 - Не старайся, брат, - отложив трубу в сторону, сказал ангелу его вконец измученный двойник, - мне еще с детства медведь на ухо наступил.
 - Кто тебе это сказал? – удивился ангел, любовно поглаживая сияющий медью небесный инструмент.

 - Все говорили. Отец с матерью, сестры, а еще архангел Гавриил. Они все тогда, как в воду, смотрели. Нет у меня музыкального слуха и все тут. Ничего, видно, брат, не поделать.

  Назвавший ангела братом понуро опустил голову. Подумал. Распрямился и попытался успокоить напарника: - Но ты не сумлевайся. В нужный момент, если на ничего не получится на трубе, так я голосом буду оповещать о Судном Часе, а там и ты, даст Бог, подоспеешь и затрубишь, как положено.

 - Спасибо, тебе, братишка! – ангел обнял своего честного помощника и, крепко поблагодарив, сказал: - А давай еще попробуем.

И они всю долгую январскую ночь, запершись в поварской при церкви Иоанна Предтечи, стараясь никого не разбудить, тихонько разучивали ноты Всесветной побудки.

Изразцовая стена полукруглой печи дышала малиновым жаром. Сквозь крохотные слюдяные окошки пробивался мертвенный, жиденький свет луны, вышедшей из-за лилово-черных туч, и торопливыми зайчиками бегал по благородству белого металла ангельской трубы.

 - Брат, не ровен час, заметят служки пустой флюгер и накляузничают архимандриту, - испуганно произнес двойник, - пойду я, повращаюсь, а ты отправляйся по своим делам. С Богом, брат!

Старший ангел оценил заботу и поблагодарил своего неискушенного младшего товарища. После недолгого чаепития оба ангела неторопливо вышли в пустующий двор монастыря.

Красота вокруг была неописуемая. Под снежным покровом весь монастырь казался сошедшим с небес сказочным градом. Низкие облака, высвеченные луной, нехотя цеплялись рваными клочками за чернеющие кресты церквей и макушки высоких деревьев, отбрасывая живые тени на светлые стены монастырских строений и обширное пространство внутри монастыря. Мороз заметно крепчал, и оттого снег так резко и сердито поскрипывал у ангелов под ногами и даже от легкого ветерка сыпался им за вороты черных монашеских одеяний с огромных столетних лип.

Дойдя до церкви Преображения, оба ангела разом, как по команде, воспарили в стылое ночное небо и удалились: каждый по своему и только ему предназначенному пути.

Первый и он же Старший ангел решил этой же ночью слетать в Ферапонтов монастырь. Маленькой братии лесного монастыря особенно тяжело приходилось. Из щедрой государевой казны на житие выделялись жалкие крохи, да и те усердно переполовинивались в управлении Новгородской епархии и, дойдя до Бородаевского озера, уже ничем не напоминали казенный кошт, способный одеть, накормить и согреть насельников забытого Богом края лесных болот и рек.

Ангел и сам когда-то в юности воспитывался и постигал Божию премудрость в одном из крохотных монастырей, разбросанных по островам Эгейского моря. Но там был совсем другой – благодатный средиземноморский климат и зимы стояли гораздо более теплые, чем лето в северных землях. То  памятное  путешествие на заре христианства ангел совершил с апостолом Павлом на остров Мелит (старинное название острова Мальты).

 Тогда совсем недалеко от мелитского берега христианская экспедиция неожиданно потерпела кораблекрушение. Утлое суденышко налетевшим ураганом было внезапно заброшено на прибрежные рифы.

Деревянная обшивка старенького эллинского парусника не выдержала такого бурного натиска. Корпус треснул ниже предельной черты оснастки старого судна и огромная каменная статуя Христа, изготовленная умелыми Родосскими каменотесами, земляками апостола Павла, пошла ко дну. Пассажиры судна каким-то чудом спаслись.

Ангел совсем недавно, в самые унылые северные ноябрьские ночи, летал на остров Мальту согреться на теплом южном солнышке и развеять тоску. Проследовал над тем злополучным местом, где до сих пор в морской пучине, спустя тысячу лет, так и стоит каменное изваяние Христа на тяжелом мраморном основании.

Печальный ангел сумел разглядеть только легкую рябь над воздетыми кверху руками Спасителя: море умело хранить свои сокровенные тайны. Чуть поодаль от места крушения он легко узнал мрачную темницу и место казни святого апостола Павла. И как тогда, тысячу лет назад, услышал слова своего наставника:

«Праведный верою да жив будет… Гнев Божий открывается с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих небесную истину своею неправдою…. И как эти люди не позаботились иметь Бога в своем разуме, то предал их Господь до скончания веку делать содомные непотребства… Скорбь и теснота всякой душе человека, делающего злое. Напротив, слава, честь и мир всякому, делающему доброе. Похвала за деяния должна исходить не от людей, но от Бога…»

Наш ангел, сопровождая апостола в его путешествиях, часто беседовал со святым. Апостол любил повторять свои слова из послания к римлянам: «Бог верен, а всякий человек лжив…».  Лжив до корней души.

Ангел задумался и не сразу решился задать вопрос апостолу, почитая нескромным лишний раз беспокоить Павла. Святой, понимая нерешительность молодого спутника, поощрительно посмотрел ангелу в глаза и кивнул седой копной волос на крупной голове, приглашая к разговору.

 - Отче, а если верность Божья возвышается моею неверностью к славе Божьей, за что же меня судить, как грешника?

 - Сын мой, - степенно ответствовал апостол Павел, - Господь не нуждается в подтверждении Божьей истины. Это лишь наша ложь жаждет оправдания. Ибо написано: нет праведного ни одного, нет разумевающего, никто не ищет бога, нет делающего добро. Гортань их – открытый гроб. Они языком своим обманывают, яд аспидов кипит на губах их.

 - Отче, Вы имеете ввиду грех творящих?
 - Воистину, сын мой. И грех творящих тоже. Хотя и не только.
 - Отче, а разве наши прегрешения не являются источником Божьего гнева?
 - Ты прав, сын мой. Являются.
 - Отче, представим, что все праведники. Нет источника гнева. Как Богу судить мир?
 - На то есть воля Божья.

 - А не делать ли нам зло, чтобы вышло добро, как некоторые грешники злословят Вас, отче, и говорят, будто апостол Павел так учит нас?
 - Вот-вот, так оно и происходит в мире, когда, блюдя мирской закон, заграждаются людские уста и весь мир законников становится виновен пред Богом.

 - Почему же так, отче, ведь наш закон взыскует исключительно к порядку и благости?
 - Делами закона, сын мой, никакая плоть не может оправдаться пред Господом.
 - Значит ли это, что людским законом познается всякий грех?
 - Это так и не так вовсе. Ныне, независимо от мирского закона, явилась миру правда Божья через веру в Иисуса Христа во всех и на всех верующих.
 - Почему во всех и на всех, отче?
 - Потому что все согрешили и лишены славы Божьей.
 - Что же они должны дать Господу в обмен?
 - Ничего.
 - Ничего? В обмен на оправдание и искупление?
 - Вот именно. Все получают оправдание и искупление даром, по благодати Божьей через страдания нашего Иисуса Христа.
 - Отче, насколько же велико долготерпение Божье?
- Оно беспредельно, сын мой…
 - А как же конец Света?
 - Я давно ждал от тебя этого вопроса. Настало время поведать тебе тайну тайн. Но не надейся на скорый и полный ответ. Тысячи лет пройдут, прежде чем Истина откроется тебе и миру.
 - Я весь внимание, отче.
 - Тебе уготована священная миссия.
 - Достоин ли я отче?
 - Вот это и предстоит тебе доказать своим служением Господу. А служба твоя будет заключаться в поисках шести недостающих нот.
 - Шести?
 - Ну да.
 - Значит, одна уже есть.
 - Есть.
 - И где она?
 - В сердце твоем, сын мой.
 - Те шесть тоже в чьих-то сердцах?
 - Воистину так. В шести ангелах, которые, снизойдя на землю, растворились в людских душах.
 - Для чего мне искать их, отче?
 - Чтобы всем вместе на флейтах водосточных труб сыграть ноктюрн…
 - На флейтах…труб водосточных… ноктюрн? Вы разыгрываете меня, святой отец?
 - Бог с тобою, сын мой. Это все очень серьезно.
 - Но я хочу знать для чего все это нужно!
 - Всему свое время, отрок всполошный.


Глава преуспевающей коммерческой корпорации Ириней готовился к выборам в Государственную Думу. Штаб сколотил вроде бы неплохой, но на душе было неспокойно. Предпринимателя в партию власти пригласил лично сам первый сопредседатель Политсовета. Заверил, что такие люди, как Ириней, в настоящее нелегкое время крайне нужны России. Что у него есть хорошие шансы быть избранным по партийному списку. Ему у них в партии даже место в одном из комитетов Думы приготовлено.

Все это, конечно, так. Но Ириней знал и другое: предстоящая избирательная кампания обещает быть как никогда жесткой и бескомпромиссной. Причин тут несколько. Главная же заключалась в том, что в России надвигалась самая решительная стадия приватизации национальных ресурсов.

Первые волны дикого капитализма вынесли наверх много пены в виде новоявленных нуворишей – олигархов, разбогатевших на галопирующей инфляции начала девяностых, спешном и бездумном вывозе капитала и природных богатств за границу, укрывательстве и уклонении от налогов при помощи многочисленных фондов и оффшорных зон.

Олигархи, предчувствуя наступление на них властных структур, сами кинулись во власть, больше не доверяя ее никаким представителям. В ход пошли огромные деньги российского делового мира. Пресловутые пиар – технологии превратились в своего рода слаломное искусство. Оболванивание электората достигло небывалых размеров. Срочно мобилизовались все имеющиеся в наличии средства коммуникации. Телевидение, радио и пресса кинулись в священный бой за избирателя. И кто не интересовался политикой, рисковал тем, что политика заинтересуется им.

Нельзя было, не рискуя собой, стоять на обочине событий, когда грузы национальных ценностей шли плотным потоком по магистралям социальных и экономических реформ.

Надо было в поте лица рыскать по дебрям капитализма в поисках добычи. Валить конкурентов на бок. Перехватывать инициативу. Первым вскакивать в лодку нового бизнес-плана, ставить парус инициативы и править руль предприятия в бушующих волнах свободного экономического рынка. Но и этого мало. Надо было породниться с могучим братством чиновников, а еще лучше принять личину одного из них. И оттуда, изнутри бюрократического кокона, используя власть, дергать за многочисленные ниточки общественных отношений по поводу распределения денежных знаков.

Ах, какое это упоительное занятие, когда все в твоих руках. Сплошная Шехерезада. Тысяча и еще одна тысяча ночей. Точно так, как женщина надевает чулок на ногу, удав набрасывается на кролика, червь нанизывается на пищу, корыстолюбие натягивает свою алчную пасть на движимое и недвижимое имущество, не зная пресыщения и усталости, получая подпитку из самого процесса насыщения. Спешат создаваться и регистрироваться юридические лица.

Шустрые холдинги в погоне за контрольным пакетом акций наступают на пятки зазевавшимся колсантингам. Ненасытные риэлторы препарируют полоротых собственников недвижимости. Компьютерные брокеры разоряют держателей ценных бумаг. Коррумпированные судебные приставы потрошат незадачливых банкротов. Оборотистые внешние управляющие вывозят многочленные семьи на Обетованную землю или в Лондон.

Черные рейдеры с обэповскими пенсионными удостоверениями выходят на большую дорогу и потрошат зазевавшийся бизнес. Коллекторы порошат незадачливых должников и их близких родственников, не обращая внимания на иконы в святом углу.

Ириней точно не знал, сколько раз можно испытывать судьбу, но смутно догадывался, что запасы собственной энергии он уже давно исчерпал. Ему все больше и больше казалось, что как-то незаметно для себя и окружающих он перешел в какое-то иное измерение и оттуда правил своим бизнесом.

Урывками приезжал повидаться с семьей после очередного трудного сражения с конкурентами. Вставал утром с постели, подходил к зеркалу в ванной комнате. Внимательно всматривался в свое отражение и вздыхал: как все в этой жизни надоело. Каждый божий день одно и то же. Опять это серое утро. Снова эти необходимые движения по обиходу самого себя. И заботы. Просто миллион забот о том, как заработать и удержать деньги в руках. Как решить проблемы во взаимоотношениях с женой, которая все чаще и чаще пилит по самому пустяковому поводу.

Вот вчера, например, задержался на банкете с немецкими друзьями. Ну и что! Ведь это же работа. Надо было, как следует расположить партнеров к себе и постараться добиться от самодовольных бюргеров максимальных уступок в договоре. Нормальная повседневная практика. Так все делают. Но жена Карина вечно создает проблемы на ровном месте. Ей мерещатся на каждом углу молодые длинноногие соперницы в коротких кожаных юбках, едва прикрывающих причинное место.

Ни к одному голосу по телефону не остается равнодушной. Кто да кто звонит тебе, постоянно допытывается у Иринея. Или хуже того: молчит часами, уставившись, как чокнутая, в одну точку. Дети тоже не сахар. Старший, Артем, надумал жениться на девице, которая старше его минимум на пяток лет и уехать в Москву. Младший, Олег, почти забросил учебу и дело чуть не дошло до исключения из университета. Послать бы все это подальше и уйти в старообрядческий скит на берегу Белого моря!

 Устал он от всего до такой степени, что просто нет больше сил терпеть и жизнь такая ему не мила. Подумал так и тут же устыдился своей временной слабости и мысленно попросил у Господа прощения. Нет, правда, жизнь хороша даже со всеми ее сюрпризами и репризами. Надо только сказать себе в трудную минуту: «Не робей, Ириней» и все или почти все наладится в твоей жизни.

 - Ты что там застрял? – голос жены вывел его из праздной задумчивости.
 - Кто? - откликнулся Ириней.
 - Звонят из твоего штаба.
 - Иду! – Иреней поспешил закончить с туалетом.
Звонила секретарша Эльвира. Почти детским голосом, волнуясь и запинаясь, она сообщила о том, что прислали очень неприятный факс из Анкары по поводу инвестиций под новый проект фирмы. Зарубежные партнеры требовали твердых гарантий безопасности своего бизнеса в России и больших льгот по налогообложению.
 - Что им ответить, Ириней Михалыч? – спросила Эльвира.
 - Да погоди ты, дай подумать.
 - И еще. Пришла вам телефонограмма из министерства сельского хозяйства. С молнией.
 - Почему сразу об этом не сказала?
 - Я, я…, - голос секретарши задрожал.
 - Ладно, - смягчился Ириней. - Сейчас буду. Вышли машину.
Наскоро позавтравкав, Ириней выбежал из подъезда. Вышколенный водитель Слава уже был наготове и держал распахнутой дверцу черного мерседеса.

Несмотря на раннее утро, южный город давно пробудился. Центральные улицы успели обработать поливальными машинами. По булочным развозили свежий хлеб. Ириней представил свежий запах горячих батонов и у него легко и привычно от радостных ощущений закружилась голова. Площадь у городского рынка была забита фурами с овощами и фруктами.

Смуглые люди суетливо разгружали зелень и оживленно общались между собой. Они жестикулировали и разговаривали так непринужденно, словно были одни на всем бел свете. Живо отреагировали на мерседес Иринея, сопроводив его кивками и полупоклонами. Эти бестии хорошо разбирались в местном бомонде и знали Иринея еще по работе в горисполкоме, где он при советской власти занимал хоть и небольшой, но очень важный для сферы торговли пост. Как давно это было! Какие были славные времена!

Комсомольская юность. Партийная молодость. Что поделать? Такая была жизнь. Как из старой песни слова не выкинуть, так и той жизни не забыть. Но при всей щемящей красоте ностальгии возвращаться в недалекое прошлое не хотелось. Это как добровольно второй раз вернуться к собственным срамным пеленкам или устремиться на Голгофу.
Зазвонил мобильный телефон.

 - Да! – С готовностью откликнулся Ириней на звонок, - помню, конечно, Георгий Власыч. В пятнадцать ноль - ноль на освящение храма. Буду непременно. До встречи.
 - Ириней Михалыч, сразу в контору? – спросил водитель.
 - По дороге надо к отцу в больницу заскочить, Слава.
 - Понятно.
Михаил Васильевич, отец Иринея, был совсем плох. Врачи уже никаких прогнозов не давали: ни плохих, ни хороших. Только разводили руками и говорили, что надежда только на Бога. Старик слаб и не выдержит оперативного вмешательства. Иреней дружил с ведущим хирургом областного НИИ экспериментальной медицины, но и тот не советовал прибегать к операции. Он так и сказал, что при операции для старика остается один шанс из тысячи. Ириней не хотел брать греха на душу и согласился с доводами эскулапов. Жизнь отца искусственно поддерживали в хорошей клинике областного центра – бывшей обкомовской лечебнице.

Ириней грустно подумал, что наконец-то войне после стольких лет удалось достать старого фронтовика своими костлявыми руками и тут уже ничего не поделать. Оставалось только молиться и просить Господа прислать им с отцом ангела – утешителя, дабы укрепил в вере и дал силы выстоять в тяжких испытаниях.

В раздумье Ириней не заметил, как они подъехали к больнице. Персонал узнавал его и вежливо приветствовал. На втором этаже выдали халат и проводили к отцу. В одноместной палате, оборудованной всем необходимым и сверх того, на больничной койке лежал какой-то незнакомый изможденный дед, в котором Ириней не сразу признал отца. Вот что сделала болезнь с отцом.

Старик, несмотря на слабость, понял неловкое замешательство сына и, едва заметно усмехнувшись, тихо спросил: «Что не узнал меня, сынок?»
 - Что ты, отец! – попробовал возразить Ириней.
 - Не оправдывайся, сынок. Я все понимаю. – Помолчав, отец добавил: «Я уже готов».
 - К чему, отец? Что ты такое говоришь. Врачи говорят, что ты совсем скоро пойдешь на поправку, что самое тяжелое уже позади. Тебя скоро выпишут.
 - Последнему верю, - опять усмехнулся отец.
 - Почему последнему?
 - Не догадываешься, сынок?
 - Нет, - искренне ответил Ириней.
 - Я считал тебя сообразительным. – Отец замолк и отвернулся к стене. Ириней тронул его за плечо: «Ты не ответил, папа».

Отец не отвечал. И только тут Ириней заметил, что плечи старика слегка вздрагивали. Он плакал, чего за ним до болезни никогда не водилось. Ириней понял, что это действительно конец: отец не станет рыдать по пустякам.

Сзади как-то крадучись и незаметно подошел лечащий врач и попросил выйти из палаты. Ириней, было, вспылил, но потом взял себя в руки и тут, словно услышал рядом и чуть выше больничного светильника голос: «Возьми себя в руки и доверься Господу нашему Иисусу Христу».
 - Кто ты? – удивился Ириней.
 - Твой Ангел - хранитель, - ответили сверху.
 - Чем докажешь? – не растерялся Ириней.
Мне этого не требуется, но если тебе надо, пожалуйста, и ты  убедишься в моем присутствии, во-первых. Во-вторых, ты скоро встретишь своих братьев.
 - Как это? – еще больше удивился Ириней.
 - Узнаешь. Наберись терпения.
Иринею оставалось только ждать…




Безденежье довело Сильвестра до крайнего отчаяния. С основной работы на оборонном предприятии его уволили по причине конверсии лет десять назад – точнее трудно было припомнить. С тех пор он перебивался разными случайными заработками. Одно время даже работал гицелем – вылавливал по дворам бродячих кошек и собак. Ему выдали добротную, как в МЧС, спецодежду. Вручили огромный сачок наподобие рыбного. К нему в придачу – специальную удавку в виде больших щипцов для колки исполинского сахара.

Бригада гицелей выезжала на работу глубокой ночью. Ловцы старались не шокировать население. Иногда поселяне сами приносили живодерам слепых щенков. Сильвестр, нарушая трудовой договор, тайком от начальства устраивал мелких собачат по хорошим людям.

Согласно строгой служебной инструкции мужики должны были в первую очередь отлавливать одичавших и злобных старых кобелей. Но разве при таких ограничениях можно выполнить план и прилично заработать? В результате ловили всех попавшихся на глаза собак, не взирая на пол и возраст. Доверчивую псину коварно приманивали копченой колбасой и щипцами давили за вертлявое лохматое горло. Сильвестр видел, как собаки плакали карими глазами , и рыдал вместе с ними.

Иногда владельцы покойных собак ловили этих гицелей и били смертным боем, стараясь попасть по почкам или в голову.
Сильвестр стал замечать, что звереет на такой работе. Другое, более благородное занятие в их маленьком городке найти было не то что трудно, но и невозможно.

Временами Сильвестр пробовал уходить в запой. Загуливал-запивал и вся жизнь как - будто менялась. Никаких тебе проблем. Одно безоблачное шатание по пивнушкам с разными случайными знакомыми. Глотнешь с утра теплой водочки или противного до спазмов желудка самогона и ни вечера, ни утра не помнишь. Вся жизнь сливается в сплошной пестрый ряд событий и фактов, которые перестают доставать. Одна маета – где найти выпить.

 Сильвестр допился до того, что родные почки стали отказывать. С затхлой мочой пошла яркая кровь. Но хуже всего были приступы белой горячки, когда во время сна или пьяного забытья Сильвестр неожиданно вскакивал со своего холостяцкого лежбища и бежал на сходившую к приморскому лиману улицу, где он мог запросто угодить под машину или свалиться в котлован от заброшенного строительства.

Мудрый Боцман, друг Сильвестра, да и тот сказал, что реанимация и часовня по нему, Сильвестру, уже давно плачут. Сильвестр с ним согласился и тогда они втроем - он, Боцман и Панкрат - решили строить ковчег, чтобы спастись от Страшного Суда. Приятели долго - сначала по Библии, а потом по журналу «Конструктор флота» восстанавливали чертежи библейского плавсредства.

Запасали строевой лес и под шиферным навесом тщательно сушили длинные, изгибающиеся при высыхании доски. При помощи старых деревянных лекал из городского краеведческого музея вычерчивали гордые формы священного судна. Сооружали стапели. По дощечке и бревнышку ладили ковчег от кормы до носовой мачты. Тщательно мостили палубу просмоленным ливанским кедром с полузатонувшего турецкого сухогруза. На паруса пустили прочный тент КамАза – халтурки Сильвестра еще по работе в советской автомастерской. Каюты украсили картинами на библейские темы, написанными Боцманом по памяти долгими зимними ночами.

Рано или поздно подошло время, когда ковчег почти достроили. Оставалось кое-где обшить, осмолить корпус и отделать трюмное пространство, но в стране как всегда неожиданно случился дефолт. Цены на строительные материалы так взлетели, что доводку ковчега пришлось отложить на неопределенное время.

Недостроенный корабль горбатился неудобным и странным для тихого провинциального городка предметом в глубине вишневого сада, занимая лучшее место бывшей барской усадьбы. Однажды компаньоны  надумали его продать. Нашли покупателей среди новых русских. Почти оформили все необходимые документы. Но накануне дня продажи на удивление всем поселянам ковчег взмыл в сторону низкой облачности и там продержался до тех пор, пока не вышли все сроки для оформления покупки.

Новые русские в лице поселкового бензинового короля по кличке Чиж даже пригласили настоятеля местной церкви - Храма Святителя Николая на Соколиной горе – отца Феодосия. Окропили осиротевшие стапели улетевшего ковчега. Справили молебен во славу Всех Святых. Не помогло. Ковчег не хотел возвращаться на грешную землю. Даже на День Воздушного Флота ковчег, подвергая опасности принимавшие участие в воздушном параде самолеты и вертолеты военной авиации, вслед за летчиками умело совершал фигуры высшего пилотажа.

Только восходящие бочки у ковчега оказывались объемнее, чем у юрких истребителей. Из мертвой петли ковчег выходил довольно поздно – почти у самой земли, рискуя пересчитать все свои ребра, еще не прикрытые обшивкой по случаю экономического кризиса. Лучше всего ковчегу удавались полеты с конвейера, когда он серьезным лайнером заходил на полосу военного аэродрома и, не закончив пробег, увеличивал обороты двигателя до максимала и, разбежавшись по бетонке, с грозным ревом скрывался в стороне полуденного солнца, словно отрабатывая элементы воздушного боя.

Зрители внизу дружно аплодировали пилотному искусству ковчега. Сам отец Феодосий не удержался и показал небесам большой палец со следами фиолетовой гематомы от удара молотка, полученного при ремонте храма. Следуя примеру пастыря, прихожане кричали: «Давай – давай!» Ковчег так старался, что своими аэродинамическими характеристиками превзошел все современные летательные аппараты и летным мастерством затмил всех российских ассов, в том числе Героя России генерала Харчевского.

Сильвестр стоял на пустыре за санаторием тюменских  нефтяников и раздумывал. «Полететь вслед за ковчегом? Ну, нет. Так далеко Сильвестру еще рано было забираться». В редких паузах похмелья теплый ветерок с лимана приятно радовал легкой прохладцей истерзанную кожу отпетого алкоголика.
Розовый горизонт нарождающегося дня со стороны моря сулил надежду. Голые и круглые коленки курортниц еще были в состоянии что-то пошевелить в старом греховоднике.

Тогда на пустыре он решил кардинально изменить свою жизнь. Легко сказать «изменить», а как это реализовать? И кому он, синюшный забулдыга, нужен в этой жизни? Помог случай. Как – то Сильвестр сдавал стеклянную тару и в длинной очереди разговорился с одним компанейским типом. Тот назвал знакомую фамилию и сказал, что они с тем человеком собираются в очень интересную и денежную экспедицию. У них уже почти подобралась подходящая компания.

Осталось уладить кой - какие технические формальности и айда в путь. «Да и еще, - спохватившись, незнакомец признался, - нам, как воздуха, не хватает хорошего повара. Просто позарез не хватает! Не обладает ли он, Сильвестр, кулинарными способностями, и не желает последовать с ними?» На что Сильвестр, не долго думая, согласился.

Признался, что еще в армии служил поваром на пограничной каспийской заставе, которая располагалась на персидской границе, и попросил хорошей выпивки с плотной закуской, туалетное мыло, крем и одеколон.  Человек запротестовал и сказал, что с алкоголем придется завязать до самого конца предприятия. Купил Сильвестру безалкогольного пива, предметы личной гигиены и оставил адрес на газетном клочке бумаги: «С этим не тяни. Приходи в течение недели. Карл лишнего ждать не будет».

Сильвестр хотел спросить кто такой этот Карл, но передумал. Спрятался под старою вишней в заброшенном саду и с наслаждением выпил бутылочку пива. Потом затянулся сигаретой. На августовской жаре его неудержимо клонило в сон. Мысли принимали совершенно необустроенный и хаотичный характер. Ну, абсолютно ничего путного ему не приходило в голову.

Зачем он так легко поддается на уговоры? Не так давно хорошую бочку из нержавейки пропил всего за две бутылки хлебного самогона. Та злосчастная бочка давно стояла в семейном алычевом саду и никому не мешала. В засушливую пору даже пользу приносила, когда отдавала последние капли воды пережженной на южном солнцепеке земле, победно сверкая великолепным белым металлом.

Бочка это еще что! На днях к лучшему другу детства привел какого-то афериста в форме милиционера, который обещал за пару сотен баксов вернуть отобранные ГИБДД права на автомобиль. Где он с этим проходимцем познакомился, Сильвестр не помнил. Вот только после этого случая друг пообещал прибить Сильвестра, так как милиционер бесследно исчез вместе с баксами. От друга детства пришлось прятаться в осиротевшем крольчатнике, а входную дверь убежища оборудовать мощным крючком.

По ночам Сильвестра сковывал страх. Темнота ночи наполнялась непонятными образами, которые загораживали луну и пускали длинные тени по дорожкам сада. Иногда говорили на непонятном наречии. Среди слов Сильвестр только и мог разобрать свое имя и «люди твоя». Что бы это значило, он не знал. От теней таинственных образов и от их разговора становилось жутко. Сильвестр не мог спать. Он густо заваривал грузинский чай и всю ночь под сигарету пил похожий на тюремный чефир напиток, время от времени встряхивая лохматой головой, словно в ней завелись тараканы. Сам, не замечая того, сидя засыпал.

Снилось детство. Сильвестру три года. С дедом Трофимом они сопровождают корову Майку пастись на выгон. На выгоне много луговой травы. Раздольно. Можно побегать по мягким песчаным косам неглубокой речушки и побросать камешки в многочисленные старицы. Послушать пение лягушек. Найти красивую камышинку и постучать ею по лепесткам многочисленных лилий.

Солнце только – только что взошло. Еще прохладно. От коровы остро пахнет свежескошенной травой и навозом. Дед заботливо ведет внука за руку по пыльной дороге. Вот через какое-то время они оба устали. Присаживаются на ближайшую лавочку. Дед поднимает внука на колени и поет: «Ото-то-то, оно-но-но. / Девка лучше, чем парнек. / Девка хату приберет / И водицы принесет…» Руки у деда шершавые от столетней работы. Длинная полосатая рубаха не заправлена в брюки и пропиталась едким старческим потом. Песня затихает и Сильвестру становится неуютно сидеть на коленях у задремавшего старика. Он дергает спящего за рукав: «Де-да, де-да…» Старик не просыпается.

Сон взрослого Сильвестра сливается со сном умершего еще в январе шестьдесят седьмого года деда Трофима, которому сначала снится немецкая оккупация времен Второй империалистической… Зашли германцы в городок плотным строем. Первым делом развесили свои черно-красные с пауком флаги по штабам и комендатурам. Потом евреев и комиссаров по столбам и деревьям. Тех, кому не хватило столбов и деревьев, постреляли из вороненых вальтеров и побросали по змеиным балкам. Дотошные немцы настроены были серьезно и шуток не шутили. Согнали со дворов всех мужчин призывного возраста и разместили в железнодорожных пакгаузах. С помощью доносчиков выяснили причастность захваченных к советской власти. Составили длинные списки. Отделили одних от других аки зерна от плевел и под охраной автоматчиков повели на расстрел в ближайшие приазовские плавни, густо поросшие камышом. Много людей погнали за горизонт.

Трофиму уже тогда было за семьдесят. У большевиков он не служил. В партии не состоял и его не тронули. Сына его, Петра, мастера железнодорожных мастерских, забрали. Трофим видел в огромной толпе его согбенные плечи и ничем не мог помочь. Только молил Ангела-хранителя вступиться за Петра перед Господом.

Ангел не оставил без внимания просьбы Трофима. Когда скорбная процессия сравнялась с камышами ближайших плавней, то Петр и еще несколько человек, выбив автоматы из рук конвоиров, бежали в непроходимые топи. По ним рассерженный германец открыл беспорядочную стрельбу. Многих поубивал беглым огнем, но несколько смельчаков в суматохе скрылись. Срезав камышинки, беглецы затаились на дне темных ериков с холодной осенней водой. Переждали до наступления ночи и благополучно подались в строну Азова. Ушел с ними и сын Трофима, отец Сильвестра.

Потом Трофиму приснился белый южнорусский хуторок на Кубани. Мазанные глиной и побеленные мелом с известью хатки стоят под камышовыми крышами в необъятных степных просторах, и только в редком шевелении похожих на женские волосы ветвей плакучих ив чувствуется размеренная крестьянская жизнь. Над степью, как проклятье, зависло марево зноя. Второй год на юге России свирепствуют коллективизация и неурожай. Хлеба пожухли под палящими лучами июльского солнца. Даже докучливые оводы и слепни не могут насытиться кровью отощавшей от бескормицы скотины. Хозяева спустили с цепи своих отощавших кабыздохов. Да и всю прочую оставшуюся живность предоставили Божьей милости. По заросшей ковылями степи шныряют ленивые толпы голодных и вооруженных маузерами продотрядчиков. Сутулые и мрачные фигуры скрыты добротными телячьими кожанками, как доисторические животные мощной броневой кожей.

 Головки у продразверстчиков тоже маленькие на тощих и давно не мытых шеях. Глаза красных кавалеров вертятся из стороны в сторону, выхватывая из ландшафта справное подворье или резвого кабанчика. Руки комиссаров, покрытые жесткой рыжей шерстью, тут же перехватывают несчастное порося за вздрагивающие копытца. Валят на подстилку из сухой соломки. Мастерски и где-то виртуозно режут именными сабельками –шашечками визжащее горло хрюшки от уха до уха. Поспешно осмаливают ворохами сырой соломы. Наскоро свежуют тушу, разворачивая розовые внутренности как лепестки тюльпана. Жарят парное с каплями крови мясо на огромных языческих сковородах и трапезничают, урча от удовольствия, как голодные щенки, не забывая о самогоне и немногочисленных, еще не околевших от голода хуторских девках. Потом за околицей у полузасохшего пруда, пахнущего гниющими на солнце устрицами и отдающего сероводородом тины, поют революционные песни, рыкая, аки зверь на кусты чертополоха явно, по их мнению, контрреволюционного происхождения.

 Ветер далеко - далече разносит по истерзанной классовыми битвами и азиатской засухой кубанской степи языческое, почти горловое пение, внушая животный страх в предчувствии новых ужасов завтрашнего дня попрятавшимся по хаткам хуторянам.

И только в молитвах верующим является поддержка спустившегося с небес ангела: «Крепитесь. Час спасения близок!». Крупная одинокая слеза горечи прочерчивает щеку то ли деда Трофима, то ли Сильвестра. Дедовы и внуковы слезы встречаются в одном потоке и уже не различить,  где чьи.

Получалось так, что если не чужие, так свои изводили под корень славянскую нацию. Трофим помнил себя парубком, когда отец Иван, сирота - беженец из Северного Причерноморья, брал его на степ присмотреть за скотиной. Еще тогда он получил важный урок человеческого общежития, коим всегда так кичилась имперская Россия, ставшая то ли тюрьмой народов по определению Ленина, то ли страной, в которой со слов сталинской пропаганды вольнее всех в мире дышит человек.

Как им, вынужденным переселенцам  с Украйны, дышалось на вольном Дону, Трофим запомнил с раннего детства. В тот знойный июльский день они с отцом только что и успевали подвозить колодезную воду на самое дальнее степное стойбище.

Дожди не шли уже больше двух месяцев.

Трава пожелтела и высохла.

Горькая полынь заполонила все овражки и ерики, оставшиеся без капли воды. Речки и озерца пересохли. Карась зарылся в муляку - толстые слои придонного ила - и пытался как-то выжить. Сварившиеся в кипящей на дне озерков воде раки оказались на поверхности водоемов и хуторские парубки запросто ловили их шапками.

Хуже всего страдали кони и коровы. Молодняк на такой жаре уже не в состоянии был передвигаться. Лошаков, молодых жеребят, телков и телочек поливали колодезной водой, ставшей такой драгоценной, из огромных деревянных бочек. Несмотря на это подростков беспощадно косило. Массовый падеж скота для многодетной семьи означал голодную зиму и самые мрачные перспективы на будущее. К тому же на хуторской стороне степи старые колодцы истощились и уже ничего, кроме жидкой глины, из них нельзя было зачерпнуть. Не хватало воды и людям, изнывающим от жажды.

Трофим помнил, как отец решился ехать по воду на казацкую сторону. Зная нрав казаков-станичников, хуторяне понимали опасность своей затеи, но делать было нечего. Выбор-то был не велик: казачьи пики или поголовный падеж скота, а затем голодная смерть самих хуторян. Трофим не вмешивался в действия отца, но внутренне весь сжался, когда их арба, запряженная пожилыми, серыми волами, поскрипывая на ухабах, пересекла межу, разделявшую земли Войска Донского и ногайской, почти вольной стороны.

 Колодец с журавлем и добротной цибаркой из мореного дуба они обнаружили сразу за ближней Цукоровой балкой. Отец остановил волов. Приказал Трофиму придержать норовистых животных, почуявших прохладную воду. Сам стал ловко черпать ведром живительную влагу из довольно глубокого колодца. Ведерко, сладко постукивая по осклизлым бревенчатым стенкам колодца, опускалось на длинной цепи в черную глубину и возвращалось полное до краев студеной воды.

Работа шла споро. Трофим с отцом в пылу занятий не заметили как к ним приблизился конный казачий разъезд, состоящий из двух молодых казаков - худого с усами и толстого без усов. Казаки были вооружены длинными калмыцкими пиками. Под казаками взбивали копытами степную пыль резвые дончаки.

 - Балуете, хохлы! Ры! Ры! Ры! – Зарыготал с высоты жеребца худой. И, посуровев совсем еще юным лицом, грозно спросил: - И пошто, шароварные, самочинно чужой колодезь пользуетя?

Отец Трофима не ответил и даже бровью не повел, продолжая наполнять до краев почти полные бочки.

Толстый без усов подал коня поближе к арбе. На доступном расстоянии легко ширнул старика пикой под ребро.
 - Нэ замай, хлопэц! – лениво, как от надоедливой мухи, отмахнулся дед Иван.
 - Так он ишшо бунтуеть! – хохотнул толстый. – В цугундер и захотел, и дядя?
Трофим, зная суровый нрав отца, сжался и ждал скорой развязки. Но отец не спешил прерывать занятие, неспешно доливая бочку, словно никаких казаков и не было в помине. Нетерпеливые станичники, решив проучить настырного хохла, направили своих похожих на диких зверей жеребцов прямо на упертого хуторянина.

 - Батько, бросьтэ цэ дило! - взмолился не на шутку обеспокоенный Трофим. И повернулся к казакам: - Господа казаки, мий батько старый да глухый. Вин вас нэ чуе. Дайтэ трохи водычки добраты, бо скотына дохнэ и мы уiдымо до дому.
 - Ах ты, байстрюк! – рявкнул на Трофима толстый. – Старого бунтаря выгораживашь! - И до такой степени пнул парня острием боевой пики, что тот взревел от боли.

Тут дед Иван не стерпел. Медленно развернулся и приподнялся на арбе так, что оказался на одном уровне с казачьими головами. Схватил их за развесистые чубы, резко рванул на себя, стащил с коней и легко, как котят, сунул в колодец. – Казав жэ, нэ замайтэ, хлопци!

Но видно, что ангел не оставил казаков. Дед Иван сжалился и на отчаянные просьбы служивых спустил в колодец цибарку на спасительной цепи. Взяв с них клятву никогда не докучать хуторянам в засуху и «нэ ховать бильшэ воду», вытащил на свет божий. С тех пор вся казачья округа крепко зауважала деда Ивана и казаки уже беспрепятственно пропускали хохлов через свои земли по воду и другим неотложным делам.

«Вот бы и меня так уважали», - подумал во сне Сильвестр и радостно улыбнулся.
Спящего в глубине алычевого сада Сильвестра неизвестные крепко связали и погрузили в багажник белого «ауди-100». На ходу, больно ударившись о крышку багажника, он проснулся.



Будимир наконец-то ушел с военной службы на пенсию. Хороша ли она, коротка ли, но рано или поздно, как и все на этом свете, служба в армии тоже заканчивается. Все было бы прекрасно, но под конец немалого календарного срока он вдрызг разругался с начальством. Причина была простая и сложная одновременно. Правдолюб и правдоискатель, Будимир при аттестации личного состава вверенной ему мотострелковой бригады выдвинул по согласованию с отделом кадров армии на свое место первого заместителя. Но неожиданно выяснилось, что наверху в штабе совсем иной расклад карточной игры.
Документы подтасовали и скрыли до поры до времени. История была грязная и путанная. Как и все, что происходило и происходит в стране в годы перемен. Будь прокляты те перемены, считал Будимир, даже и в том случае, если ведут к благоденствию и процветанию. Уважаемый и авторитетный офицер вляпался в такое дерьмо, что пришлось долго отмываться.

Начальник кричал ему по телефону: - Товарищ полковник, как вы посмели обращаться через мою голову в Москву? – Будимир не менее официально отвечал: - Закон, товарищ полковник!

Смешно все это выглядело бы, если бы не было так серьезно. Какой тут «Поединок» Куприна? Будимир знал, что начальство таких книжек не читало и после гадких дел спокойно засыпало.

Будимир по глупости хотел обратиться к командующему армии, но понимал, что все это бесполезно и никто никогда не встанет на его сторону, если наверху все решено. Если там подбирают не по деловым качествам, не по морали, а по усердию прислуживать: «Чего изволите-с?», то все его старания бесполезны и со стороны даже как-то смешно выглядят. Начальник, презрев нравственную подоплеку происходящего, уперся в букву устава и последние месяцы службы поедом ел Будимира.

В таком режиме они общались целое лето. Начальник хоть и был толстый и страдал гипертонией второй стадии, но не сдавался. Искал случая расквитаться, но старый служака Будимир не поддавался ни на какие провокации. Каждый свой шаг обязан был докладывать по минутам. И докладывал. Самое неприятное заключалось в том, что подчиненные сразу сообразили, куда дует ветер и большею частью молчаливо заняли сторону нечистоплотного протеже вышестоящего штаба. На работу стало ходить как на каторгу. Прихватывало сердце. Вспоминался классик: «Служить бы рад, прислуживаться – тошно!»
Сам Господь Бог разрешил спор.

В тот злополучный день Будимир готовился передавать дела и должность. Неожиданно позвонили по межгороду.
- Алло! – Будимир снял трубку. – Слушаю вас.
 - Это воинская часть? – спросили и назвали номер части. Вы командир?
 - Да-да, - ответил Будимир и представился. – С кем имею честь?
 - Старший лейтенант Семенов. Дежурный дорожной патрульной службы Новокузнецкого поста ГИБДД Гниловского района Лупецкой области. – После этого он назвал фамилию зама. – Ваш офицер?
 - Наш. - Дурное предчувствие кольнуло под сердце. Случилось что?
 - Случилось. Дорожно-транспортное происшествие. Его автомобиль столкнулся с вышедшим на встречную полосу Ауди – 100. Пассажирами получены травмы, не совместимые с жизнью.
 - Что? – Будимир побледнел. - Насмерть?
 - Да. Скончался через полтора часа в районной больнице.
 - А жена? - Ведь они вместе должны были возвращаться из отпуска.
 - Оба погибли. Он еще минут пять был в сознании и давал показания. О себе не думал. Просил жену спасти. Но женщина умерла, не приходя в сознание. Он не успел об этом узнать. Вы меня слышите?
 - Слышу…
Будимир зажал трубку так, что пальцы правой руки посинели. Дальше милиционер говорил о каких-то подробностях. Но это уже было лишним. Главное заключалось в том, что погибла целая семья и двое детей остались круглыми сиротами. Арсентий и его жена Милена навечно ушли к холодным звездам. На закате службы он получил вот такой «подарок» судьбы. Но не о себе была речь. Арсентий для него стал младшим братом, которого в части, как и во всякой дружной семье, все любили за мягкий и веселый нрав и, нарушая субординацию, называли не по званию и даже часто не по имени-отчеству, а только по имени: Сеня.

Как же так случилось, что Господь забрал к себе человека, прошедшего через кошмар Афгана, честно служившего России и допустил назначить на место Будимира проходимца, который и мизинца его зама не стоил? Этому не было ответа. Скорее всего, что ангел – хранитель отвлекся на время аварии и допустил непоправимую ошибку.

С этим надо было смиряться и продолжать жить… Будимир не одну смерть повидал на войне. Но в мирной обстановке ранняя гибель всегда воспринимается непрошеной гостьей. Приходит неожиданно и забирает близкого человека нежданно-негаданно. Как произошло с его замом. Знать была на то Божья воля, раз Господь допустил такое. Были какие-то подспудные причины, которые толкали человека в мир иной. Значит, сработали невидимые миру тайные пружины и вытолкнули на небеса две мученических души. Об этом Будимир узнает позднее и еще раз подивится прозорливости того, кто впервые высказал догадку: «Если Бог хочет наказать человека, то он, прежде всего, отнимает у него разум». Вот разумом все объясняется, но попробуй, успокой свое больное сердце тогда, когда оно ни за что не желает смиряться с потерей, протестует и не готово к примирению с действительностью.

Они с Арсентием были из одного города. За всю службу Будимир никогда не встречал своих земляков. А тут неожиданно в боях на Северном Кавказе встретился не просто земляк, а односум и сосед. Целых полтора года воевали бок о бок. Прикрывались одной шинелью и ели кашу из одного котелка. В придонском городе их улицы примыкали к одному району обувной фабрики имени Микояна. Через огороды текла одна маленькая речка без названия. Больше того: матушка Будимира и бабушка Арсентия были прихожанками одной церкви и во время богослужений часто встречались и хорошо знали друг друга. Обе почти одновременно ушли из жизни и были похоронены на одном кладбище. Бывало, присядет Будимир с Арсентием на досуге и давай за бутылочкой пива делиться воспоминаниями о родном городе.

Сентиментально, скажете. Конечно, но наши истоки всегда идут от такого тонкого ручейка, что порой и неосторожного дыхания достаточно для того, чтобы вызвать волну и загасить слабый огонек на берегу жизни. Там, в детстве, в городе юности остаются наши надежды и несбывшиеся мечты. Именно там находится то самое сокровенное, приобщение к которому вдохновляет нас, наполняет мудростью и радостью существования. Недаром мифические герои древности свою легендарную силу черпали от родной земли, одно прикосновение к которой заставляло совершать библейские подвиги. Земля делала их непобедимыми и бессмертными. Но она же их и забирала, словно возвращая долг за оказанные услуги.

Так и они рассуждали с Арсентием, когда возвращались с очередного боевого задания на отдых зализывать раны. Много говорили о будущем. Мечтали о том, как отслужат свой срок в армии и переедут на родину. Построят домики на левом берегу Дона и займутся разведением страусов. На рыбалку будут ходить каждое утро, а по выходным отдыхать на Соленом озере…. Не случилось. Не довелось.

Надо было выполнить тяжкую миссию и сообщить родителям в его родной город. Что может сравниться с горем матери, узнавшей о гибели сына? На войнах кровавых выжил, а тут…. О, Господи, не доведи больше испытывать в жизни того, что Будимир испытал, сообщая родным о смерти своих сослуживцев.
В первые мгновения никто не соглашается с фактом и не желает верить в случившееся, словно оттягивая время и выторговывая право на ошибку. Как бы хотелось, чтобы все так и было, но, увы. Смерть родного человека - правда. Горькая и единственная правда, с которой надо будет продолжать жить.

Когда он набрал телефонный номер и услышал голос матери Арсентия на том конце провода, сердце словно остановилось. Он еще тянул секунды. Но вот все лимиты времени были исчерпаны. Оставалось только передать это горькое известие. А мать, почуяв недоброе, спросила сама: «Сеня с Милой в аварию попали? Да?» - Да, - выдавил Будимир. – Попали. – Не насмерть? – голос матери в надежде не на самое страшное дрогнул. – Насмерть. – Оба? – Оба. – В трубке заголосили так, как голосили на Руси тысячу лет, получая скорбные сообщения. Нашел в себе силы подойти к телефону отец. После первых слов и он заплакал. «Господи, - взмолился тогда Будимир, дай старикам силы пережить это горе»…

«Время лечит». Не раз Будимир слышал эту фразу. В трудные минуты он всегда говорил себе, что пройдет немного времени и все будет в порядке. Раны затянутся. Отболит душа. Он обязательно придет в себя и встанет с колен. Во что бы то ни было, непременно встанет! Надо только пережить состояние побитой собаки. Собраться в позе эмбриона, подтянув колени к подбородку, переждать, преодолеть кризис. Как бы тяжело ни было, но надо пройти подъем и добраться, пусть и тяжелой ценой, до вершины. Там уже будет легче. Там откроются новые горизонты и горный воздух очистит легкие от дыма пожарищ. Наполнит паруса свежим ветром и даст крыльям опору…

Гражданки Будимир не боялся. Перед уходом на пенсию он между делом закончил исторический факультет. Душа его, как и души миллионов сограждан, изболелась историей России. В поисках ответов на извечные вопросы о виновных в наших бедах и выходе из тупика метались в начале перестроечных лет пресса и искусство, публика и политика. Граждане и апатриды, роясь на свалке истории, откапывали корни пресловутых Рюриков, Синеусов и Труворв. Строили генеалогию княжеских родов. Вглядывались в вырожденческие лица конунгов, монархов, монархинь с потомством тож и ужасались легкомысленности и даже безалаберности престарелой тетушки Клио: нашла, кому вручить судьбу многочисленных, суровых нравом и не всегда чистых на руку народов, населявших огромное географическое пространство за Гиперборейскими горами. Будимир находил что-то общее между чтением детективов и изучением истории, интрижка и сюжеты в которой иной раз были закручены почище комиксов, а уж действующие лица встречались такие, что не снились самым искусным мастерам криминального жанра. Но история была для души.

На хлеб надо было зарабатывать чем-то другим. Приближался дембельский возраст и надо было подумать о новой профессии. Искусство киллера или сторожа Будимира не прельщало. Он настрелялся в армии и насторожил границу. Его тошнило от одного запаха пороховых газов. Профессии хотелось мирной и созидательной. С этой целью к историческому он дополнительно получил юридическое образование, добросовестно изучив весь курс уголовного и гражданского права. Некоторые преподаватели по возрасту в дети ему годились. С недоумением смотрели, как пожилой полковник бегает на занятия, готовит контрольные, сдает зачеты и экзамены. Ставили его в пример вчерашним школьникам.

По окончании юридического факультета пригласили преподавать в том же университете, где он учился. Преподавать было нелегко, но интересно и Будимир разработал свою систему преподавания. На лекциях по уголовному праву умудрялся поговорить с ребятами обо всем на свете. Он спешил передать им все то, чем овладел сам не только за годы учебы, но и на протяжении своей жизни. Ребятам нравился такой подход и они тянулись к Будимиру.

 Нелегким был преподавательский хлеб, но Будимир давно дал себе зарок, что никогда и ни при каких обстоятельствах после ухода в запас не упадет духом. И он сдержал свое слово. Даже засел за диссертацию по проблемам назначения уголовного наказания.

Оставалось только приобрести практический опыт и он, набрав положенный юридический стаж, решил податься в адвокаты, чтобы поработать в суде присяжных которые только-только возобновили в России свою деятельность после почти столетнего перерыва, оставаясь все под тем же огнем чиновничьей артиллерии. А толчком послужило знакомство с литературными трудами Анатолия Федоровича Кони. Замечательным человечищем, по выражению Ленина, был Кони. Ни до него, ни после в России не было такого блестящего юриста-практика, ученого-правоведа и литератора. Восемь томов наблюдений, опыта и мудрости оставил он своим продолжателям.

Высочайшего ранга чиновник, верный слуга царю и отечеству, Анатолий Федорович Кони весь свой талант и знания посвятил воспеванию остающейся на протяжении вот уже почти полтораста лет в России спорной и самой справедливой формой судопроизводства – суда присяжных заседателей. Только камень мог остаться безучастным к хвалебным песням судьям факта в исполнении академика изящной словесности. И Будимир не устоял. Оставалось выбрать юридическую коллегию и написать заявление о приеме.



Продолжая на следующий день вчерашнюю дискуссию, ангел спросил у апостола Павла:
 - Насколько беспредельно терпение Творца, отче?
 - Настолько, насколько беспредельно законное беззаконие неверующих законников.
 - Не уразумел. Поясните, отче.
 - Сын мой, чем уничтожается мирская скверна? Чем сдерживаются пороки и злодеяния? Скажи мне.
 - Нравами, отче.
 - Но нравы переменчивы и мораль неустойчива. Человек слаб и поддается соблазнам. Тогда чем удержать зло?
 - Законами, отче.
 - Законами? Возможно и законами, но какими?
 - Праведными…
 - А кто их устанавливает?
 - Человек, конечно… Люди.
 - Верно. Но человек слаб…. Люди несовершенны…
 - Отче, я пытаюсь понять…. Но мне…
 - Я подскажу тебе, – прервал апостол, ты, прежде всего мне ответь: могут ли законы дел наших быть выше закона веры в Господа?
 - Не-е-ет, - неуверенно ответил ангел. – Но если законы праведные, отче?
 - Это второй вопрос. Сначала ответь мне на первый. Так могут или нет?
 - Не могут.
 - Конечно, не могут.
 - Но законы могут быть и праведными. Тогда как?
Апостол помолчал. После недолгого раздумья ответил ангелу: Если праведные, говоришь…. Все равно не могут. – С твердостью в голосе ответил Павел. - Ибо мы признаем, что человек оправдывается верою в Единого Творца, независимо от дел закона.
 - Отче, но тогда выходит, что Бог иудеев является Богом и для язычников?
 - Воистину так, сын мой.
 - Отче, язычники веруют в своих богов и не знают веры в Бога Праведного. Как же они могут быть детьми Бога?
 - Сын мой, скажи, зачерпнув морской воды из следа копытца дикого зверя, не зачерпнул ли при этом ты разом и с океана?
 - Понимаю, отче. Капля из реки – это и есть сама река. Все люди в мире и есть паства Божия, ибо Бог един.
 - Так, так, - одобрительно подтвердил Павел.
 - Но как же нам, грешным, быть с законом? Не уничтожаем ли мы своею верою закон?
 - Ни в коей мере. Ты сам сказал, что Бог один для всех. Бог, который оправдывает обрезанных по вере и необрезанных через веру. То есть через веру мы не только не уничтожаем, но укрепляем закон…
 - А как же наш праотец Авраам? Он ведь делами оправдался?
 - Если Авраам оправдался, как ты говоришь, делами, он имеет похвалу, но эта похвала не перед Богом.
 - Перед кем же она тогда?
 - Она есть лишь откровение перед родом человеческим.
 - За что же Бог так щедро вознаградил праотца нашего Авраама?
 - Сын мой, Авраам, свершив дела, был признан по долгу. Уверовав в Бога, он снискал милость Вседержителя. Именно это вменилось нашему праотцу в праведность.
 - А что же тогда получается, что на его дела Бог никакого внимания не обратил и не отметил заслуги Авраама?
 - Это не совсем так. И обратил и отметил, как ты говоришь. Понимаешь, сын мой, воздаяние делающему вменяется не по милости.
 - Не по милости? – удивился ангел.
 - Не по милости.
 - Но как, если не по милости?
 - Не по милости, но по долгу. Я тебе об этом только что говорил.
 - А не творящему особых дел, но верующему в Того, кто оправдывает нечестивого, вера его вменяется в праведность?
Павел в знак согласия быстро склонил долу свою непокрытую, седую голову. Ангел тихо продолжал спрашивать:
 - Блаженны, чьи беззакония прощены и чьи грехи покрыты?
 - Ты ропщешь?
 - Нет, отче. Просто стараюсь понять, как это грешникам прощаются грехи. Они грешили и они же блаженны?
 - Так, сын мой, но не совсем. Грешники блаженны не потому, что грешили, а потому, что прощены.
 - Они прощены и они же еще и блаженны? Выходит, что грешники дважды поощрены за свой грех? Как это может быть?
 - Сын мой, пойми простую истину: блажен тот человек, которому Господь не вменит греха, а не тот, который не совершит греха.
 - Значит ли это, что законы бессильны удержать от греха?
 - Такова истина, сын мой, ибо не законом даровано человеку обетование на грешной земле – быть наследником мира, но праведностью веры. Надо жить по вере, поступать по - милости. Тогда и закон не нужен будет.
 - Отче, а как удержать от преступлений, если нет закона?
 - Только верой и милостью, ибо закон производит гнев, а гнев порождает гордыню гневающегося. Гордыня, сын мой, и есть суть бесчестия и немилости.
 - Вследствие неприятия закона или по причине отсутствия милости?
 - В силу первородности греха и его искупления через тот же самый грех.
 - Но от греха содеянного и до его искупления или Божия прощения иногда проходит целая вечность. Не придется ли нам на этом промежутке жизненного пути жить без милости и без закона?
 - Ты прав, сын мой. Я внушал в своем послании римлянам о том, что там, где нет закона, нет и преступления. Но я не говорил о том, что при этом должна отсутствовать вера.

 - Конечно, если нет закона и нет веры, то зло непременно найдет выход и поглотит добро. Если есть закон, но нет веры, то закон, не сдерживаемый милостью, будет производить гнев и плодить зло. Когда же в мире будут править вера и милость, то в законах не станет особой надобности и они отпадут сами по себе или хотя бы отойдут на второй план… - Апостол замолкает, устало склонив свою породистую голову с длинными прядями седых волос…. Задумался ангел.

Сколько лет прошло, но, как и тогда слышит ангел ровное дыхание Павла и его легкий храп: жара и море склонили пророка в сон...

Ангел все перепробовал, чтобы спасти апостола Павла от смертного приговора, но так и не смог как не старался. Он не мог понять – почему. Тайна сия открывалась ему позже в посланиях Павла к коринфянам.
В главе двенадцатой второго послания апостол восклицает: «Трижды молил я Господа, чтобы удалил он от меня ангела сатаны». На что Господь ответил Павлу: «Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи». Оттого, догадался ангел, апостол хвалился своими немощами, чтобы возобладала в нем сила Христова.

В главе второй первого послания к коринфянам Павел соотносит душевного человека (материальное) и Дух Божий (духовное) между собой как параллельные и никогда не пересекающиеся миры. «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надо судить духовно. Но духовный судит о всем, а о нем судить никто не может. Ибо кто познал ум Господен, чтобы мог судить его?». Человеку этого не дано, а значит дух и духовные сферы выше обыденного, выше человеческого разума и не доступны его суждению.
В поисках ответа на мучившие его вопросы ангел прилежно засел за тексты посланий Павла.

В стихах 18-19-м главы третьей первого послания коринфянам сказано: «Никто не обольщай самого себя: если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом, как написано: «уловляет мудрых в лукавстве их».

В стихах 22 и 23-м того же послания, обращаясь к братии, апостол утверждает: «…мир, или жизнь, или смерть, или настоящее, или будущее, - все наше. Вы же – Христовы, а Христос – Божий». В такой последовательности просматривается цепочка – классификация «индивид - подвид – вид – род». От человека через апостолов Христовых и самого Христа путь веры ведет к Всемогущему Богу. А Вседержитель и есть Вселенная Царства Божия. Апостол проповедовал жизнь во Христе и Царство Небесное после смерти и воскрешения.

Сам же Павел свою миссию понимал как вскрытие пороков человеческих. Он себя считал одним из последних посланников, которых Бог судил быть приговоренными к смерти из-за того, что пророки как бы «сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков».

Апостол принял смертный приговор с благодарностью, ибо он должен был умереть, как Христос, за всех грешных.

Ангел не раз был свидетелем, когда пророк говорил, что благодаря именно человеку в мир пришла смерть, но и через него же явилось во Христе миру воскрешение из мертвых: «Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут».
Ангел знал, что люди часто спрашивали пророка, в каком же обличье мертвые воскреснут и что будет с живыми в Час Страшного Суда. На что он отвечал:
 - Не всякая плоть такая же плоть; но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц.

 - Отче, а в чем же разница?» - интересовалась паства.
 - Есть тела небесные и тела земные: но иная слава небесных, иная земных.
 - Как это, объясни нам, отче.
 - Иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд: и звезда от звезды разнится в славе своей.
 - Но, а плоть здесь причем?
 - Понимаете, братия, так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении.
 - Отче, разве сеется для праха?
 - Сеется в уничтожении. Что верно, то верно.
 - А как же восстает, если в уничтожении?
 - Восстает из праха в славе. Сеется в немощи, восстает в силе.
 - Поясни, отче. В чем же разница между сеянием и сбором плодов, кроме уже хорошо известного нам? Ведь и семя, и плоды его – промысел Божий?
 - Сеется, чада мои, тело душевное. Восстает же из тлена тело духовное.
 - Так что появилось первым: духовное или душевное?
 - Прежде душевное, а потом – духовное.
 - А как же Слово, которое было вначале?
 - Сам Иисус сказал: «Если Я не творю дел Отца Моего, не верьте Мне, а если творю, то, когда не верите Мне, верьте делам Моим» То есть верьте не словам, а делам, учил нас Господь.
 - Значит ли это, что вначале было Дело?
 - Воистину, братия. Вначале было Дело Бога Нашего.
 - Так почему же, отче, Царствие Небесное будет воплощением Духа, а не плоти, то есть возобладает духовное и его мы познаем через Слово… Так ли это?
 - Так, братия. Именно Слово Божие возобладает в Царстве Бога.
 - А как же плоть, ей не суждено воскреснуть?
 - На то отвечу вам, братия, что плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует тления.
 - Означает ли это, апостол Павел, что если праведники и воскреснут для новой жизни, то не в прежнем обличье?
 - Да. Это так. Братия, открою вам великую тайну: не все мы умрем, но все изменимся в Час Суда.
 - Как это будет, отче?
 - Произойдет все это вдруг, в мгновение ока, при последней трубе запевной. Ибо ангелы вострубят, и мертвые воскреснут нетленными, а мы все изменимся.
 - Нетленными, значит, бестелесными? Не душевными, но духовными, так, отче?
 - Воистину так. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему, то есть живым праведникам на Час Суда, будет удостоено облечься в бессмертие и обрести жизнь вечную на Небесах Обетованных.
 - Это и будет та самая победа над смертью?
 - Именно.
 - Благодарение Богу!
 - Да будет так!
 - И сбудутся слова Христа.
 - Да. Тогда и воплотится написанное: «поглощена смерть сия победою духа». И мы можем вопросить: «Смерть! Где твое острое жало? Ад! Где твоя победа?».




В конторе Иринея встретила заплаканная секретарша. Юное, почти детское, слегка скуластенькое личико Эльвиры прочертили две вертикальные черные полоски косметической туши.
 - Это еще что такое?
Эльвира потупила личико и тихо произнесла: - Она был здесь. – Ириней без лишних объяснений все понял.
 - Карина? Какого черта ей надо?
 - А вы не знаете, Ириней Михалыч?
 - Поговорили?
 - Еще как! – Эльвира повернулась к нему правым боком и показала разодранную блузку и крупный синяк под правым глазом.
 - Вы дрались? Говори, дрались? – Ириней крепко взял ее за предплечье.
 - Вот еще! – фыркнула Эльвира. – Я и слова не успела сказать, как она мне физиономию испортила.
 - Значит, уже все знает.
 - А ты думал? – Эльвира перешла на ты. Ее голос дрожал от обиды : – Весь город знает.
Ириней почесал затылок: так скоро это в его планы не входило. Но раз жена устроила публичный скандал, то дальше откладывать некуда. Надо определяться. Или не спешить? Пусть хоть с сыновьями утрясется. Это, во-первых. Во – вторых, в бизнесе критический момент. На фирму кавказцы наехали и просят свою долю, а он еще с местными не рассчитался. В - третьих, отец при смерти. Не сегодня – завтра, по всему видно, умрет старик. Не время разводы устраивать.

 - Так что же мне делать? - Эльвира заревела пуще прежнего. – Нет сил больше терпеть, Ириней.
 - Потерпи чуток. Вот разберусь с делами.
 - Всегда ты так. – Эльвира обиженно надула губки. – Уеду к маме.
 - К маме, в Ташкент?
 - А хоть бы и в Ташкент, тебе-то что?
 - Жить на что будешь, рева-корова? –
 - Проживу, не переживай…
 - Проживешь? - Ириней в приступе нежности облапил свою молодую пассию и опрокинул на офисный диван.
 - Пусти, ненормальный, люди могут войти.
 - Ну и пусть, - огрызнулся Ириней, поспешно раздевая Эльвиру. Он знал, что охрана никого не пустит на второй этаж, пока не получит от хозяина условный сигнал.
Минут тридцать-сорок им было так хорошо, как бывает только во сне. Стареющий ловелас еще мог умело распоряжаться с молоденькими женщинами. При случае и хорошем настроении он мог даже продемонстрировать «удар быка» и долго-долго потом смотреть в удивленные и слегка напуганные женские глаза с расширившимися от страсти зрачками.
 - Ну ты и даешь! – не сразу придя в себя и собравшись с силами, выдохнула Эльвира. – Как только у тебя получается, Ринуша? Сколько раз ты вытворяешь это, но я никак не могу привыкнуть. Ну, гигант, ну кобель ты, Ирик! Скажи, со сколькими бабами ты вытворял это? Скотина ведь ты форменная, а вот люблю тебя, окаянного…. За что, сама толком не знаю?
Ириней, откинувшись на подушки дивана, долго молчит и только медленно шевелит широкими крыльями ноздрей. В такие минуты ему ни о чем не хочется ни думать, ни говорить. И так все ясно.
Эльвира всегда старается воспользоваться такими минутами, чтобы добиться своего. Вот и в этот раз она, прижимаясь тугими сосками к потной груди Иринея, сначала проникает кончиком языка в правое ухо, а потом ласково нашептывает свои просьбы о том, «что пора бы им уже определиться со своим положением. И ему легче станет, когда он, наконец, примет решение. Она его хорошо понимает, но на двух стульях, как ни старайся, не усидеть. Она понимает, что ему жаль своих сыновей, но они уже взрослые, особенно старший. Что же касается Карины, то здесь особый случай. Вы ведь давно горшки побили, а битая любовь, как и посуда, в обращении неприятна и неудобна. Так же, милый?».
 - Так, так, - машинально отвечает Ириней, вспомнив, что его в три часа дня ждут на освящение храма.
 - Как только я заикаюсь о нас, то ты уводишь разговор в сторону. Сколько же это будет продолжаться, милый? – с недетской серьезностью спрашивает девица.
 - Эльвирчик, давай отложим наш разговор до вечера. Мне спешить надо. Ты же знаешь, что Георгий Власыч ждет.
 - И я хочу с тобой.
 - Родная, но ведь там все будут с законными женами…
Лучше бы он этого не говорил. Эльвира, как была голышом, так и соскочила с дивана, подхватив в охапку свою одежду. Только и сверкнула розовой попкой.
 - Ты моей гибели хочешь! – Карие глаза Эльвиры налились кровью. – За кого ты меня держишь – за дешевую проститутку, девку подзаборную, подстилку хозяйскую? За кого?
 - Нет и еще раз нет, - попробовал возразить Ириней. Но куда там! Джин уже был выпущен из бутылки и не только не собирался выполнять желания, но вполне мог разорвать Иринея на части и испепелить огнем ненависти.
 - Нет! – Эльвира залилась истерическим смехом – Нет, а я говорю – да! Держишь и пользуешь меня по своему хренову усмотрению. Не могу я больше так! Не могу и не хочу! Ты меня слышишь. Последний раз: я или она? Выбирай! - Рассвирепевшая секретарша встала в такую боевую позу, что все в Иринее, что до этого так охотно задирало нос к небу, безнадежно и бесповоротно опустилось и уныло повисло между ног.
 - Вот тебе, бабушка и Иринеев день, - только и смог присвистнуть Ириней, так как едва уклонился от тяжелой лампады из чистого серебра, припасенной в качестве дара для новой церкви. – Не дури, мусульманка! Жаль, что бабам не делают обрезания, а то я тебе кое-что с бо-о-льш и им удовольствием обрезал бы.

 - Сволочь! – завыла Эльвира, запуская в Иринея цепью от храмового светильника.
 - Это я сволочь? – увернувшись от цепи, завопил Ириней, а кто транжирит деньги фирмы налево и направо? Кто так выкобеливается, будучи нулем без палочки в моей жизни?
 - Ну, знаешь, при таком раскладе ищи меня в Ташкенте. – Эльвира с этими словами выскользнула через запасной выход в коридор, едва прикрыв себя первыми попавшимися в руки тряпками.
Ириней смачно сплюнул на ковер: - Ну и черт с тобою, узбечка косоглазая. Я без тебя проживу, а вот, сколько ты без меня протянешь, это еще вопрос и бо-о-льшой…
К открытию храма он немного опоздал. Пришлось заехать за женой. Та сначала не хотела ехать, но, узнав, что сам губернатор своим присутствием почтит освящение храма, согласилась.
Всем сакральным мероприятием руководил Георгий Власыч, старый партнер Иринея по бизнесу. Когда-то, в партийные времена, Георгий Власыч был его непосредственным начальником. Опекал даровитых комсомольцев, вроде Иринея. Устраивал творческие выставки молодых художников. На одной такой выставке они и подружились. Уже в те времена раннего советского ренессанса власть начинала заигрывать с христианством. Сначала через мистику и дьяволиаду, опубликовав «Мастера и Маргариту», власть коммунаров, как и положено, шла к Христу от противного. От антипода и вечного оппонента Господа – Антихриста. Потом, как бы спохватившись, вспомнила о тысячелетии Крещения Руси и стала выводить конюшни и овощные базы из монастырских стен. Поощряла обращение умеренных мастеров кисти и пера к библейским мифам, в общем, и наиболее пассионарных кудесников к подвигам Черной сотни Архангела Гавриила, в частности.

Ириней, проникнувшись духом откровения, писал талантливые картины на мистические сюжеты и довольно часто выставлялся на городских вернисажах. Менее образованное и начитанное руководство из старшего поколения, по велению моды и страха ко всему недоступному для их понимания с крестьянским уважением воспринимало художественный дар Иринея и поощряло молодого сотрудника на творческий подвиг.

Но, как известно, роман самого читающего общества в мире с чистым искусством длился недолго. Скоро пустые прилавки магазинов заставили забыть о музе и обратиться к прозе кооперации. Пустые желудки и неприкрытые задницы граждан оказались сильнее татаро - монголов, немцев, американцев и всех вместе взятых врагов России. Империя затрещала по швам. В это самое время Георгий Власыч ушел на повышение в Москву. Дослужился там до больших высот по цековской линии и вскоре был сметен лавиной «бархатной революции». Простым пенсионером вернулся в родной город. Тут-то его и пригрел Ириней: старая дружба не ржавеет.

 У Иринея к тому времени уже был свой небольшой бизнес в рекламе. Георгий Власыч раскрутился быстро. Чувствовалась профессиональная хватка и старые номенклатурные связи. Со временем они стали равноправными компаньонами и оставались ими до тех пор, пока Георгий Власыч не организовал свое самостоятельное дело в сфере оптовой торговли и не превратился в одного из самых влиятельных людей в городе, способных жертвовать миллионы на чечивичную похлебку и храмы. От этого их дружба с Иринеем не только не пострадала, но стала крепче. Помимо всего прочего Георгий Власыч, старый сатир, был в курсе всех сердечных дел Иринея, окружая друга молодыми, но опытными и хваткими телочками…

К прибытию Иринея владыка Гавриллиан уже выступал с благодарственной речью в адрес мирян, пожертвовавших свои средства на строительство здания храма.
Прихожане стояли вокруг иерарха двумя небольшими и очень похожими группами, но не смешивались. В группе справа преобладали молодые люди с очень короткой стрижкой и с расстегнутыми воротами рубах. В группе слева были в основном люди старше среднего и пожилого возраста, при синих сорочках, одинаковых галстуках в полоску или горошек и просто короткими стрижками. Все остальное у обеих групп, даже выражение сытых лиц, было очень схожим и давало повод считать их единомышленниками в деле укрепления православия в пореформенной постсоветской Руси.

Представительный Гавриллиан говорил вкрадчиво и красиво. Его речь в меру изобиловала евангелическими откровениями Иисуса Христа и он, как сам Господь, учил мирян, говоря: «Братия, блаженны нищие духом, ибо им дано унаследовать Царство Небесное. Блаженны горько плачущие, ибо наконец они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся вдоволь. Блаженны добрые сердцем, ибо они помилованы и приласканы Господом будут. Блаженны гонимые и поносимые за Господа вашего. Вы, жертвователи на Храм Господа – соль земли нашей.

Оставайтесь сильными. Если соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Вы – свет мира. Не может укрыться град, стоящий на верху горы, как зажженный светильник не ставят под сосудом, но водворяют на подсвечник, чтобы светил всем в доме. Быть сильным и светить слабым, не нарушая заповедей – великий труд. Ибо сказано: исполняй пред Господом клятвы твои. Но лучше не клянись ни небом, ни землею, ни головою своею. Пусть будет слово твое: да, да, нет, нет. Все, что сверх - от лукавого. Любите врагов своих, как делал это Иисус. Не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас. Давайте втайне, а Отец Небесный, видя тайное, воздаст вам явно…».

Иерарх в этом месте сделал паузу и, как оказалось – вовремя, ибо братия явно устала от затянувшейся церемонии, а потом как это понимать, что давать милостыню и жертвовать на церковь надо украдкой? Они, что разбойники с большой дороги или не благое дело совершают? Недоумение на их сердитых лицах было столь откровенным, что Гавриллиан постарался завершить свою проповедь: «Пребывайте с Богом, дети мои. Пусть наяву вы оставите память сим Божиим Домом, а Главный Храм построите в душах своих. Да хранит Вас Господь».
Георгий Власыч, стоящий сразу за Гавриллианом, о чем-то пошептался с губернатором и, одобрительно кашлянув, пригласил всех в храмовую трапезную отведать того, что им Бог послал.



Только во сне Сильвестр ощущал себя человеком. Просыпаясь, он всегда старался вспомнить, как он вел себя накануне. Сколько и с кем выпил. Если это были неприличные поступки, то он горько раскаивался и тихо плакал в давно не стиранную наволочку подушки. Очнувшись связанным по рукам и ногам в замкнутом пространстве, Сильвестр ужаснулся: неужели его замуровали? Без паники! Надо только взять себя в руки и хорошенько во всем разобраться. За что бы это его стали заживо хоронить? Явных врагов у него не было, хотя человек пятьдесят могли признать в нем своего должника мелких денежных сумм. Еще человек пятнадцать из числа женщин показали бы на него как на своего соблазнителя и рокового мужчину. Но за это, господа хорошие, не убивают! Что же тогда с ним произошло? Бензиновый запах подсказал, что он пока не в могиле, а в каком-то другом месте. Внизу раздавался характерный звук, похожий на шелест горного ручья.

Время от времени шелест ускорялся или замедлялся. Он попробовал позвать на помощь, но не смог. Губы были плотно склеены тугою лентой скотча. Ба! Да уж не похитили его? Как он раньше об этом не догадался? Похитили и куда-то везут. Поэтому внизу шелестят шины по асфальту. Именно похитили и упрятали в багажник автомобиля. Интересно получается. Значит, что он попал в заложники. Мамочки мои, вот это номер! Как в кино про кавказского пленника.

После долгой езды автомобиль, наконец, остановился. Значит, скоро откроют багажник и достанут его. Надо притвориться спящим и подслушать разговоры похитителей - испытанный прием. Может что-нибудь прояснится. Он так и поступил.

Багажник открыли не сразу. Машину куда-то загоняли. Скрипели воротами. Сильвестр, умаявшись, и на самом деле заснул. Проснулся он в огромном ящике от холода и резкого запаха паленого мяса. Чуть приоткрыл глаза и пожалел о том, что сделал это. Яркий свет мощных юпитеров бил с потолка прямо в лицо. Открывшаяся картина напоминала сцену из американских фильмов ужасов.

В огромном боксе без окон и дверей орудовала целая бригада людей, смахивающих на хирургов в зеленых халатах, забрызганных красной жидкостью. Им помогали санитары в синих спецовках и огромных кожаных фартуках поверх спецодежды. Санитары доставали из огромных деревянных ящиков со льдом голые человеческие тела без признаков жизни и укладывали на длинные столы, обитые оцинкованным железом. Хирурги ловким движением от паха и до солнечного сплетения вспарывали им животы и грудную полость предметами, похожими на большие скальпели, и выбрасывали внутренние органы в пластмассовые емкости наподобие детских ванночек. Потом брали паяльные лампы и осмаливали тела, но не так как это делают с заколотыми поросятами, а лишь слегка подрумянивали влажные места, не доводя до почернения кожи. Затем слегка осмоленные тушки опускали в ванные с раствором формалина. Давали хорошо пропитаться и вновь укладывали на разделочные столы. С этого момента, как понял Сильвестр, начиналось главное. Выпотрошенные и забальзамированные полости трупов заполнялись полиэтиленовыми пакетиками с каким-то белым порошком и зашивались толстыми суровыми нитками. Потом трупы обряжали в приличные костюмы и платья – среди мертвецов были и женщины, - гримировали лица и укладывали в гробы из дорогого красного дерева, не оставляя ни малейшего намека на содержимое облагороженных покойников.

«Героин!» - догадался Сильвестр. Что же еще эти живодеры могли впихивать в тела несчастных, рискуя попасться сотрудникам из Госкомитета по борьбе с распространением наркотиков. Это и ежу понятно! По коже прошел мороз: такая же участь ждала и Сильвестра, если бы в боксе не появился карлик с большой головой на короткой шее. На карлике был хорошего кроя дорогой в легкую полоску костюм и шикарная соломенная шляпа. Он курил толстую сигару и сплевывал на пол, роняя слюну прямо перед собой на кончики туфель с модными узкими и слегка задранными вверх носами. На лбу карлика красовалась огромная бородавка. При появлении коротышки все прекратили работу. Хирурги вытянулись в струнку, отложили инструменты в сторону и по команде карлика потянулись на выход. За ними вышли санитары, плотно прикрыв входные двери.

Сильвестр остался наедине с препарированными коллегами. Только в последнем признаке и была между ними разница, а с жизнью он уже заранее расстался. Но где раньше он видел эту противную бородавку?

Сильвестр стал вспоминать, но никак не мог вспомнить. Он стал раздумывать, где и когда на него могли обратить внимание местные наркобароны и ужаснулся: поводов и мест при его беспорядочном образе жизни было более чем достаточно. На ковчег в вишневом саду просто поглазеть всегда приходило много разных людей. Боцман иногда гнал непрошеных зевак со святой стройки, но они через щелочки в старом заборе все равно продолжали следить за их работой. Это раз. Потом он часто в последнее время, особенно после парадной серии полетов ковчега, стал уходить в запои и в таком виде шлялся по злачным местам города. Делал ставки на лошадиных скачках. Шнырял по базарам. Истово и с вдохновением играл в подземных переходах на старенькой дедушкиной мандолине, чтобы заработать на опохмелку. Пил балтийское пиво в первых попавшихся под руку кабачках. Валялся по придорожным канавам под зарослями неприкаянной амброзии. Да мало ли где? Вот и засветился.

За бомжика приняли его и решили не без пользы для наркобизнеса изжить со свету. Господи, вот до чего он дошел, презрев высокие идеалы, которым он когда-то поклялся верно служить. Забыл про своего ангела-хранителя и тот оставил его.

Одного Сильвестр не знал: ангел-хранитель рождается и умирает с человеком и не оставляет его до самых последних дней. Но при этом ангел ни за что не откроется и будет незримо сопровождать человека на всем его жизненном пути, и лишь изредка полунамеками подавая советы. Так было и с Сильвестром, но он этого не знал и запаниковал, что в любом деле уже само по себе являлось тревожным сигналом. Интуитивно Сильвестр не верил в то, что наступил его конец. Много дел еще не было завершено. Он должен был ответить себе на жизненно важные вопросы. Окружающие, хотя и потеряли в него веру, но привыкли к нему, как привыкают к осине за окном или булочной на перекрестке. Сильвестру, как части социума, люди энергетически не могли позволить угаснуть, на все лады поддерживая в нем слабеющий фитилек жизни. Сильвестра могли убить, но умереть он не мог. Сильвестра могли наказать, но не могли обидеть. Сильвестра могли ранить, но не могли сделать ему больно. Сильвестра могли изгнать, но не могли от него избавиться. Сильвестра могли разлюбить, но не могли его возненавидеть. Сильвестра могли отвергнуть, но не могли забыть. В этом - то и была его величайшая загадка. Сильвестр, как вечная человеческая докука в виде изжоги, был просто неистребим во веки веков.

Никакие привычные человеческие мерки для него не подходили. Он существовал вне признанных канонов. Он не смешивался с параллельными мирами и тем самым подтверждал Эвклидову геометрию, не подозревая о существовании теории Николая Ивановича Лобачевского. Вернее, он подозревал, но старался не придавать этому особого значения, хотя сам жил не по Эвклидовой геометрии, не укладываясь ни в какие известные представления. На самом деле. Женатый и семейный человек, он уже давно жил без жены и семьи. Домашние махнули на него рукой и не ждали от него никакой материальной пользы.

 Более того, в подпитии Сильвестр становился опасным для окружающих, а особенно - близких. Ему постоянно казалось, что причиною всех его бед являлась его собственная семья. Как-то совершенно случайно он заметил, что не только семья, но и весь окружающий мир был настроен против него. В детстве ему никак не хотелось ходить в школу. Но все дети ходили, и ему пришлось ходить. Он много раз пытался убежать из школы, но отец находил его и приводил в класс. Причиной жгучей нелюбви к родному учебному заведению было обостренное и даже гипертрофированное чувство справедливости и категорическое неприятие принуждения в любой его форме. Воспитательный и образовательный процессы в отечественной школе, как известно, не обходились и не обходятся без насилия и лжи. Необструганные формы, а Сильвестр именно такой формой и был, требовали тщательной ручной обработки. Но детей табунами загоняли в стойло всеобщего и бесплатного образования. По разработанным в пыльных бюрократических кабинетах эскизам на допотопных станках марки ДИП-500 строгали из них скучные стандартные статуэтки и оптом отправляли в жизнь этакими китайскими болванчиками без роду и племени. Выходит, что Сильвестр был самым настоящим продуктом своего времени со знаком качества. Ведь именно над ним так тщательно поработала система Макаренко и Ушинского. Естественно, что как человек творческий, Сильвестр небрежным движением пера много чего добавил в свою биографию, но это уже отдельный разговор.

Женившись, Сильвестр и в семье, ячейке общества, ощутил надругательство над личностью и свободой человека. Ему было странно так долго жить с одной женщиной. Возвращаться в один и тот же дом. Отчитываться по каждой медной копейке и поглощать в торжественной тишине свою порцию горохового супа.

Отступления от семейной жизни жестко пресекались не только и не сколько женой, а его властным отцом, с которым он  с детства проживал под одной крышей. Отец, бывший фронтовик, не терпел извращений устоявшихся жизненных форм и при случае мог дать строптивцу в зубы. Но последнее было скорее фигуральным, чем реальным проявлением отцовского характера и оставалось в резерве старика по старой солдатской привычке в общем –то справедливого и незлобного человека.

Работа на производстве в образцовом трудовом коллективе также не прибавляла Сильвестру энтузиазма. Товарищи по труду были великими знатоками в перековке и перевоспитании неустойчивой личности. Коллегам Сильвестра в том начинании хорошим подспорьем служили различные комитеты и союзы, которые с заводским огоньком и профсоюзным задором песочили прогульщика и демагога, пытаясь выбить из него свободолюбие и независимость как дурь и пережиток «проклятого» прошлого. Фото Сильвестра часто вывешивали на всяких стендах и помещали в стенгазеты как антипода ударника и победителя социалистического соревнования. Ему посвящали гневные статьи в передовицах производственных малотиражек. Иногда осторожно и чисто символически лишали премий. Зато в оздоровительные санатории отправляли исправно и никогда не забывали оплачивать многочисленные больничные листы китайского ленивца.

В обломное время реформ и крушений в мгновение ока Сильвестр сделался свободным и независимым. Свободным от соски социализма и вымени Родины-мамы. Независимым от няньки и дядьки в виде доброхотной тетки из профсоюза и чиновника из районной администрации. Надо было самостоятельно выплывать из всех неурядиц и склок. Самому думать о насущном куске хлеба и крыше над головой. Скоро выяснилось, что именно так у Сильвестра и не получалось. Он даже двух кошек и одну собаку прокормить не мог, не говоря уже о семье. Мало того, собачью будку пропил за бутылку самогона.

Когда-то он мечтал построиться на отцовском садовом участке. Еще в советское время завез десятка два поддона красного кирпича, хвойные пиломатериалы и твердой марки цемент. Кирпичи по кирпичику растащили верткие соседи. Пиломатериалы за десяток лет порядком подпортил ненасытный древесный жучок. Цемент затвердел и превратился в одну сплошную каменную глыбу, которую можно было выставлять в качестве надгробия на могилу. Боцман смеялся по этому поводу и обещал выбить на глыбе художественную эпитафию с портретом Сильвестра, чтобы его родственники в будущем не тратились на ритуальные услуги. «Зря он тогда обиделся на друга. Сейчас бы это как никогда пригодилось, - подумал обессилевший от страха и окоченевший ото льда Сильвестр, - жить-то осталось всего ничего или чуть больше. Вернется большеголовый карлик со своей оравой и хана ему, гражданину мира и отцу несчастного семейства. Говорила же мама, чтобы он не водился с плохими мальчиками и никогда не убегал далеко от родного дома. Как жаль, что он не слушал мамушку. Вот за это теперь и расплачивается».

Когда стало совсем страшно и холодно, вспомнил Сильвестр слова молитвы, которой учила его в детстве мама, и горячо зашептал застывающими губами: «Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царствие и сила и слава во веки. Аминь».

Страх немного отпустил Сильвестра. Подул теплый воздух, согревая озябшие члены посиневшего от холода тела. Сильвестр с трудом открыл слипшиеся глаза и увидел, как прямо на него, нарушая обед таинственности, опускается ангел, размахивая большими белыми крыльями.



Будимир где-то читал, что адвокатов за глаза называют слугами дьявола. А на войне он кому служил, если не дьяволу? В адвокатуре, он решил, будет служить людям.

Его первое уголовное дело на первый взгляд было совсем простым. Бытовая поножовщина. Подсудимая обвинялась по части первой статьи сто одиннадцатой Уголовного кодекса Российской Федерации в причинении тяжкого вреда здоровью своей матери. Ссора произошла, как и водится в русских селеньях, при умопомрачительной пьянке, когда в портвейне, по шутливому выражению медиков, уже не различимы признаки крови. В пригородном поселке, известном старым монастырем четырнадцатого века и цыганскими наркобаронами, молодая бабенка и ее сожитель второй день с большой охотой помогали пожилой матери пропивать ее нищенскую пенсию. Дым от дикого застолья, выражаясь фигурально, стоял коромыслом. Все пьющие уже давно превратились в эдаких чудищ Иеронима Босха, но им все было мало. Сбегали еще в сельскую кооперацию за дополнительной порцией портвешки.

Гуляки оттягивались допоздна и по всей программе. Первым, как отмечено в протоколе допроса, не выдержал тяжести возлияния и ушел спать в маленькую комнату мужчина. Старуха, по версии следствия и со слов самой потерпевшей, отключилась второй, завалившись спать на диванчик, стоявший в большой комнате. Там же находилась сама подсудимая и двое маленьких дочек, трех и четырех лет. Душа женщины, окунувшись в поганое зелье, радостно пела. Ей захотелось музыки и танцев как на поселковой дискотеке, куда еще не так давно она бегала незамужней девчонкой. Включила магнитофон и поставила кассету со своими любимыми Тату. Особенно она тащилась при рефрене знаменитой песенки девчат: «Нас не догонят, нас не догонят…». «Вот бы и мне так», - подумала и загадочно улыбнулась.

«Ей богу, так надоели эти слюнявые и грубые ласки сожителя. Он просто козел и точно такой же вонючий. И толку с него мало. Торопливо залезет на нее, придавит потным животом к засаленному матрасу. Потыкает, потыкает своим щекотливым клювиком ее горячую плоть и скорей спать, мордой к стенке. К этому времени у нее фантазия только – только разыграется и такое возникает желание, что сама бы всех, да что там всех, весь свет бы перетрахала. А этот хрен, прости Господи, и сейчас дрыхнет, скотина. Ну и пусть себе, а она потанцует».

Молодая женщина, по версии следствия, взяла на руки маленькую дочь и с нею стала совершать быстрые и плавные движения в центре комнаты, при этом все громче и громче прибавляя музыку. Куда бы еще, кроме сто одиннадцатой, завели эти движения подсудимую, одному Богу известно, если бы не вмешалась бабушка. «Выключи музыку, оглашенная! – потребовала проснувшаяся от шума мать, - и отпусти дите!».

Какое там! «Оглашенная», судя по протоколам допросов, только громче сделала музыку и в приливе чувств так прижала девочку, что та заплакала. Осерчавшая бабка сорвалась с места и схватила неуправляемую дочь за волосы.
 - Брось, гадюка! – дочь заорала на мать, - пасть порву!.
 - Рви! – не поддалась старуха, - только я сперва твою хлебаловку так раскромсаю, что будь спок!
Бабенки принялись тузить друг дружку, по - поросячьи повизгивая. Ребенок упал на пол барака и так заревел, что со старых стен малосемейки посыпалась штукатурка.
Молодая женщина, совершенно обезумев, кинулась на кухню. Схватила разделочный нож и метнулась к старухе.
 - Доченька, неужто мать свою? - испугавшись не на шутку, завопила старая женщина и попятилась к выходу из комнаты.
 - А на какого хрена я нож брала? – спокойно спросила дочь у матери, - получай, получай, получай! - При этих словах она располосовала старушку как чукчи жертвенного кита. Только по чистой случайности насмерть не зарезала. Потом полураздетая выбежала на улицу, где и была задержана через какое – то время оперативной группой.
Старушка оказалась живучей и спустя полтора месяца вышла из больницы, прикрыв прядью волос уродливый шрам на левой височной части головы. Они уже и примирились с дочерью, но сто одиннадцатая, есть сто одиннадцатая, это вам не частное обвинение и за примирением сторон уголовное дело не прекращается.

Занимаясь этим делом, Будимир обратил внимание на странное спокойствие сожителя, который во всей истории выглядел ну просто ангелом. Он и в ссору не влез. Первым вызвал милицию и скорую помощь. Давал объективные по виду показания, всячески помогая следствию. Одно маленькое «но» мешало поверить сожителю: он не явился на судебное заседание, хотя и был назван свидетелем со стороны обвинения.
 - С работы не отпустили! – вступилась за него подсудимая, - он так долго работу искал.
В перерыве Будимир подошел к подзащитной. Он знал, что адвокаты по назначению не стараются проявлять особенную прыть. Да и стоит ли ему усердствовать за бесплатно? За так и прыщ не вскочит, а тут ломай голову и рви нервную систему. Но Будимир то ли по неопытности, то ли по велению души не укладывался в стереотипы. Ему была небезразлична судьба этой молодой несчастной женщины, по виду еще совсем девочки. Интуитивно он чувствовал, что здесь что – то не так.

 - Вы на себя не наговариваете? – спросил он у подзащитной. Она промолчала, низко опустив голову. «Вам грозит длительный срок лишения свободы» - предупредил Будимир. Она одними глазами спросила: «Какой?». - «До восьми лет». Женщина заплакала, отворачиваясь в сторону. - «Вы его боитесь?». Она не ответила на вопрос.
Будимир настаивал.
 - Кто после всего произошедшего вымыл полы в комнате? Ведь не вы же? Это первый вопрос. Второй: почему, когда приехала милиция, вы оказались на улице? – Будимир продолжал добиваться ответа.

 - Не знаю, - только и смогла сказать женщина. - Поверьте, я ничего не помню, а все, что помнила, то уже сообщила следователю. Оставьте меня в покое, прошу вас!
Будимир пожал плечами: «Не вы порезали мать? Ведь так?».
 - Я, не я! Какая разница! Виновата и буду сидеть!
 - Но ведь это не ваша вина? Так?
Женщина ничего не ответила и только глубже втянула голову в плечи.
 - Посмотрите мне в глаза! – потребовал Будимир, применив свои старые командные навыки.
Женщина медленно подняла голову и посмотрела адвокату в глаза. «Не она!». Надо только доказать это в суде. Не годится невиновную осуждать, пусть и с ее согласия…
Еще был случай, когда рецидивиста за похотливую племянницу малолетку по самой строгой части позорной для злодеев статьи 131 УК осудили, хотя в деле ничего, кроме показаний лжепотерпевшей не было. Судья даже не принял во внимание, что в соседней комнате квартиры трое смотрели телевизор и ничего не слышали.
 - Почему вы не позвали на помощь? – спросил адвокат потерпевшую.
 - Я боялась?
 - Чего вы боялись?
 - Он мог порезать».
 - Чем?
 - Рядом на столе лежал нож.
 - Он хватался за нож?
 - Нет, - сначала ответила потерпевшая. Потом, поколебавшись, добавила: «Я не видела».
Подсудимый все отрицал и говорил, что до этого они хорошо жили с племянницей. Он ее кормил и одевал, но потом кончились деньги и теперь он на мели и никому не нужен.
Судья, женщина средних лет, часто поправлявшая свою пышную модельную прическу, не приняла во внимание, что бывший зэк имел постоянную работу, воспитывал сироту. Соседями характеризовался положительно и никогда до этого руки не поднимал на девочку. Та ходила прилично одетой и уже пользовалась дорогой импортной косметикой, явно выпирая пышными формами из своей школьной одежды. Не кончились бы у дядюшки деньги, Будимир был уверен, так и жила бы маленькая шалунья в свое удовольствие с сорокалетним мужиком довольно приличной и даже в чем-то голливудовской внешности. Так нет. Обстоятельства изменились и дядюшкины халявные ласки стали племяннице в тягость. Загремел дядюшка по всей программе на свои рецидивные десять лет. Старушки – зрительницы в зале суда ласково посматривали на судью, которая во время провозглашения приговора заботливо поправляла свои, отметил адвокат, красивые волосы.

Потом было еще много интересных дел. Постепенно приходил опыт. Но вот к чему Будимир не мог привыкнуть, так это к страданиям людей ни по одну, ни по другую сторону барьера правосудия. Особенно к мукам подсудимых малолеток, хотя ангелы среди них не встречались совсем. Вот только сегодня Будимир участвовал в процессе, где одного мальца засудили «насмерть». Парень и сам был хорош: воровал вещи у своих детдомовцев. Сначала по мелочи. С ним, очевидно, какая-то педагогическая работа велась. Скорее всего, что сами воспитанники применяли давно испытанные методы силового воздействия. Воспитатели при этом не особенно вмешивались или реагировали таким образом, чтобы детдом стал для парня чужим и ненавистным домом. Нервы подростка не выдержали. Он все стал делать назло воспитателям, однокашникам и самому себе. Пацана окончательно довели, был уверен Будимир, до совершения преступлений. Он стал у своих же одноклассников похищать зимнюю одежду и продавать ее на блошином рынке, чтобы потом вырученные воровством деньги пропить со случайными знакомыми. Сам мальчишка перестал жить в детдоме, обитал в подвалах многоэтажек, где его  нашли старшие мальчики и сдали в милицию. На предварительном следствии потерпевшие воспитанники дружно, в один голос заявили о привлечении вора к строгой уголовной ответственности. Но на суд ни один из них не явился. Было понятно, что они не смогли бы повторить то, что им для протокола, вероятнее всего, надиктовали старшие.

 Будимир, выступая в прениях, не выдержал и высказал все, что он думал о современной системе воспитания детей в отечественных государственных образовательных учреждениях. Господи, что здесь началось! Воспитатели подсудимого малолетки, оскорбившись, бросали в адрес адвоката гневные филиппики. Они, видите ли, сделали все, чтобы навести порядок в родном детдоме. А то, что подсудимый вместо детского учреждения попросился в тюрьму, так это его личные проблемы. Он эгоист и злой мальчик. Не надо было детдомовских обворовывать.

Коллега Будимира, адвокат с которым они вместе осуществляли, рассказал ему по секрету, как он подслушал в детдоме приватные разговоры воспитателей о том, что «хорошо бы избавиться от этого оболтуса, который им все показатели портит». Судья пресекла реплики и повела суд дальше.

«Ах, этот когда-то самый «гуманный суд в мире», во что же ты за годы перетрубаций превратился? Или менялся не суд, а изменились отправляющие правосудие люди, как и вся страна, теперь «благополучно» живущая по понятиям? О чем можно говорить, если оправдательные приговоры неофициально стали показателем брака в работе судьи. Любому студенту юрфака известно, что оправдательный приговор в идеале – это такое стечение всех обстоятельств уголовного дела, когда по каким – либо причинам невозможно установить обличающие виновного улики и использовать их в качестве доказательств. Причины могут носить как объективный, так и субъективный характер. Их анализ – дело кассационных и апелляционных судов да прокуроров. Хуже, когда вместо указанных причин органы, ведающие правосудием, усматривают в этом «низкий профессионализм» судьи и делают в отношении последнего соответствующие организационные выводы. Как же навредила и продолжает вредить российскому судебному менталитету и всему общественному мнению фраза, когда-то походя кинутая братьями Вайнерами: «Вор должен сидеть в тюрьме!» Должен-то должен, но только при наличии всех признаков состава преступления, когда деяние общественно опасно по закону, совершено виновно и запрещено Уголовным кодексом, во – первых. Во – вторых участие виновного в совершении преступления доказано. И все это в совокупности установлено следствием и судом. Уже навязли в зубах упоминания и сравнения со злополучным тридцать седьмым годом.

Задаться бы вопросом – отчего так, отчего навязли? То, что от частого упоминания надоели, ясно. Но это еще далеко не вся правда. Как ни странно, но, по мнению Будимира, полный ответ лежит на поверхности. Никто и никак на подобные ссылки о страшном времени уже серьезно не реагирует, относя их к области историко-философских экзерсисов или, в лучшем случае, к издержкам конъюктуры, не подозревая, что мамонты вымерли не все и благополучно живут и мутируют среди нас. Один адвокат даже окрестил это явление «латентной ситуацией времен репрессий». В годы построения социализма боролись с пережитками капитализма, часто огульно и с перебором. Сейчас отвратительные явления эпохи «революционного переустройства мира» даже не имеют своего определения. Чиновничий произвол получил было в начале перестройки изящное наименование «бюрократизм», но постепенно при усилиях тех же чиновников снова стал безымянным, все больше и больше обретая в тени коррупционное, а местами и просто бандитское лицо. Кумовство, заединство, трайболизм, именуемое в коммунистической идеологии круговой порукой, названное в уголовном законе группой, группой лиц по предварительному сговору, организованной группой, уже не вмещается в рамках статей Уголовного кодекса и не ограничивается просто преступным сообществом, все больше и больше определяя настоящий облик современного российского общества, нежно именуется диаспорой или землячеством. По аналогии Сталина сейчас бы наградили чертами харизматического лидера. Берия сошел бы за лидера либеральных демократов, а Ежов - опростоволосившегося недотепу-строевика в министерстве самых деликатных внутренних дел.

Нет пророка в своем отечестве. Но ангелы-хранители есть. Иначе чем объяснить, что мы еще не вымерли, как те мамонты и еще что-то пытаемся понять в нашей жизни». - Так думал Будимир, выезжая по приглашению клиента в один из районных центров области.



За пророческие речи власти преследовали апостола Павла по всей Римской империи. Соглядатаи шли за ним буквально по пятам от лазурной Адриатики до мрачного Порта Эвксинского. Апостола травили натасканными на человека псами от мужлатой Македонии до элегантной Палестины. Особенно рьяно охотились за ним римляне в продажной Сирии. До благословенного города Дамаска скоро доползли слухи о некоем странствующем пророке, который пользуется большим успехом не только у потомков Селевкида и Антиоха, коринфян, галатов, иудеев, но и у самих эллинов. Областной правитель царя Ареты, получив донос о тайном прибытии Павла в столицу области, приказал плотно перекрыть все входы и выходы Дамаска. Выставил стражников по всем площадям и базарам, наводнил соглядатаями все чайханы. Внедрил специально обученных гетер в купальни городских бань. Выпустил слухачей на арены цирковых ристалищ. Окружил пристальным вниманием театральные подмостки. Школы риторических искусств обратил в скопища доносчиков. Приказал воинскому начальнику денно и нощно охранять все крепостные стены города, мосты через оборонительный ров и подступы к нему. Но добрые люди из числа последователей Христовых переодели апостола в грубую фелонь торговца скотом и ночью в огромной корзине под толстым слоем винограда спустили из окна гончарной мастерской в таком месте, в котором крепостные стены были наименее высоки и скрыты непроницаемой тенью луны. Подобным образом апостолу Павлу до пленения на Мальте не раз удавалось скрываться от погони и жестокой расправы римских сатрапов… В этот раз, видимо, мышеловка захлопнулась раз и навсегда.

Свой смертный приговор апостол выслушал спокойно и даже трижды перекрестил Высокий Ареопаг. Потом неспешно развернулся лицом к гражданам Мальты, воздел бледные длани к порозовевшим вечерним небесам и сказал словами Иисуса Христа: «Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете сами судимы; какой мерою мерите, такой и вам будут сполна мерить. И что ты смотришь на сучок в глазу брата твоего, а бревна в своем глазу не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: - Дай, я выну бревно из глаза твоего», когда это бревно в твоем собственном глазу, а у брата в глазу лишь маленький сучок застрял? Братия! Тот лицемер, кто так поступает. Тот фарисей, если трубит на весь мир о своем благочестии, прикрывая воскрилиями  пустоту помыслов и тщету деяний якобы во славу Господа. Я ли, вы ли скажете такому: вынь прежде бревно из своего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего. А еще я добавлю словами Господа: не давайте святыни бродячим псам и не бросайте небесного жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими, и, обратившись, не растерзали бы вас. Помните, братия, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом и есть вековечный закон и мудрость пророков. Берегитесь лишь тех фарисеев и лжеапостолов, которые приходят к вам в овечьей шкуре, а внутри суть волки хищные. По плодам да узнаете их…».
 - Стража, взять этого смутьяна и заткнуть ему глотку! – приказал Прокуратор, игнорируя протесты членов Ареопага.

Апостолу скрутили руки за спиной, сорвали виссон, дорогую одежду из тонкого белого льна, подарок мальтийских христиан, облачили во вретище, грубое одеяние, и повалили на скалистую поверхность лифостратона . Даже в дальних рядах собравшихся поглазеть на расправу над мятежным апостолом было видно, что при падении Павел рассек себе до крови висок и нижнюю губу. Капельки алой жидкости теплыми ручейками растекались по груди святого. На расстоянии двух локтей от поверженного навзничь осужденного палач уже поигрывал коротким мечом легионера.

 - Авва Павел! – раздалось из толпы. – Отче, благослови нас!
 - Благословляю, возлюбленные братия мои, - прохрипел апостол разбитым ртом. – Будьте подражателями мне, как я Христу… Аминь.

Классически вечерело. Оранжевое солнце лениво спускалось в Средиземное море. С прибрежных гор подул свежий мистраль. Многие озябшие горожане, так и не принявшие Христа, кутались в короткие хитоны и расходились, утратив всякий интерес к происходящему, и лишь несколько тайных назореев украдкой вытирали слезы, жалея апостола и моля Господа о спасении пророка.
Казнь было решено отложить до следующего утра…

Ангел всю ночь просидел у скорбного изголовья Павла. Апостол спал тихо, как и всякий праведник. Одному Господу известно, какие сны снились апостолу.
А снилось Павлу его собственное младенчество. Он помнил мир с первого дня собственной жизни. Когда он появился на свет, стоял яблочно-медовый месяц август.

Небольшая крепость-гарнизон римских легионеров, расположившаяся в западной части средиземноморского побережья, тонула в мареве зноя. Даже близость моря не помогала. Растительность в этой части Малой Азии не отличалась особой пышностью. Вдоль классического портика белокаменной виллы знатного prudentes (юриста) римской Республики Аппия Селевкия росло несколько чахлых пальм. За площадками для гимнастических упражнений и плантациями созревающего виноградника угадывались ряды желтых акаций, мелкие листочки и огромные колючки которых напоминали рога черного африканского носорога и вследствие перенасыщенности местной почвы железом были покрыты толстым слоем красной пыли. Еще дальше, на Восточных холмах, редкими буро - зелеными клочками топорщились рощицы оливковых деревьев. Резкие порывы ветра с моря в жаркие августовские дни часто приносили до прибрежных строений холодные морские брызги, но не утоляли жажды опаленной солнцем земли.

В тот памятный день утро только зарождалось и потому на бледно – розовом небосклоне еще проступали заметно угасшие луна и звезды. Редкие перистые облака, словно цепляясь за неровности на небе, плыли по направлению с юго - запада на северо – восток. Легкая прохлада ублажила и, наконец, под самое утро убаюкала людей и животных, измученных ночной духотой.

При первых схватках роженицы Павел как маленькая рыбка заколыхался в материнских водах и стал стучаться ручонками в тугую изнанку вздутого живота матери, словно просясь на волю. В его нервных окончаниях пробудились и ожили еле блуждавшие до того токи человеческого зародыша, который из клетки, червячка, эмбриона, плода все больше и больше превращался в маленького человечка, начинавшего качать свои права еще до рождения. Ему так хотелось поскорее реализоваться, что он от нетерпения перевернулся в родильной сумке и оттого затруднил роды, выходя вперед не головкою, а ножками, едва не погубив своею настырностью молодую мать.

Повивальная бабка, рабыня африканского происхождения Диана, не суетясь и, несмотря на сложную ситуацию, бережно приняла из материнского лона появившегося на свет ребенка мужского пола с длинными, светлыми волосиками на крупной головке. Голубые глаза мальчика удивленно и одобрительно говорили: «Хорошо тут у вас, я и не ожидал». Диана по традиции темной ладошкой пару раз хлопнула мальчика по сморщенной попке. Он молчал. Хлопнула второй раз – никакой реакции. Она развернула новорожденного мальчика лицом к себе и вздрогнула от неожиданности: личико ребенка расплылось в широкой улыбке, а глаза осмысленно и внимательно уставились в переносицу старой женщины.

 - Ну, кто там? – нетерпеливо спросила измученная родами мать.
 - Мальчик, госпожа.
 - Почему я не слышу его? Он молчит.
 - Он не молчит, донна.
 - Но я же ничего не слышу.
 - Да, госпожа. Он молчит, но не совсем.
 - Что значит, не совсем? – не поняла роженица.
 - Госпожа, госпожа…, - тихо сказала взволнованная негритянка.
 - Говори.
 - Он, он…
 - Что он, что он? – почти закричала мать.
 - Все нормально, госпожа.
 - Ты еще меня успокаиваешь!
 - Да, госпожа. Да.
 - Нормально, а что же ты мямлишь, старуха?
 - Госпожа, я, я…
 - Ты меня с ума сведешь!
 - Я не нарочно, донна!
 - Да говори же ты, дуреха! – приказала хриплым голосом выходящая из себя роженица.
 - Госпожа, вы только не волнуйтесь.
 - Скажешь тоже! – еле сдерживая себя, выдохнула мать. – Попробуй тут не волноваться!
 - Да, да, госпожа. Вы только не волнуйтесь так… Я хотела сказать, что он, что он…
 - Да будь ты неладна!
 - Ничего страшного, поверьте мне.
 - Чего же ты пугаешь меня?
 - Я… У меня… - заволновалась негритянка.
 - Да говори же ты! Говори скорее!
 - Он… он… - тянула старая.
 - Ну что, что?
 - Улыбается, госпожа. Улыбается. Вот что!
 - Ах ты, чумазая! Чего же ты мучила меня? Твою госпожу  чуть не призвали к себе боги!
 - Простите, госпожа, но я приняла десятки и больше ребят, но ни разу не видела, чтобы ребенок улыбался при рождении. И так серьезно смотрел.
 - Ты забыла, Диана, что это мой ребенок?
 - Нет, госпожа. Я помню, что вы из древнего александрийского рода, которому сам бог Осирис покровительствует. Хороший мальчик, правда? Держите, донна. – Она с этими словами поднесла и положила новорожденного на живот роженицы. Мальчик внимательно заглянул в глаза матери и снова улыбнулся, словно приветствуя родившую его женщину.
 - Слава богам! Только небо могло послать мне такого ребенка. Диана, зови господина нашего. Обрадуем его!
 - Да, госпожа…
Старуха поплелась за хозяином…
Отец Павла, Аппий Селевкий - старший, судебный понтифик, как раз занимался расчетами фаз Луны, чтобы продолжить процедуру судебного преследования состоятельного ответчика по очередному имущественному иску в соответствии с законами ХII таблиц – этого древнейшего Свода римских законов. Несмотря на новомодные течения, он оставался приверженцем архаичных подходов в цивилистике и строго придерживался правила (dies fasti – nefasti), согласно которому судебные тяжбы должны вестись исключительно по пригодным дням. Но он еще мальчиком в риторской школе (pueri apud magistros) учился защищать естественный порядок вещей, олицетворяющий справедливость (aequum), от постулатов позитивного права (ius positum). Кроме того, для него задача согласования буквы закона с требованиями естественного порядка вещей (naturalis ratio) по общему правилу того времени была главным содержанием юридической практики, формирующей посредством прецедента гражданское право (ius civile).

Аппий Селевкий хорошо помнил и потом рассказывал Павлу, как в молодости наставлял его сам Сервий Сульпиций Руф: «Ius est ars boni et aequi» - «Право – это наука доброго и соразмерного». «Почему так, отец?», - спрашивал Павел. «Сын, право – это система знаний, призванная установить, как соответствуют признанные нормы общественных отношений общепринятым требованиям добра и справедливости». «И как же правоведы решили эту задачу?». «Понимаешь, нынешнее гражданское право с формальной стороны характеризуется его законодательной установленностью (ius constitutum), а с содержательной совпадает с aequitas (справедливостью)». Отец рассказывал Павлу как он помогал Сервию в его работе над комментариями к преторскому эдикту в двух книгах (Ad Brutum) в то время как многие из veteres – республиканских юристов - вообще не оставили никаких сочинений по проблемным правовым вопросам. Аппий в пылу ученых занятий совсем позабыл, что его женушка с минуты на минуту должна была родить. Возможно, он и не вспомнил бы об этом, если бы старая негритянка Диана не вбежала по винтовой лестнице в его аудиторию с криками: «Господин! Господин! «Мальчик! Мальчик!»
Аппий Селевкий с трудом оторвал свой взгляд от уже еле различимого на фоне утреннего неба диска луны и приподнялся из – за рабочего стола: «Мальчик? Ну и что? Зачем так громко кричишь?»
 - Громко? – изумилась старуха. – Ведь это ваш мальчик.
 - Что значит «ваш мальчик»?
 - Вот так и есть – ваш, - повитуха стала терять терпение. Про себя она небезосновательно подумала, что бедный Аппий от своей усиленной мозговой работы теряет рассудок. Она тяжело вздохнула: «Как что, господин? – негритянка в удивлении выкатила на старого юриста свои и без того лупастые глаза. – Не просто мальчик, а маленькое солнышко. Так и смотрит, так и смотрит своими глазками и, - Диана всплеснула руками, - улыбается. Сынок ваш».

 - Так бы и сказала, что сын, а то заладила - «мальчик, мальчик». Слава всем богам! Будет, значит, кому передать секреты нашего ремесла. – При этих словах Аппий снова нагнулся над учеными фолиантами, углубляясь в расчеты.
 - Господин, вы бы не о ремесле думали, а шли бы сыночка посмотреть. – Диана, так, чтобы не увидел господин, быстро повертела пальцами у виска со спадающими колечками иссиня - черных волос, густо тронутых сединою. Она жалела беднягу ученого, у которого, по ее мнению, не все было в порядке с мозгами. Может ли нормальный человек так вести себя, получив известие о рождении единственного наследника да еще в немолодом возрасте, когда душа все чаще и чаще говорит с богами? И отец, и дед у него были такими же черствыми мужланами, единственной отрадой которых было судоговорение при жизни, три савана, пурпуровая туника и десять флейтистов на обряде погребения после смерти. Ни бальзамирования рабов, ни пышного окропления, ни длинных гирлянд, ни курильниц, ни напитков с миррою уже по закону ХХII таблиц при кончине им не полагалось, хотя они также, как их сын и внук, всю жизнь провели над книгами о цивильном и естественном праве (de jure civil et naturali).

 - Ты что-то сказала, Диана? – Аппий наконец оторвался от своих многомудрых занятий.
 - Ничего – не особо удивляясь черствости господина, ответила повитуха. – Госпожа послала за вами.
 - Тогда чего ты ждешь, старая?
 - Уже ничего, - резко бросила Диана и, кутаясь в тунику темно – изумрудного цвета, бросилась вон из юридической аудитории, продолжая нехорошо думать об Аппии.

Пока отец раздумывал, мать в приступе нежности тискала маленького Павла и целовала потрескавшимися губами его мокрый, в капельках ее собственной крови лоб. Павел на всю жизнь сохранил эту необычайную силу первых ощущений материнской ласки, тепла и защищенности. Лишь когда мать поднимала его над грудью, чтобы лучше рассмотреть, у него слегка перехватывало дух и холодели маленькие пятки. Но страха не было. Он знал, что бояться ему абсолютно нечего, хотя тогда ангел его не сопровождал, так как и сам Христос еще был младенцем и не распоряжался назначением ангелов для новорожденных и взрослых праведников. Ангелом для него была его собственная мать. От нее Павел унаследовал кротость и целомудренное отношение к жизни, терпимость и добрый нрав. Мать, мама – это было святое на всю оставшуюся жизнь, сколько бы ее не было отпущено небесами. Павел помнил соленую сладость материнского молока и голос, обволакивающий и убаюкивающий. Голос, который ни с каким другим голосом не спутаешь. Это потом он станет учеником Христа и апостолом для христиан. Будет учить народы следовать Господу. Нести Божье Слово в мир. Но это случится позже, а пока он завис крохотным живым комочком между теплыми материнскими ладонями и жадно впитывает первые впечатления от мира людей...
Павлу так хорошо от этих воспоминаний, что он даже причмокнул губами во сне, вызвав улыбку на лице ангела. Таким он и запомнился ему в ту их последнюю совместную ночь…




В трапезной Гавриллиан с губернатором были посажены на самые почетные места в красном углу под образами Христа Спасителя и Божьей Матери. Георгий Власыч всегда неплохо встречал гостей, а тут он просто превзошел самого себя. Если сказать, что стол в трапезной ломился от яств, значит, ничего не сказать. Стол не только ломился, он задыхался от приступов гастрономического искусства. Да и как не поесть, если это так вкусно и никак не отражается на собственном кармане.

 - Господи, прости люди твоя, - встав, промолвил епископ и трижды перекрестился. Глядя на владыку, остальные светские и духовные лица тоже поднялись и усердно, хотя и неловко, осенили себя крестным знамением. Всем стало так хорошо и уютно среди столь почтенной и родной компании: чужак среди них просто не мог затесаться. Это было исключено.

Многих присутствующих связывала прежняя, прочная дружба по коммунистической партии и ленинскому комсомолу, по обгаженным детским подштанникам и первым робким актам дефлорации под пыльными образами бородатых вождей за кулисами театральных сцен народных театров. Партию юных ленинцев особенно сильно привлекало классическое искусство драмы.

Карина, жена Иринея, была большая любительница всяких раутов и презентаций. Она быстро сориентировалась в ситуации, покинула Иринея и пристроилась между губернатором и владыкою, чему благоверный был только рад как дарованной на время свободе. Он стал рассматривать приглашенных. Неожиданно для самого себя в почтенной даме, сидевшей по левую руку от старого дамского угодника Георгия Власыча, он узнал или это ему только привиделось…. Ириней никак не мог припомнить, где они раньше с этой дамой встречались. Весь светский бомонд города ему был хорошо знаком. Дама была явно из новеньких.

Неизвестно, сколько бы Иринею пришлось мучиться в догадках, если бы не сам владыка Гавриллиан, поднявший тост за «Ирину Сергеевну, новоявленную хранительницу скорби и молчания», как он сказал, «в свету управляющую ритуальными структурами жилкоммунхоза». Вот тут-то Ириней хоть и с трудом, но вспомнил в статной даме свою первую романтическую любовь, когда они были столь юными, что поцелуи без любви считались смертным грехом, а хорошим тоном - клятвы в вечной любви до гроба. Господи, при внимательном рассмотрении даже за грозным титулом и тремя подбородками угадывалась тоненькая девочка из параллельного седьмого класса с косой челочкой над пугливыми и наивными глазами, похожими на две фиолетовые сливы в шелковой оправе дрожащих от волнения ресниц. Ириней так боялся ту девочку, что после долгих раздумий и терзаний назначил ей через одного закадычного друга романтическое свидание у кафе «Ласточка» и не пришел. Ежедневно он мысленно просчитывал каждое движение предмета своего воздыхания. Призрачной тенью крался по ее пятам, вдыхал волнующие запахи девичьего тела и дешевых пролетарских духов, мелко дрожал от каждого случайного прикосновения. Он пил и не в состоянии был напиться ее чистой, как ему тогда казалось, красоты. Он горел в сатанинском пламени страсти. Единственное, что он не мог себе позволить, так это подойти к девочке и пригласить ее в кино или на танцы. Не мог, ну и все тут. А если бы мог, то, как бы тогда сложилась его жизнь, был ли он счастливее или несчастнее, чем сейчас, либо ничего бы не изменилось в жизни – вопрос явно не имеющий ответа…

Между холодными и горячими закусками был объявлен перерыв. Несмотря на дождь, все приглашенные вышли подышать свежим воздухом в уютный церковный дворик со столетними липами. Отсюда хорошо просматривалась незамысловатая архитектура провинциального божьего храма, сработанного местными плотниками. Деревянные купола со звездами напоминали разукрашенные пасхальные яйца. Пробивавшееся сквозь струи редкого дождя августовское солнце весело играло на позолоте крестов.

 - Какая лепота! – Гавриллиан трижды перекрестился на поблескивающие луковки куполов.
 - Все было бы хорошо, ваше преосвященство, если бы не дождь, - откликнулся стоящий рядом с епископом Георгий Власыч.
 – Почтеннейший Георгий Власыч, Господь дарует сырые погоды и ниспосылает ведро. Все в руках нашего Вседержителя, - степенно молвил владыка, расчесывая клинышек русоволосой бородки. – И дождь, и засуху надо принимать как Божью милость. Прости, Господи, прегрешения наши! – Крестится и кланяется на купола.

Все окружающие Гавриллиана прихожане в знак согласия со святым отцом смиренно склонили головы и тоже осеняют себя крестным знамением. Стоявшие рядом с владыкою губернатор и Георгий Власыч держали под руки жену Иринея и о чем-то оживленно беседовали.

«Вот так всегда!» - подумал Ириней. – «Стоит ей только попасть на люди, она тут же начинает вертеть хвостом как рак шейкой. Бог с ней!». Он смотрел на серое небо с голубыми лоскутиками свободного от туч пространства и никак не мог оторваться от сладких воспоминаний юности. Ирина своим появлением как спичкой чиркнула и зажгла память. Костер медленно разгорался и уже начинал греть. Целые миры со своими жизнями остались в том далеком юношеском прошлом. Как тогда мечталось обо всем и всего хотелось попробовать в мире. Только теперь ясно, что ему тогда мечталось о несбыточном и хотелось неподъемного. Далекого и чужого. Но вот настала новая эра старого капитализма. Сбылось то, о чем и не мечталось. Пришло его, Иринея, время, а годы ушли. Еще мечтается и хочется, но уже в соответствии с бизнес-планом и бюджетными возможностями, которые, чего греха таить, позволили и пока позволяют жить безбедной жизнью в прекрасном особнячке. Иметь приличные счета в банках. Пользоваться всеми доступными благами цивилизации. Вместе с тем же он работает как ломовая лошадь. Забыл, когда отдыхал вместе со своим семейством. От бесконечных командировок и банкетов с партнерами по бизнесу мучает язва желудка и достает мочевой пузырь. Доводят до белого каления претензии Эльвиры и ревность жены. Происки конкурентов не знают предела. Предвыборная гонка таких не стоит жертв, на которые он пошел, чтобы стать депутатом…

 - Ириней! – кто-то окликнул задумавшегося бизнесмена. Тот вздрогнул и обернулся назад. Батюшки-светы! Ирина сама подошла к нему. Даже полнота, чиновничий статус и нахальная толпа сопровождения (родственники настоящих и будущих клиентов – пользователей ритуальных услуг и охрана) не могли затмить прежнего блеска озорных глаз юной девчонки из параллельного класса. Это была та самая зазноба, по которой когда-то сохли многие парни, а досталась она лучшему дружку Иринея – Вольдемару Потоцкому, раздолбаю из обеспеченной семьи инженера Карла Потоцкого, обрусевшего поляка четвертого или пятого поколения. Голова Карла хорошо варила. Он закончил радиоинженерный институт и работал в почтовом ящике. Укреплял противостояние с Америкой и настолько хорошо, что позволил себе иметь автомобиль «Победа», квартирку в военном городке, полный сервант хрусталя и домочадцев на шее во главе с женой Марусей, которую звал на польский манер Марысей и часто хлопал по круглой оттопыренной попке, приговаривая «пся крев», «пся крев», «прокорми тут вас». Вообще-то он был хороший мужик и часто давал Вольдемару деньги на мелкие карманные расходы, которые тот тратил на девочек или прокучивал вместе с Иринеем, покупая дешевый портвейн «Три семерки» и сливочное мороженое в хрустящих стаканчиках. Все было бы хорошо, но вышло так, что влюбились они в одну девочку. По - настоящему влюбился-то один Ириней. Его дружок никогда не влюблялся и даже презирал девочек, считая их лишь объектом развлечения. Не оттого ли девчонки с таким остервенением вешались Вольдемару на шею, порой даже зная о победах Потоцкого над слабым женским полом? Так было и в случае с Ириной. Умница и отличница, гордость школы, она тоже стала жертвою легкомысленного Вольдемара. После этого дружба мальчиков прекратилась.

Вольдемар с Ириной, пожив в общежитии политеха, через несколько месяцев расстались. Оба оказались хороши. Вольдемар засматривался на других девочек и при случае не отказывал себе в удовольствии, с издевательским хохотком объясняя взбешенной таким поведением жениха Ирине, что ему захотелось свежатинки. То ли за это, то ли еще за какие прегрешения покарал его Господь стригущим лишаем. Шикарная золотистая шевелюра Вольдемара стала вылезать целыми клочьями. Он постригся на лысо и стал избегать людей. Весь ушел в учебу на факультете радиофизики политехнического института, куда его пристроил вездесущий Карл Потоцкий. Ирина, проявив сноровку, буквально из - под земли откопала себе нового воздыхателя в лице младшего научного сотрудника НИИ того же почтового ящика, в котором трудился неудавшийся свекор – отец Вольдемара. Как дойная телушка, произвела на свет одного за другим троих сыновей и растворилась в нашем суетном мире. Все это было известно Иринею, так как одноклассники при встрече делились новостями, касавшимися их общих знакомых. Но потом он надолго потерял ее из виду. Прошло много лет. Он ничего не знал о ней.

И вот она стоит перед ним и с той же озорной улыбочкой о чем-то его спрашивает. Он невпопад отвечает ей. Потом быстро приходит в себя.

Профессиональная привычка находить в людях полезное выручает его и в этот раз. Лучшие места на кладбище по-прежнему в руках у чиновников, а отец безнадежно болен. Хочешь, не хочешь, а в случае чего придется именно Ирину побеспокоить, чтобы выделила для могилы место поближе к центральному входу и не очень сырое. С этим у них очень строго стало на старом кладбище. Закрыли его несколько лет назад и дают места только в исключительных случаях для особо важных персон. С другой стороны, сегодня все можно купить за деньги, но здесь какой-то особый случай, словно требующий согласования с небесной канцелярией, а Ирина – связующее звено между небесами и земными учреждениями. Вот как интересно получается в жизни. Никогда бы он не подумал, что именно к ней он будет обращаться с такими просьбами. Но жизнь есть жизнь, и может еще не такие сюрпризы преподносить.

 - Ирина, ты? – Ириней сделал круглые глаза. – Не может быть! Сколько лет, сколько зим!
 - Да, - улыбнулась Ирина, - это ж сколько - тыщу лет - мы с тобой не виделись.
 - Двадцать пять лет, три месяца и одиннадцать дней! – быстро сосчитал в уме Ириней.
 - Ну, ты и даешь, как компьютер! – засмеялась Ирина. И повернувшись к навострившей уши челяди процедила сквозь зубы: «Оставьте нас». Пожилые клиенты обиженно отошли на почтительное расстояние. Молодые люди из охраны только шаркнули подошвами о фигурную плитку церковного дворика и застыли в прежней позе людей, выполняющих служебный долг. Сразу было видно, что частное охранное агентство вербовало их из специальных государственных служб: ребята знали свое дело. «Ну и ладно!» - махнула на них рукой Ирина. – «Стойте, аллах с вами!»
 - Слушай, а ты все такая же!
 - Да брось! – не согласилась Ирина, - это ты молодым девочкам лапшу на уши вешай. Лучше расскажи о себе.
 - О чем рассказывать? Ничего интересного!
 - Не прибедняйся! – засмеялась Ирина. – Наслышана я о твоих подвигах. Ты же у нас олигарх и крупный политический деятель – так? В Государственную Думу метишь, так?
 - Олигарх! – засмеялся Ириней. – Скажешь еще, владелец шахт, пароходов…
 - Разве не так, Ринуша? - неожиданно она назвала Иринея забытым именем и у того засосало под ложечкой. Правильно говорят, что старая любовь не забывается. Но любовь-то была безответной. Да и когда это было и было ли вообще. А если и было, то было ли это всерьез? Так – детская влюбленность и ничего более. – О тебе в газетах пишут, по телевизору показывают, а ты скромничаешь.
 - Ох уж эти писаки!
 - Лезут под одеяло?
 - Бывает и под одеяло.
 - Ринуша, как хорошо, что мы с тобою встретились.
 - Чего ж хорошего, - усмехнулся Ириней. Вот лет двадцать пять бы назад…
 - И что тогда? – глаза Ирины засветились лукавством.
 - Что-что? Известно что.
 - Надо было раньше соображать, милый, - засмеялась Ирина и затряслась в смехе всеми тремя подбородками. – Давай лучше о деле поговорим.
«Какие у нас с нею могут быть общие дела?», - с досадой подумал Ириней. – «Странно». Но он еще не знал, какое ему предложение хотела сделать Ирина.




 - Ты из милиции? – спросил Сильвестр опускающегося ему на грудь ангела. – Из какого отдела? Не вижу лычек. Ты звания какого будешь, солдатик?
 - Бог с тобой! – возразил ангел. – Какого там отдела. Быть бы целым телу. Звания же я никогда и никакого, кроме ангельского, не носил.
 - Тогда почему же ты топчешь сапогами мою грудь? – не поверил Сильвестр.
Ангелу стало немного стыдно. Ведь он действительно, не снимая обуви, сел на впалую, поросшую седыми волосками грудь Сильвестра. Являясь по - небесному бестелесным, ангел одною силою воображения прижал несчастного к большому куску соленого льда на дне ящика, в который положили на сохранение тело Сильвестра до того момента, когда подойдет очередь направиться под острый хирургический нож.
Ангел, услышав Сильвестра, покачал своей круглою курчявой головой и понял, что у его подзащитного уже начинаются галлюцинации и наступает бредовое состояние. Еще немного и крыша у Сильвестра на все сто поедет. Медлить было нельзя.
 - Я хочу спасти тебя, - ангел поспешил успокоить заволновавшегося Сильвестра.
 - Тогда спасай, - согласился Сильвестр. – А как ты это сделаешь, солдатик?
 - Это мое дело! – обиделся ангел. Но при этом крепко задумался и, наконец, придумал. Спасти Сильвестра можно было двумя способами. Первый заключался в том, что ангелу следовало полностью перевоплотиться в Сильвестра, оставляя небо. При втором способе Сильвестру надо было стать ангелом, то есть человеку самому выйти на уровень трансцендентного существования. Сосредоточиться всем своим «я» в собственной душе.
Ангел в облике человека страдал бы как человек, испытывая настоящую человеческую боль и слабость, но, уже не являясь по своей сути ангелом, он заведомо повторял бы все человеческие ошибки в борьбе за веру и приближал бы человека к Христу. Единственным недостатком этого варианта для ангела были необратимые последствия в случае, если ангел – человек не выдержал бы испытаний верою. Он тогда бы превратился в простого смертного со всеми вытекающими отсюда последствиями, кроме одного: ангел в человеческом образе был бы неуязвим для простых человеческих слабостей, но ничем бы не отличался от человека в обыденной ситуации. Жил бы и грешил как человек. Но стоило ситуации выйти из – под контроля, как в то же мгновение ангел в человеке брал бы верх и стократно усиливал человеческую натуру. Ангел в первом варианте воспринимал почти все, кроме отсутствия чистоты эксперимента. Получить столь значительную фору перед простыми смертными было не в его ангельских принципах. Но это был не тот случай, чтобы заниматься самоедством. Ангел уже был готов пойти против собственных принципов и он пошел бы, если не встретился бы взглядом с глазами Сильвестра, в которых отражалась такая бездна, что ангел невольно вздрогнул и заплакал: печалующийся взгляд Сильвестра не оставлял ему никакого выбора. От первого варианта сразу же пришлось отказаться и дать возможность стать ангелом Сильвестру, оставаясь его братом. Подобный выбор осложнялся тем, что не имел никаких прогнозов и гарантий, так как человеческая сущность, уподобившаяся ангелу, еще никогда и никем не исследовалась с критической точки зрения. Канонизация святых выдавала безусловную индульгенцию и не требовала никаких обоснований, кроме ставших традиционными легенд и мифов, уводящих в небесные дали и не требующих хотя бы мало - мальской мотивации. Обращение Сильвестра в ангела могло обогатить человечество еще одним познанием антигрехопадения человека.

Поэтому из двух возможных вариантов ангел выбрал второй.
Так Сильвестр, не покидая скорбного ложа, превратился в бестелесного ангела, раз и навсегда распростившись с бренной человеческой оболочкой. Ангел же ничего не утратил. Наоборот, в лице Сильвестра он приобрел еще одного духовного брата.

Преобразившись, Сильвестр - ангел уютно расположился в ящике и почувствовал такое блаженство, что почти задремал. Так прошел час, второй, третий. Снаружи загремели тяжелыми замками и засовами.

Настала пора покидать логово большеголового Карлика. Сильвестр – ангел мог покинуть логово Карла только в телесном образе Сильвестра, что он и сделал, легко поднявшись из оцинкованного корыта и взмывая под потолок бокса. На взлете он больно коснулся стриженой макушкой головы железобетонных блоков перекрытия. Сильвестр еще некоторое время полетал под низким потолком бомбоубежища, а потом, найдя узкую щелочку в вентиляционном устройстве оборонного объекта, выпорхнул на волю, которая встретила его остатками кровавого заката и отсутствием регистрации по месту жительства.

Но даже статус бездомного был гораздо предпочтительнее статуса бездушного человека. Для того чтобы это понять особого ума не требовалось.

Сильвестр – ангел, плавно планируя, опустился на теплую землю. Тихо поковылял в сторону вспыхнувшего маленькими голубыми фонариками городского сквера. Ему при ходьбе немного, самую что ни на есть малость, мешали крылья, цеплявшиеся длинными перьями за неровности мокрого от недавнего дождя асфальта. Но зато в полете крылья были просто незаменимы. Крылья позволяли не только набирать высоту, но и менять направление полета. В холодное время суток пушистые перья крыльев служили одеялом и спасали летуна от переохлаждения. Летать же приходилось много. Часто на срочные вызовы, когда кому-то совсем становилось совсем плохо и тот помышлял уйти из жизни. Так недавно случилось со старым Директором сельской школы, которого обвинили в присвоении муниципального имущества. Директор был маленький, лысый человек, который всегда мог постоять за своих учеников и учителей перед старой девой, строгой начальницей РУО – районного управления образования, но никогда, ни разу в жизни не способен был подать голос за самого себя. Старого Директора обожали школьники и вся поселковая округа, ибо не было ни одной души в глухом лесном районе, которая не училась у старого учителя или не знала бы о нем. Матери новорожденных мальчиков называли его именем, а девочек наставляли блюсти заветы предков и хранить девичью честь, как учил Директор. Не любило его только приземленное районное начальство за строптивый и неугомонный характер: Директору всегда что-нибудь требовалось от начальства. То новая крыша с надежными водостоками, то современный стадион с беговыми дорожками и душем для ребят. Жизнь в рыночном окружении толкала Директора идти на самые смелые эксперименты в предпринимательстве. Старый человек дополнительными программами умудрился подменить целую систему трех сельских районных центров занятости, создав при небольшой деревенской  школе многочисленные курсы шоферов, секретарш - референтов, компьютерщиков и работников торговли узкой специализации. Лично преподавал теорию эволюции Дарвина и обучал ребятишек музыке – игре на аккордеоне. У Сильвестра просто оборвалась душа, когда он узнал о том, что старый Директор после победы во всероссийском конкурсе молодого интеллекта задумал в таежной глухомани создать Центр - экспериментальную площадку сельского образования. Сильвестр заранее знал, что добром это не кончится: у зависти до боли желтые глаза, а у властвующих чиновников острый, как у шакалов, нюх на ошибки, допускаемые их подчиненными по части административно-хозяйственных и особенно финансово-казначейских функций.

Так и случилось, когда старый Директор был выброшен со всем своим многочисленным семейством на улицу симпатичного районного центра, с высоты полета ангела, казавшегося таким премиленьким местом на земле. Маленький внук в общежитии механизаторов, куда их временно поселили, даже подхватил тифозную вошь и в один из теплых осенних дней скончался на руках своего безутешного деда. Невестка бросила сына и уехала к матери в далекий волжский город Сызрань. Сын с горя запил и был с позором уволен из районной школы дизайнеров, где успешно преподавал и подавал большие надежды на будущее, обещая стать достойной сменой отца. Старый Директор один единственный раз в жизни поступился своими принципами и позаимствовал из школьной кассы недостающую сумму на пай в жилищном кооперативе. Жизнь в новой квартире стала понемногу налаживаться. Сын съездил в областной центр и закодировался. Из неведомой Сызрани вернулась красавица – сноха и забеременела. Да так, что вот-вот должна была родить двух близнецов: выявили в областном центре при диагностике на японском томографе.

Так случилось, что посреди всей этой идиллии за Директором приехал милицейский воронок. Милые лица учинили в квартире обыск и увезли Директора в районное отделение милиции на допрос и задержание. Допрашивал его бывший ученик, обещая за чистосердечное раскаяние изменить квалификацию преступления. Старый Директор признался во всем. Поведал следователю о всех своих бедах и тот оформил явку с повинной, взяв с Директора подписку о невыезде. Старый человек никогда в жизни не оказывался в подобной ситуации и первый раз  имел дело с правоохранительными органами. Как было бы ни горько сознавать, но он, заслуженный работник образования, оказался под следствием. Совесть старого педагога не выдержала и он ночью попытался закончить свою жизнь самоубийством, выпрыгнув из окна новой квартиры на пятом этаже. В самую последнюю секунду Сильвестр сумел у земли подхватить деда и спасти ему жизнь…

Между тем, даже под утро тело, оставленное душой Сильвестра, не переставало жить, понимать все происходящее и чувствовать собачий холод в подземном боксе. На второе появление большеголового карлика тело отреагировало возросшим страхом. Исход души делал его абсолютно беззащитным и похожим на мертвеца.

Войдя в бокс, карлик Карл сразу направился к телу Сильвестра и, ткнув кончиком трости в синий пупок, спросил, ни к кому особенно не обращаясь: «Тот самый лист ожидания?» Огромный мужчина в белом халате тут же выдал краткую медицинскую характеристику по части готовности к трансплантации органов донора потенциальному реципиенту, прижав по-военному окорока своих огромных рук к широченным бедрам, похожих на ноги мустанга. «Каких именно?» - уточнил карлик. - «Мозга - раз, сердца – два, легких - три, печени - четыре, почек - пять, желудка - шесть, кишечника – семь, кожного покрова – восемь и простите за подробности, мужского члена с мошонкой в сборе – девять и десять соответственно».

 - Ты что, мутанта мне привез, да, Левчик? – удивился карлик, показывая в кривой улыбке свои желтые зубы.
Левчик переспросил: - Не понял, шеф?
 - Мозг один, а почек пять. Это как так у одного нормального человека?
 - Прошу прощения, это я так вслух считал, то есть называл, - поправился детина. – Мозг у него один, а почек всего две как у всех прочих людей.
 - Балда, ты Левчик! Что значит, ты так считал? Я ведь тоже знаю, сколько у человека почек и сколько мужских членов с мошонками. А что, еще женские члены бывают?
 - Члены – нет, яичники бывают.
 - Ты, может, мне университетскую лекцию по торакальной хирургии прочтешь, а, Левчик?
 - Готов и лекцию, - быстро ответил доктор и неуверенно добавил, - если попросите, шеф.
 - Попрошу, еще как попрошу и аттестата профессора тебя, козла, лишу! – взвился Карл и затопал маленькими ножками. – Люди из всяких там канад и аргентин к нам рвутся как псы с цепей, а он «если попросите!» Да! Да, я попрошу и так попрошу, что ты сам у меня в это корыто уляжешься! – Рассвирепевший карлик стал страшен. Его круглое лицо раздулось от гнева, превратив и без того большую голову в огромный шар, налившийся малиновым светом. Свиные глазки сузились и замигали на манер сигналов машины ДПС – дорожно-патрульной службы. Тоненькая ореховая тросточка в его маленьких жирных руках казалась грозным оружием самурая. Он постучал по обескровленной голове Сильвестра, но тот никак не отреагировал.
 - Ты мне труп привез? Я же говорил живым. Говорил?
 - Говорил, шеф, - согласился доктор.
 - А ты? Ты так мои указания выполняешь, блин?
 - Мы старались, шеф.
 - Старались?
 - Усердно, шеф. Брали его аккуратно и везли как почетного гостя.
 - Аккуратно говоришь, - карлик ткнул доктора тросточкой в обвислый живот, похожий на горб верблюда - драмодера. – Как же так случилось, что он сдох?
 - Сам ничего не понимаю, шеф. Только что был живой.
От смущения лицо детины стало пунцовым. Он понял, что в разговоре с шефом допустил непростительную вольность и совсем растерялся, втянув голову в плечи, стараясь стать меньше ростом. У него не было никакого выбора и он решил старым дедовским приемом привести труп человека в чувство, а вдруг он еще жив. И какого хрена именно он так нужен боссу.
 - Шеф, я готов исправить свою ошибку.
 - Как?
 - Я приготовил сюрприз. Можно?
 - Валяй, - согласился карлик.
Доктор достал из карманчика халата маленький пузырек с прозрачной жидкостью. Открутил пробочку, наклонился и поднес стекляшку горлышком к сизому носу Сильвестра. Труп шевельнул сначала одной ноздрей, потом другой и так громко чихнул, что Карл от неожиданности подпрыгнул на месте: «Так он жив! Ты гений, Лев Аронович! Сукин сын!»
Лев Аронович скромно кивнул, старясь не смотреть карлику прямо в глаза и дышать в потолок. Доктор знал о невероятной проницательности хозяина и боялся выдать себя блеском глаз. Выпил он больше для храбрости, хотя и любил это дело. Он заранее боялся провалить свою затею с телом Сильвестра. Рассказать обо всем шефу тоже не рискнул: вдруг тот не поверит и уволит с фирмы, как тогда, когда от пьянки с ним, доктором медицинских наук Львом Ароновичем, приключилась белая горячка.





Районный центр, расположенный в глухом медвежьем углу, встретил Будимира мелким дождем и дощатыми тротуарами по краям булыжных мостовых. Краски позднего вечера сгущались и нагоняли тоску. На восточную сторону синего в рваных клочках облаков неба выкатилась как тайный знак вурдалаков полная луна. Напротив автовокзала красовались обшарпанные, но в окружении мерцающих лампочек вывески казино «Важа» и ресторана «Кулой». За витринными стеклами игорного заведения погромыхивала дошедшая и до этой глубинки тяжелая для восприятия музыка в стиле «рэп». У самого выхода рядом с припаркованным прямо на тротуаре черным мерседесом оживленно ворковала группка горбоносых кавказцев. Их крупные орлиные профили, подсвеченные огнями реклам, казались вырезанными из толстого закопченного картона. Голоса, нарочито громкие, напоминали птичий базар на берегу моря.

Он внимательно вгляделся в темноту, но никакого моря не рассмотрел. На разбитой мостовой поблескивали дождевые лужи и серебрилась грязь.

Неуютно и одиноко почувствовал себя Будимир, покинув междугородний автобус. Местная гостиница находилась в противоположном конце города и туда надо было еще добраться. Он, уже было, проклял тот час, когда согласился на эту поездку, но вдруг его внимание привлекла одиноко стоящая на перроне женщина.
 Багажная кладь, выставленная под дождем, выдавала в ней прибывшего в этот город пассажира междугороднего автобуса. По всей видимости, на вокзале под дождем она стояла давно и кого-то ждала, так как вся покрылась мелкими капельками дождя и совершенно не реагировала на пустые такси, оживленно сновавшие поблизости.

Будимир прошелся совсем рядом с дамой и заглянул в ее глаза. Лучше бы он этого не делал, но было поздно. Будимир всем телом почувствовал, как взгляд дамы просто физически проникает в него, и, останавливая сердце, сгущает и холодит кровь. Такое с ним бывало только при выполнении боевых операций, когда он один на один встречался со смертью и молил Господа Бога сохранить ему жизнь. Что же сейчас ему, боевому офицеру, угрожало со стороны этой миловидной женщины? Короткое знакомство могло разнообразить жизнь и скоротать время. Но ведь попадаются, он где-то читал, роковые женщины, встреча с которыми не сулит ничего хорошего даже самому стойкому мужчине. Кроме того, в стране такая преступность, что нарваться на клофелинщицу  или наркоманку ничего не стоит, тогда пеняй  только на самого себя. Затащит такая тебя в какой-нибудь притон, напоит приворотным зельем, обчистит до нитки и поминай, как звали. Хорошо еще, если в живых оставит, а то упакует в холщовый мешок из-под картошки и бух в лесное озеро. Ищи тогда - не ищи, никаких следов не останется, словно тебя и не было на белом свете. Пропало же бесследно за последние десять лет в России по данным судебно – следственной статистики более тридцати тысяч человек.

По этой либо по другой причине, Будимир ни на какие приключения настроен не был, но какой-то внутренний голос шептал ему: «Подойди ближе, подойди, подойди…». Дама сама время от времени бросала на Будимира косые кокетливые взгляды, словно давая понять, что она не прочь познакомиться с интересным мужчиной. В такой ситуации ему было бы стыдно спасовать и он подошел к женщине.

 - Мадам, вы не меня ждете? – он умышленно развязно обратился к даме.
 - Возможно, - томным голосом подыграла дама. – Вы что, провидец?
 - Провидец? – Переспросил Будимир. – Что вы! Все гораздо проще. – Оживился он. - Вижу, что вам также одиноко, как и мне. Не разделить ли нам одиночество друг друга? Пока она раздумывала, что ответить незнакомцу, он успел разглядеть ее лицо. Разглядев, отметил восточную красоту карих, слегка раскосых, с томной поволокой глаз, сладкую ямку на подбородке и чуть выдающиеся скулы.

 - Разделить, - неожиданно легко согласилась дама. Далее Будимиру надо было проявить инициативу, и он предложил даме пойти с ним поужинать в сияющий призывными огнями ресторан.

 – Вот только багаж надо пристроить, - она кивнула на объемную кладь, изрядно намокшую под дожем.
 - Вы как на Северный полюс собрались, - пошутил Будимир. – Дама промолчала, словно не слышала шутки. – Нет проблем, сдадим в камеру хранения.
 - Нет! Только не это! – неожиданно запротестовала дама. – Я не могу оставить его. – И она протянула кисть левой руки Будимиру. – Видите! Вот!
Будимир пригляделся в темноте. На запястье дамы красовался браслет фирменных наручников из серебристого металла с длинной цепочкой, уходящей в нутро одного из внушительных размеров баула на маленьких колесиках с дутыми шинами на миниатюрных дисках. Ему даже показалось, что цепочка подрагивает. С чего бы это? Дама была само спокойствие. Ее красивое лицо даже казалось безмятежным. Может там сидит живое существо? Любят сейчас всяких болонок с собою возить. Но зачем наручники? Нет. Тут что-то не так.

 - Конечно, не так, - словно угадывая мысли Будимира, согласилась дама. – На кой мне болонка, когда можно возить такого бобика как этот. – И правой рукой расстегнула молнию на бауле.
Не успела она раскрыть сумку, как из нее показались острые коленки и плешивая голова мужчины лет сорока пяти – пятидесяти с очками на носу. Голова торчала кочаном капусты между ног. Глаза мужчины неуверенно вращали белками под круглыми стеклышками очков. Сквозь полосатую униформу выпирали мослы дрожащего тощего тела. От мужчины резко пахло мочой.
 - Мамка, жрать хочу! – заговорила голова в бауле.
Дама тут же защелкнула молнию замка на бауле.
 - Что за черт? Зачем вы его там держите? Кто это? – засыпал даму вопросами Будимир.
 - Вы же сами и сказали, - хихикнула дама.
 - Черт?
 - Он и есть.
 - А серьезно?
 - Серьезней не бывает.
 - Он мне кого-то сильно напоминает. – Будимир на секунду задумался.
 - Еще бы не напоминать. Во все учебники вошел! Способный! Один из самых способных моих учеников. Вглядитесь хорошо, адвокат.
 - А откуда вы знаете?
 - Про адвоката?
 - Ну да.
 - Я все и про всех знаю, - дама кокетливо улыбнулась. В это время мужчина, названный чертом, засучил коленками.
 - Видишь, ему не терпится?
 - Не терпится что?
 - Да ты, как я погляжу, не узнал Андрюшу.
 - Андрюшу? – смутился Будимир. – Какого Андрюшу?
 - Милый, да один единственный в мире Андрюша так ненасытно и сладострастно прославился. Не догоняешь?
 - Постой, постой, - Будимир сделал шаг назад. – Чикатило?
 - Наконец-то! – воскликнула дама. – А то я уже стала сомневаться в твоих способностях, адвокат!
 - Но он же…, - Будимир не договорил, - он же…
 - Что ты хочешь сказать, адвокат?
 - Его уже не должно быть в живых, так?
 - Так, да не так, - резко ответила дама. – Как видишь, он жив да еще как жив! Дай голос, - дама обратилась к баулу. В сумке зашевелились, и оттуда раздался утробный рык, от которого у Будимира пошли мурашки по всему телу, словно рычал не человек, а зверь.
 - Хватит! – дама пхнула баул остроносой туфлей. – Менты сбегутся! А у нас с тобою еще много дел, Андрюшка!
 - Но ведь его же расстреляли! – удивился Будимир. – Как же все это понимать?
 - И понимать не надо. Лев Аронович и не на такое способен. Вы слышали о клонировании?
 - Хотите сказать, что его клонировали?
 - Да уж Лев Аронович с Карлушей постарались.
 - А как же?
 - Полоротые конвоиры его духовного двойника расстреляли - то, а не отличника боевой и политической подготовки Андрея Чикатило. – Дама ласково погладила баул и строго сказала: - Не задавайте лишних вопросов.
 - Так он же официально мертв?
 - Официально – да, - согласилась дама.
 - Он мертв, а его дело, вы хотите сказать, живет и процветает?
 - Не только дело, но и тело его живет, мужчина, и процветает! Вот так то!
 - Как? – Будимир ничего не понял.
 - Как нам это удалось?
 - Ну да.
 - Деньги, адвокат. Все решают сейчас не кадры, как у Сталина, а деньги. Тебе ли не знать?
 - Зачем же понадобилось его выручать, ведь он - нелюдь?
 - Поэтому и понадобилось. Надо же было доказать, что вся ваша система правосудия не только несовершенна, но и абсурдна.
 - Абсурдна? Это как?
 - Как, спрашиваешь? Вот вы его приговорили к высшей мере наказания. Приговорили?
 - Я его не приговаривал.
 - Простите. Не вы лично, а прокурор и суд. Приговорили, да или нет?
 - Да. А вы, собственно кто, сударыня? Почему это я должен перед вами отчитываться?
 - Ничего вы мне, адвокат не должны, во-первых. Во-вторых, не гоните лошадей. Узнаете все в свое время. – Дама помолчала. - Мы пойдем в ресторан или нет?
 - Вот с этим? – Будимир кивком головы указал на баул с Чикатило.
 - Вам неудобно? Не пропустят с Андреем? Так и скажите. Без него я не могу и не хочу идти. Он кушать хочет. – Сделав паузу: - Я Вам не напрашивалась. Или Вы не в состоянии на мужской поступок? Так и скажите!
 - Нет, нет, что вы! Способен! Ведь не Москва! Сейчас все уладим. Какие пустяки. Поговорю с кем надо. Скажу, что вы дрессировщик из цирка на Цветном бульваре, что вы отстали от труппы. Что вы никогда не расстаетесь со своими маленькими питомцами. Закажем отдельный зал или столик в укромном месте.
Видно было, что дама колеблется для вида. Про себя она давно все решила: дождь, холод и голод сделали свое дело. Дама, слегка поломавшись, сдалась. Только попросила помочь перенести баул в помещение и сделать это так, чтобы поменьше привлекать внимание.
Так и поступили.

В гардеробе они оставили верхнюю одежду и весь багаж, за исключением баула на колесиках, который Будимир покатил рядом с дамой.
В ресторане оказалось на удивление комфортно и пристойно. Стоял полумрак. Неслышно работал японский кондиционер. Небольшой оркестр исполнял «Серенаду Солнечной долины». Стройная молодая официантка у буфетной стойки явно скучала без посетителей. Появление Будимира с дамой вызвало на ее лице неподдельное оживление. Официантка любезно улыбнулась и устремилась им навстречу. Про объемистый баул даже не заикнулась, словно это была простая барсетка.

 - Вам столик или отдельный зал? – предваряя запросы клиентов, спросила она.
 - Лучше отдельный.
 - Хорошо. Пройдемте за мной.
За буфетной стойкой оказалась массивная дверь, ведущая в довольно уютную комнату, отделанную под дорогое красное дерево. На декорированных бордовым гобеленом стенах размещались неплохие репродукции Пиросмани, Шагала и какого-то неизвестного Будимиру художника с изображением людей и животных, пьющих дешевое вино в задымленных харчевнях или парящих над убогим мирком бедняков. Философия простых людей: подняться в мечтах над жизнью трущоб, уподобиться ласточке и стать недоступными чуме или холере, городовому или ксендзу, попу или фельдшеру, прощально помахивая ободранным хвостиком полосатому коту, тифлисским чайным плантациям или кривым витебским улочкам.
Официантка протянула Будимиру меню. Тот не успел даже отреагировать, как дама перехватила инициативу и заказала комплексный ужин на три важные персоны. Она так и произнесла: «На три важные персоны!» Будимир удивился такому выпаду своей спутницы, но вида не подал, словно всю жизнь ужинал в компании неизвестных дам и серийных убийц. Хорошо еще, что официантка не спросила о напитках, а то дама могла бы, - не приведи бог! – заказать свежую кровь на десерт и селезенку с печенкой. «Вы ошиблись. Он вышивает крестиком и очень любит сладкое».
 - Вы что-то сказали? – спросил Будимир.
 - Нет. Ничего, - ответила, нисколько не смущаясь дама.
 - Но я же слышал или мне показалось.
 - Показалось, - тихо ответила дама и откровенно зевнула, давая понять, что вопрос Будимира ей совсем неинтересен.
Официантка долго не шла. Будимир уже стал терять терпение, как за дверью кабинета послышался странный шум и раздались громкие голоса. Кто – то отчетливо произнес: «Я знаю, что он здесь, именем закона пустите, да пустите же, наконец, меня!»





Утро последнего дня в жизни апостола Павла ничего особенного не предвещало. И в этот раз на славном острове Мелит все начиналось как обычно. На легкой, едва уловимой линии далекого горизонта горящим желтком куриного яйца всходило неуемное солнце жаркого края Великой империи. Люди, медленно ворочаясь в своих постельках, припоминали все самое лучшее в их недолгой по меркам бессмертных богов жизни. Какой - то старый мелитский муж, резко повернувшись к стене потным задом, неловко накатывался на затекшие дебелые бедра дородной донны и, сопя от восторга, ввергал свой напрягшийся мускул в спокойно дремлющее материнское лоно. Заученными движениями отрабатывал накопившуюся похоть и, устав, в изнеможении сваливался на сырые от средиземноморской влаги простыни. Разгоряченная донна как не пыталась, так и не смогла больше привлечь к себе внимания ленивого мужа и довольствовалась теми немногими каплями радости, которые так нечаянно капнули на ее любвеобильную грудь. Удовлетворенный старик разворачивался на противоположный от супруги правый бок и пускал теплые слюни в гусиные перья смятой подушки.

В целом же достопочтенный populus (народ) Мальты еще крепко спал, досматривая рассветные сны, когда вооруженные легионеры, гремя медными латами, пришли в темницу за именитым узником. Спросонья они долго звенели ключами у многочисленных дверей замка.

Апостол уже не спал. Он успел помолиться Господу и попросить не наказывать строго его обидчиков, ибо они сами не ведают, что творят. Еще он молил Иисуса Христа не гневаться на него за то, что не успел просветить заблудших овец. И попросил Господа уделить ему хоть немного времени.

 - Может, ты плохо старался? – спрашивал апостола Христос.
 - Я старался, Господи, но душевная глухота паствы во многих случаях с успехом противостояла не только моему ораторскому таланту, но и вере, и не сразу поддавалась исцелению. Медленно, ценою колоссальных усилий мне иногда удавалось убедить заблудшие души каяться в грехе и следовать твоим, Господи, заповедям. Но чем больше простых римских граждан и перегринов уверовали в тебя, Иисус, тем я быстрее наживал врагов среди патрициев, приверженных языческой консульской власти, тем больше шрамов оставалось на моей спине от кожаных плеток римских соглядатаев, - отвечал апостол.

 - Тебя угнетали постоянные преследования метрополии?
 - Нет, Господи. Преследования не только не угнетали, но даже закаляли меня и служили источником неиссякаемой силы и терпения. Подвергаясь истязаниям и гонениям, я ликовал. Чем изощреннее и дольше становились пытки, тем я ближе оказывался к Царству Божию. Я знал, что рано или поздно у моих преследователей иссякнут силы и не выдержат нервы. Тогда они, игнорируя сакральное право (ius sacrum) на жизнь, и, не найдя иного выхода, просто вынуждены будут казнить меня по своим публичным законам (ius religiosae) при полном безмолвии римского народа (populus Romanus).

 - Почему же народ безмолвствовал, Павел?
 - Господи, ты же знаешь, что народ надо вводить в лоно Христианской церкви еще до того, как он, влекомый страстями и языческими законами, согрешит.
 - Согрешит и покается. Но ведь и ты не сразу пришел ко мне, сын мой?
 - Да, Господи, был такой грех. Не сразу. Когда-то давно родной отец учил меня различать животных, которые приручаются под ярмом или под седлом (animalia quae collo dorsove domantur).
 - Научил?
 - Не сразу, но научил, Господи.
 - Что это дало тебе, апостолу, ведь это мирская преторская мудрость?
 - Научившись различать происхождение и правовую природу имущества, я пытался, Господи, понять эволюцию имущественных отношений как части человеческих отношений в цивилизованном обществе.

 - Понял? И вообще, скажи, какая связь между римским правом и учением о Христианской церкви? Это, во-первых. Во-вторых, ты же знаешь, что степень развития общества или индивида, как и его цвет кожи, для нашего дела не имеют никакого значения.

 - Согласен, Господи. Я не сразу это понял. В моих жарких диспутах с учеными мужами (professore) камнем преткновения долгое время являлся вечный вопрос соотношения божественного (духовного) и плотского (физического) у верующих и неверующих, без которого любые научные изыскания превращались в чистую схоластику, а религия превращалась в академическую науку.

 - Я помню, Павел. Ты разумно последовал моему совету и призывал в послании к коринфянам внешних (неверующих) блудников не судить судом человеческим. Так?

 - Так, Господи. Я учил в первом послании к коринфянам отличать внешних блудников или лихоимцев, не уверовавших в тебя, от внутренних грешников, кои, на словах именуясь братьями во Христе, лживо выказывая веру в Господа, оставались истыми идолопоклонниками.

 - Конечно, Павел. Внешние грешники – моя прерогатива. Внутренних также не следовало судить судом нечестивых. Я тебе об этом не раз говорил.
 - Помню, Господи. Следуя твоим заветам, я призывал извергать развращенных из среды верующих!
 - Ах, Павел, здесь ты превышал свои полномочия апостола. Только Богу Единому, Отцу Небесному дано такое право.
 – Господи, я, следуя твоему совету, говорил, что святые будут судить мир.
 - Так – то так, но ты даже ангелов отнес к мирскому. Доказывал, что и ангелы будут судимы. Помнишь?
 - Помню, Господи. Я ведь исходил из того, что Высший суд принадлежит Богу, а раз так, то и ангелы должны быть судимы.
 - Судимы Богом, Павел. Не забывай об этом.
 - Согласен, Господи. На все воля твоя, но я старался пастве объяснить, что любая пища – для чрева.
 - Как чрево – для пищи?
 - Воистину, Господи.
 - Кое - что тебе действительно удавалось, Павел.
 - Благодарю, Господи. Я старался доказать им единую божественную природу души и тела.
 - И как, доказал?
 - Не уверен, Господи.
 - В чем же причина неуспеха, Павел?
 - Господи, грешники страшатся того, что Бог рано или поздно уничтожит и то и другое.
 - Что именно?
 - Пищу и чрево, Господи.
 - А тебя, Павел, это беспокоит, признайся?
 - Есть немного, Господи. Но я понимаю неизбежность конца света, который станет началом Царства Божия.
 - Что ты им про тело говорил, Павел?
 - Я им говорил, что тело наше создано не для блуда, но для тебя, Господи. Что ты повелеваешь телом, которое суть члены Христовы и храм живущего в нас Святого Духа.
Господь задумался. Потом кивнул пышными, в седых паутинках прядями русых волос:
 - Ты, Павел, красиво тогда говорил. Талантливо. Как и подобает апостолу Христа. Сможешь повторить?
 - Смогу, Господи.
 - А принять муки перед кончиной сможешь!
 - Смогу, Господи.
 - Не дрогнешь?
 - Не дрогну, Господи.
 - Павел, подумай. Муки могут быть нестерпимыми. Не выдержишь, пощады запросишь – Антихрист возликует. В моих силах помочь тебе достойно и легко уйти из жизни. Но не стану я делать поблажки даже своему любимому апостолу. Такова наша доля – нести тяжкий крест и ценою собственной жизни искупать грехи людей. Ты готов пройти до конца весь крестный путь?
 - Готов, Господи, но меня смущает одно обстоятельство.
 - Какое, Павел?
 - Пусть это не покажется моею нескромностью, Господи. Обещай мне.
 - Обещаю. Что за обстоятельство?
 - Господи, мне нужна публика хотя бы в лице одного человека.
 - Понятно, - Господь второй раз задумался. Как раз в это время раздался громкий скрежет открываемых стражей дверей темницы. – Вот и публика.
Павел благодарно перекрестился на короткую вспышку света в окошке темницы.
Стражники, наставив короткие мечи на Павла, приказали собираться на выход.
 - Да, да, конечно. Я сейчас. Но у меня есть маленькая просьба, Марцелл, - апостол по имени обратился к старшему конвоиру с длинной рыжей бородой.
 - Говори, отче, - дозволил стражник, в душе уважавший апостола.
 - Не откажи, Марцелл, выслушать меня.
 - Одна минута, отче. Больше не проси!
 - Конечно, я уложусь. – И апостол, развернувшись во весь свой немаленький рост, стал говорить так, словно перед ним была не полутемная конура, вырубленная в скале морского острова, а целая Вселенная. Говорил он недолго, но проникновенно. Закончил же так: «Вы, дети мои, куплены дорогою ценою. Не делайтесь рабами человеков. Каждый оставайся в том звании, в котором призван: рабом или свободным. Ибо раб, призванный в Господе, есть свободный Господа. Призванный свободным есть раб Христов. Посему славьте Господа в телах и душах ваших, которые воистину принадлежат не вам, а Вашему Творцу Небесному. Я вас учу, братия: время уже коротко, так что имеющие жен должны быть, как не имеющие. Плачущие должны быть, как не плачущие. Радующиеся, как не радующиеся. Покупающие, как не приобретающие. Пользующиеся миром сим, как не пользующиеся, ибо проходит образ мира сего. Кто думает, что он знает что - нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать.
 - Заканчивай, отче. Нам пора, - прервал апостола Марцелл.
 - Да, да, - согласился апостол, но тут же повысил голос: - Никто не отягощай меня, ибо я ношу язвы Господа Иисуса на теле моем. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со духом нашим, братия. Аминь. - И, перекрестившись трижды, апостол бросил короткое:
 - Я готов. Идем…
При выходе из темницы кто-то дернул апостола за рукав. Павел обернулся и у самого левого плеча он разглядел легкие очертания крыльев своего ангела – хранителя.
 - Прости, - сказал грустно Павел, - впервые не ты меня покидаешь, а я тебя.
 - Но ведь еще можно что-то поправить, Павел? – дрожащим от волнения голосом сказал ангел. – Одно твое слово и я спасу тебя от казни.
 - Милый ангел, я знаю: ты заботился обо мне всю мою жизнь, ты спасал меня от расправы язычников в римских городах, оберегал меня от бубонной чумы в северных колониях, хранил мое бренное тело посреди бушующего океана, а мою душу от соблазнов, но пришло время, милый ангел, возвращать долги. Это раз. Пришла пора, дорогой, доказать, что проповедовал я учение Христа, отдавшего за нас жизнь. Так неужели я, ученик и ближайший апостол Господа, не воспользуюсь случаем доказать свою преданность и готовность возложить свое бренное тело за веру Христову и тем самым спасти свою бессмертную душу? Это два. В – третьих, на мое место, ты это знаешь, придут десятки и сотни новых последователей Иисуса Христа. Прощай, ангел.

Другого ответа ангел от апостола Павла и не ожидал.
Зная непреклонный характер апостола, ангелу оставалось только заплакать и молить Господа смягчить муки осужденного на казнь. Господь милосерден.



 - Ты шутишь, Ирина!? – то ли спросил, то ли воскликнул Ириней, выслушав свою бывшую одноклассницу. – Построить под каждым городом живых город мертвых и так по всей стране. Населить его самыми настоящими забальзамированными мертвецами. На манер Древнего Египта. Где ты денег столько возьмешь, дорогуша?
 - Они дадут, - кивнула Ирина на местных толстосумов, жавшихся поодаль к стенам храма.
 - Не хватит, дорогуша!
 - Их дети и дети их детей, их внуки и внуки их внуков раскошелятся.
 - Сомневаюсь. С какой стати? Этих безбожников легче на казино и бордели разорить, чем на национальные пантеоны.
 - Я знаю, - согласилась Ирина. – Потому и обратилась к тебе за помощью. Ты умный, авторитетный и, - она сделала паузу, - глубоко верующий человек. Если ты начнешь вкладывать деньги в этот бизнес-проект, то остальные поддержат тебя, Ирик. Ведь сколько раз уже так было, Ринуша? Кризисы. Обвалы. Все рушилось. Потоп случался всемирный. Ты начинал, как Ной, и все бросались за тобою следом строить ковчег.
 - Было – то было, но такого! Как ты себе это представляешь? Да и не пьян ли я? Не во сне ли? Объясни ты мне толком свою затею.
 - Это не моя затея, - побагровела Ирина и запнулась: до срока она не имела права разглашать имя автора проекта.
 - Не твоя? – не понял Ириней. Чья тогда?
 - Ты меня неправильно понял, я хотела сказать, что это коллективная идея.
 - Коллективная?
 - Ну да. Со мной работали лучшие в стране теологи, философы, политологи, биологи, медики, психологи, общественные деятели и просто хорошие люди.
 - Имен не назовешь?
 - Зачем, Ринуша? Если ты доверяешь мне, то я ручаюсь за каждого члена нашего творческого коллектива демиургов.
 - Демиургов?
 - Объясни.
 - Все нормально, Ириней. Представь себе эдакий коммунальный мавзолей в масштабе всей страны, где как живые восседают мертвецы – каждый за своим привычным занятием и ждут Судного часа, а над аркой центрального входа слова из Экклезиаста: «Суета сует – все суета». Родственники проведывают своих покойников, когда захотят. Общаются с ними. Делятся новостями, а то и совета попросят. Внуков показывают, а то и правнуков приносят. Вместе государственные и религиозные праздники отмечают. Веселятся от души. Допиваются до такого состояния, что как-то незаметно местами меняются. Потом в божий свет звонят по мобильникам. Эсэмэски шлют. А наши операторы им от души отвечают и ответы пишут красивым почерком, а то и по емельке сбрасывают. В сайты входят и чатятся до упаду. Карточки «Телекома» идут нарасхват. Товарооборот возрастает с расчетом на подземное царство. Растет эмиссия ценных бумаг. Добыча нефти и газа в России удваивается, а в эмиратах и штатах падает. Качаются норвежские качалки и плачут скудными нефтяными слезами в Норвежское море. ВВП, страховая и накопительная части пенсионного фонда рассчитывается с учетом «мертвых душ». А покойнички, как известно, самым малым обходятся. Представляешь, валовой национальный продукт и на них производится, а мертвые души не потребляют ни-че-го и все это достается жи-вым. Но граждане нашего славного государства об этом не знают ровным счетом ни-че-го и вся разница-маржа  достается нашему трес-ту. Но и это не все. Мы заряжаемся аурой мертвых душ, которые и после сорока дней остаются с нами.
 - Это как?
 - Очень просто. У нас по совместительству трудятся священники, которые, поддерживая наше братство, отпевают покойников таким образом, что те не в состоянии отойти в иной мир.
 - Не в состоянии? Да ты бредишь, женщина!
 - Ха! – Ирина криво улыбнулась. – Тебе нужны доказательства?
 - Как-то не очень, - замялся Ириней, не зная, чего можно ожидать от Ирины.
 - То-то, дружок, какие уж тут доказательства, коль нам дали согласие лучшие умы России.
 - Гм, возможно теоретически в этом что-то и есть.
 - Теоретически! Скажешь тоже. Практически это такой бизнес-проект, равного которому не было в истории. До этого не только ни одно похоронное бюро еще не додумалось, но и лучшие топ – компании мира. Соглашайся. Такие бешеные перспективы!
 - Но ведь это ничто не иное, как царство Антихриста.
 - Антихрист, милый мой, этажом ниже - в преисподней.
 - Этажом?
 - Ну, - Ирина замялась, - не только этажом, но и целым уровнем ниже, то есть в настоящей преисподней.
 - Не это ли ты предлагаешь?
 - Нет. У нас будет не преисподняя, а альтернативный мир, построенный на тех же экономических, социальных и нравственных законах, что и живой.
 - Нравственных?
 - А чему ты удивляешься? Мертвецы тоже не лишены морали.
 - Конечно, лежат себе и раздумывают о вечном.
 - Не ерничай, пожалуйста.
 - Хорошо. Так что же Антихрист?
 - Антихрист должен завладеть душами еще при жизни. И плавить их в аду как сырки. Мы на души сразу после смерти не претендуем. Вначале нам будет достаточно одной телесной оболочки. И не где-то там, в аду, а под нашими домами и нашим городом. Мы не будем мертвецов отрывать от их привычных мест обитания. Где жил, там и умер. Где творил, там и скончался. Где скончался, там и воскрес, то есть забальзамирован.
 - Но ты только что перед этим говорила об ауре мертвых душ.
 - Говорила и что?
 - А то, что только души могут воскреснуть.
 - Не лови меня на слове. Ну, не воскрес, а воссоздался. Чего ты, братец, к словам цепляешься?
 - Грех ты задумала, Ирина! Великий!
 - Грех? Скажешь тоже! Не одним же фараонам и Ленину из мумий выгоду извлекать. Что это, понимаешь, за эксклюзивное право. Мы ведь в свободной стране живем.
 - А по России?
 - Партию мертвецов создадим, то есть мертвых душ.
 - Я уже где-то читал что-то похожее.
 - Читал, читал. Все мы читали Николая Васильевича Гоголя. Но его «Мертвые души» - сказка, а у нас – реальный социальный проект.
 - Проект мертвецов? Что, по - вашему, мертвые будут участниками проекта?
 - Мертвые, представь себе.
 - Это как?
 - Очень просто. Согласно ст. 182 – 189 Гражданского кодекса Российской Федерации будем оформлять представительство по доверенности. И пойдет купля - продажа недвижимости, контрактация, мена, дарение, рента простая, рента природная, аренда, субаренда. Подряд на то, подряд на се. Пенсию будем начислять, пособия по инвалидности и утрате кормильца. Представляешь? А масштабы?
 - Но ведь обязательства прекращаются смертью гражданина, лапа?
 - А кто тебе сказал, что гражданин этот умрет?
 - Не понял?
 - Он не умрет, а исчезнет при обстоятельствах, не угрожающих смертью и не дающих основание предполагать его гибель от определенного несчастного случая или пули киллера.
 - Ну и что?
 - Что – что! – возмутилась Ирина непонятливостью Иринея. – У нас будет целых пять лет, чтобы действовать от имени и по поручению покойного. Усек?
 - Если прокуратуру, родственников и органы опеки проведете.
 - Если не проведем, то на какой ляд нам весь этот штат? – Ирина кивнула на свою бригаду сопровождения.
 - Ириш, а раз партия, - Ириней прищуривает глаза, - то и на выборы можно, а?
 - И на выборы. Еще как! - Ирина, сладко изогнувшись, потянулась всем еще довольно упругим корпусом. – Мы такой рейтинг нашим кандидатам устроим, который не одному избирательному блоку не снился.
 - Как это? Кому – мертвым?
 - Это они для нас и родственников умрут, а для электората … - тут последовало непечатное определение, - и комиссий избирательных они будут живыми и еще какими!
 - Как живыми?
 - Вот так – живыми. Мы их в списки избирателей внесем. Кто проверит?
 - А если проверят?
 - Пока проверят, пока вынесут решение. Пока мы его в скором и справедливом российском суде опротестуем, время – то и пройдет. Пока разберутся, выборы – то и закончатся.
 - А если признают недействительными?
 - Опротестуем.
 - Отклонят протест.
 - Прицепимся к процедурным вопросам. В президиум краевого суда. Потом – в Верховный суд. Надо, так и Конституционный зацепим. До Европейского суда по правам человека дойдем. Вот так-то!
 - Человека! А вас не того? – Ириней проводит рукою по горлу.
 - Бояться будут, ведь при помощи суперсовременных синхрофазатронов мы будем удерживать мертвые души в непосредственной близости и при необходимости использовать их энергетику в наших партийных целях.
 - Думаешь, будут бояться?
 - Уверена, ведь боятся же поклонников культа вуду на Гаити?
 - Так их боятся, потому что ничего про них не знают.
 - Вот – вот, произнесла Ирина необычно низким голосом. Так, что у Иринея мурашки по телу побежали. Только сейчас он заметил, как его колотит от близости к этой женщине. Стараясь скрыть волнение, воскликнул:
 - Ого! Да у тебя не голова, а как раньше говорили, Дом Советов!
 - То – то же! Так ты согласен?
 - На что?
 - Не прикидывайся! Если работаешь с нами, то мы вводим тебя в учредители и Совет директоров треста.
 - Заманчиво. Но надо подумать. Дело серьезное.
 - Еще бы не серьезное, - согласилась Ирина. – Подумай!
Дама ласково улыбнулась Иринею и поплыла навстречу Гавриллиану, который, широко размахнувшись огромной ручищей в складках черной шелковой фелони, как крылом черного лебедя, с улыбкой на крупном челе от всей души благословил царственно – пышную женщину.
Легкий ветерок со стороны церковной колокольни, как чья-то заботливая ладонь, коснулся лица Иринея. Он развернулся на церковь и трижды с глубоким поклоном перекрестился на позолоченные, слегка вихляющие на ветру кресты. В груди стало горячо от подступивших чувств. Солнце сначала лениво, а потом все проворнее и ярче заиграло в синих оконцах осеннего неба, проступивших сквозь невеселые и низкие облака. «Господи, - помолился в душе он, - не оставляй нас, грешных. Огради, Господи, от злых людей, не дай потерять разум и терпение, помоги нам, Всевышний. Помоги в наших начинаниях, помоги детям и старикам нашим. Не оставляй всех нас без своего попечения, Господи.

Просвети, Боже, да избавь нас от несчастий, да прости нам алчность нашу, ибо мы твои малые и неразумные дети и творим часто, не ведая цены своим поступкам и делам нашим. Избавь нас от дорожно-транспортных происшествий и лицемерных амнистий, от глада, мора и компетентного дозора. Аминь».
 - Да ты никак молишься, старик! – Георгий Власыч легонько тронул Иринея за локоть. – Вот и я. Знаешь, иногда так хочется поплакать и помолиться Господу нашему.
 - Помолись, - Ириней не очень охотно оторвал взгляд от крестов и обернулся в сторону своего коллеги. – Что тебе, дружище, мешает?
 - Ты же знаешь, - перешел на шепот Георгий Власыч, - я старый атеист. Мне очень трудно перестраиваться. Не поверишь, иногда так хочется все бросить к такой-то бабушке и уйти в глухой монастырь, а то и сторожем в сельский плодопитомник. Лучше, конечно, сторожем. Почти никакого над тобою начальства. И хорошо как! Особенно ночью и ежели в яблоневом саду. Недавно стаял снег и вот, наконец, после долгой зимы твой сад зацвел. Еще нет никаких плодов, а ты уже пришел охранять его от пьяных трактористов и чересчур ретивых пасечников. Вскопаешь аккуратные грядочки под алую редиску – киску и зеленый лучок - паучок. Посадишь сиреневые тюльпанчики под строительным вагончиком. Повесишь косой рукомойник. Жарким кубанским летом присматриваешь за общим порядком на клубничных грядках. Отгоняешь былинных жаб и прожорливых курортников из Подмосковья. К львиному августу вступаешь, друг мой Ириней, в яростный разгул яблочного плодоноса. И наблюдаешь как сначала робко, а потом все крутобокее и пахучее становятся сладкая семеринка. Как выпирает розово-полосатый шафран сквозь вислые косолапые ветки тугими боками. Раскачивается на свежем ветру зимняя антоновка, по ее изумрудному и тугому как живот беременной на девятом месяце катится капелька росы – светлая и невинная, что слеза ребенка. Такой стоит аромат, что закачаешься и сразу не поймешь, что от чего происходит: то ли ты этого сада продолжение, то ли сад из тебя пророс и пошел по всей земле, так как едино все: человек и плоды рук человеческих. Чудно и хорошо так, как только в раю бывает. Ты понимаешь меня, Ириней? – Георгий Власыч хлопает задумавшегося Иринея по плечу.
 - Утрись, Жора, - тихо так, чтобы никто не услыхал, говорит другу Ириней. – Соплей нам и без тебя хватает. Сам знаешь, что и я тоскую по сельской природе.
 - Грубиян ты! – деланно обижается Георгий Власыч. – Тоскуешь ты, конечно, но не по природе, а по капусте недозрелой и девкам своим недотраханным.
 - Кесарю – кесарево! – отшучивается Ириней. – Пойдем к людям, Жора. Пора и закругляться.
Друзья неспешно примыкают к дружной компании и все вместе следуют пить чай со сладкими пирогами матушки попадьи Пелагеи Фроловны.
Природа неспешно и степенно погружается в сон. На некотором отдалении от храма тявкают бродячие собаки. В прицерковном сквере тяжело ухает пожилой филин и слаженным хором поют древесные лягушки. По веткам резко шелестят перепончатыми крылышками летучие мыши. В пыльных кустах отцветшей сирени заводят свою нескончаемую брачную песню сладкоголосые сверчки. На железной дороге слышно лязганье буферов товарных вагонов и гудки маневровых локомотивов. Легкий бриз доносит запах раскаленных на южном солнце промазученных шпал.
Когда ласточки забираются в гнезда и укладываются спать, а вяхири – дикие голуби, перестают ласково ворковать, ночь окончательно вступает в свои законные права. Приходит время всякой скверны и нечисти. Низко к земле сползает по небу полнотелая луна. Разверзаются на кладбищах могилы неупокоившихся мертвецов и призраки наполняют землю, неуклюже раскачиваясь на ослабевших от долгого лежания ногах. И как-то совершенно странно шаги мертвецов напоминает конский топот, хотя сами мертвецы бестелесны.





Тело Сильвестра – человека, оставленное Сильвестром-ангелом, теперь было готово жить отдельной жизнью. По причине отсутствия души оно могло быстро и без колебаний принимать любые самостоятельные решения. Это раньше ему для поддержки штанов и обмена веществ в организме требовался спонсор. Обновленный Сильвестр или, скорее его оболочка, могла сама кого угодно проспонсировать и научить жизни, получив в обмен на душу безграничные возможности фантома. Но ни карлик, ни доктор ни о чем таком не подозревали.
Сильвестрова оболочка, очнувшись, сначала с удивлением посмотрела на лошадиное лицо доктора Льва Ароновича, а потом на мелкие черты Карла.
 - Где я, - спросила она, морщась от яркого света медицинских ламп, немилосердно бьющих прямо в глаза.

 - А нигде, - ответил в никуда чей-то ужасно шепелявый голос.
Сильвестрова оболочка не поверила. Как это нигде, если она под своей озябшей и вспотевшей задницей отчетливо чувствует какое-то холодное металлическое корыто, которое так больно и глубоко врезалось ей в отекшие ягодицы? А еще она увидела под самым потолком крылатого человечка, который болтал в воздухе своими маленькими ручками и беззвучно шевелил толстыми припухлыми губами. На человечке была надета униформа какого-то официального ведомства. То ли департамента труда, то ли экологии и природных ресурсов. В волнении он не разглядел. Но человечек показался ему знакомым. Определенно, что раньше он уже где-то видел это настороженное сухощавое лицо. Пригляделся еще раз. Потом еще. Человечек, заметив внимательность, с которой его рассматривает Сильвестрова оболочка, подмигнул, неожиданно спросив: «Не узнаешь?» Сильвестрова оболочка внимательно пригляделась и поняла, что над нею летает она сама, то есть маленький Сильвестр, который для торжества момента обрядился в чиновничий мундир какого-то федерального ведомства.

Сильвестровой оболочке сделалось так смешно, что она даже пукнула. Пук разнесся по всему боксу и оскорбительно ударил по самолюбию карлика.
 - Эта гадина еще и пердит! – взбеленился карлик, сдвинув на затылок свою щегольскую шляпу с маленьким, переливчатым перышком молодого селезня.
 - Где я? – повторила вопрос Сильвестрова оболочка, неловко елозя по оцинкованному корыту своим лиловым морщинистым задом.
 - Это еще что за чмо такое? – вопросом на вопрос ответил все тот же шепелявый голос.
 - Нахожусь где? – не сдавалась из последних сил поверженная Сильвестрова оболочка.
 - В мандратапупе! – с явным раздражением ответили ледяным голосом Сильвестровой оболочке.
 - В мандрата где? – не поверил слегка смущенный такой откровенностью Сильвестровой оболочки.
 - В том месте и есть, козлище!
 - За козлище ответишь! – не растерялась Сильвестрова оболочка, попытавшись дотянуться дрожащими от слабости руками до подбородка Льва Ароновича.
 - Опять смешливый попался! – обрадовано воскликнул на весь бокс карлик. – Видишь, не все так плохо в нашем деле, док!
 - Шеф, я узнал его! – Лев Аронович судорожно схватил карлика за лацканы дорого английского пиджака.
 - Не по…, профессор? Это как понять?
 - А что здесь понимать, ведь это и есть тот самый мудак, который спасся при всемирном потопе. Помните? Он еще ковчег строил?
 - Ну, док, ты и загнул! Какого потопа? Как это спасся? – Наступил черед удивляться самому карлику.

Карлик взял паузу и помолчал. Помолчал и доктор. В боксе установилась не то, чтобы гнетущая, но вполне неопределенная и ничем не обоснованная тишина. Молчали все. Даже многоопытный Карл не спешил с расспросами. А зачем? Надо будет, все прояснится само собой. Ему все донесут и обо всем расскажут. Если кто-то чего не поймет, то это совсем не страшно. Всегда найдется человек, который объяснит то, чего ты на сей момент не понимаешь. Появится этот человечек незаметно, как из-за угла, и поведает обо всем. Даже о самом таинственном, - том, которое живет на дне твоей души. Живет до поры, до времени и не спешит себя проявить. Но вот наступает момент, например, как сейчас. Таинственное выходит из подполья и во весь голос заявляет о себе. Не то, чтобы громко, но так убедительно заявляет, что лопаются все барабанные перепонки, и сквозь рваные края их трещин проливается неожиданная и такая теплая и соленая на вкус кровь.

 - Шеф, это он взбаламутил весь честной народ при потопе! Помните?
 - Не помню такого. – Карлик явно озадачен. Но тут же берет себя в руки. – Ты с кем меня спутал, док? Ты, часом не заболел? – Трогает выпуклый лоб Льва Ароновича.
 - Шеф! – вопит доктор. – Ничего я не спутал! Разве вы забыли?
 - Что забыл? – Карлик начинает злиться. При этом он хрюкает и морщит лоб. Наконец отвечает:
 - Обычно я ничего не забываю. Ты же знаешь, но тут какой-то особый случай. Памяти даже не за что зацепиться, блин!
 - А когда весь вишневый сад смыло в лиман, - подсказывает Лев Аронович. – Не помните?
 - Ай! – вскрикивает карлик, шутливо хлопнув себя по лбу. – Вишневый?
 - Ну да, вишневый.
 - Вишневый! – Радуется доктор. – Вишневый. Ну, конечно, вишневый. Там еще много крупной алычи росло, блин.
 - Алычи?
 - Алычи. Между вишнями и по краям.
 - Такой желтой и кислой?
 - Ну да!
 - Тогда помню. Весной это было?
 - Весной. Помните, значит?
 - Ну да. Помню сад и двоих придурков, которые на пасху плакали под цветущими вишнями и строили ковчег в надежде спастись.
 - Вам не жалко их было?
 - Нет.
 - Почему?
 - Мне было абсолютно наплевать на них.
 - Да. Наплевать. Вижу. Вы и сейчас сердиты на них.
 - Ну и что?
 - Сердитость выдает человека.
 - И меня?
 - И Вас.
 - И как выдает?
 - С потрохами.
 - Они – подонки, блин! Как ты это понять не можешь?
 - Но они заслужили уважение.
 - И в чем же их заслуга, док?
 - Они прославили наш городок.
 - Так уж и прославили. Может, ославили?
 - Завидуете?
 - Нет. Какая уж тут зависть. Насмешил ты меня, доктор, блин горелый!
 - А что же тогда? Слава чужая?
 - Плевать я хотел на твою славу.
 - Не на мою, шеф. На – Вашу.
 - Ну, да. На - нашу.
 - На Вашу, шеф, в смысле на вашу.
 - Пусть на вашу, то есть на мою, – согласился карлик. – Ну и заморочил же ты мне голову, док!
Лев Аронович помолчал, а потом грустно, ни к кому не обращаясь, сказал: - Как – то все странно было тогда. Жил – жили и потоп.
 - Что ж странного?
 - Ну, как же…. Жили себе – не тужили и вдруг потоп. С чего бы это? Надо бы разобраться.
 - Поздно ты спохватился, милок.
 - А вам разве не интересно понять, что тогда было?
 - Мне? – удивленно спросил карлик. – Мне и так все ясно. Это ты хочешь понять, что произошло.
 - Хочу.
 - Зачем?
 - Вам этого не понять.
 - Почему?
 - Не понять и все.
 - Как это все?
 - Тут не может быть объяснений.
 - Не может?
 - Ну да. Никогда!
 - Это не честно, док.
 - Плевать я хотел на Вашу честность!
 - На твою тоже, док!
 - Так мы далеко зайдем.
 - И прекрасно. Пора расставить все точки над «и».
 - Что Вы имеете в виду?
 - Это тот самый герой перед нами, что ли?
 - Кто, он?
 - Ну, тот самый – Сильвестр, о котором архангел Гавриил трубил?
 - Тот.
 - Лично я не верю.
 - Как можно не верить, шеф?
 - Ты еще молод, - Карл панибратски хлопнул своей короткой ручкой доктора по плечу. – Проживи с мое и не такое узнаешь. Допустим, что он, а где доказательства? Тот бы не позволил себе валяться в пьяном виде на улице. И уж во всяком случае, не дал бы себя так просто, как какого-нибудь бомжа подобрать на улице каким-то незнакомым дядям. Сечешь?
 - А что он мог сделать в такой стадии опьянения?
Карлик не ответил. Задумался. Было над чем. Перед ними в откровенном и беспомощном состоянии лежал человек, который во второй раз, после библейского Ноя, спас население земли от всемирного потопа, оставаясь при этом абсолютно неизвестным спасенному человечеству.
Маленький крылатый человечек под потолком медленно снизился, сделал над троицей два витка и приземлился на широкое плечо доктора, скрытое белым халатом.

С плеча доктора человечек перелетел и уселся на грудь Сильвестровой оболочки, которая, притворясь бездыханной, внимательно слушала разговор доктора с карликом. Доктор не видел человечка, но и он ощутил легкое волнение воздуха, колеблющегося под взмахами крошечных крыльев, напоминавших бархатные крылья бабочки.

«Эффект бабочки» тут же не замедлил сказаться.
В тот день сытые и по самые яйца моторизированные американцы бомбили солнечный Белград, а в далекой северной Вологде некто Михаил Щуров, покачиваясь тучной фигурой, водил как собаку на поводке по улицам провинциального города жирную свинью, протестуя против натовских бомбардировок. На свином боку красовалась в виде четырех букв «НАТО» выведенная суриком круглая с перекрестием карабинной мушки мишень. Не избалованная публичным вниманием домашняя свинья от возбуждения жутко визжала и тянула хозяина в сторону казино «Арбат». Хозяин делал серьезное лицо и грозился волосатым кулаком в сторону остывающего закатного солнца. Долго ругался матом с сильным финским акцентом. Потом крепко надрался и поехал в лесную глубинку собирать клюкву и старинные иконки у доверчивых старушек. Два десятка армейских грузовичков натружено гудя раздолбанными мостами, как швейная машинка Зингер, приносили неплохой доход предприимчивому политику.



Будимир вздрогнул. Неужели их преследуют? Но кто и зачем? В последнее время за ним видимых грехов не значилось. Он твердо взял себе за принцип и придерживался старого правила, согласно которому к людям надо относиться так, как тебе бы хотелось, чтобы они к тебе относились. Старался не оставлять следов и плохой памяти о себе. С незнакомыми людьми общался только в случае крайней необходимости. С ними вел себя осторожно, стараясь не попадать в неприятные ситуации. Сегодня отступил от правила. Захотелось разнообразить быт и провести время с молодой женщиной. Решил пообщаться с привлекательной дамой. Не долго же он наслаждался приятным обществом Незнакомки. Но та на удивление не выказала никакого беспокойства. Более того, дама заулыбалась и, как показалось Будимиру, облегченно вздохнув, произнесла: - Наконец-то.
 - Что наконец? – не понял Будимир.
Дама не ответила.
В дверь продолжали громко стучать. Настолько громко, что на столе задвигались и зазвенели столовые приборы.
 - Замок! – крикнула дама и Будимир защелкнул дверной замок.
 - Мы опасаемся кого-то?
 -  Не время! Позже объясню.
В дверь уже не просто стучали, а настойчиво ломились:
 - Откройте, мы знаем, что вы здесь!
«Молчи» - жестом показала дама Будимиру.
В этот момент сквозь нижний край двери что-то просунули. Дама быстро метнулась к двери, подобрала это «что-то», оказавшееся почтовым конвертом и сунула в рукав.
 - Что там? – спросил Будимир.
 - Потом покажу. Надо немедля уходить.
Дама кошкой метнулась к противоположной от двери стене. Быстрым движением приподняла край гобелена под картиной Пиросмани, обнажив потайной ход:
 - Полезай!
 - Куда?
 - Куда, куда? На кудыкины горы!
 - Вы серьезно, а ужин? А десерт?
 - Можешь мне не выкать.
 - Но мы едва знакомы?
 - Отбрось церемонии, кавалер!  Не до этого!
Будимир кивнул. Без церемоний, конечно, можно было обойтись, но не хотелось уходить голодным. – Это так серьезно, что пожертвуем ужином.
 -Будет тебе ужин и десерт, если нас застанут, - явно злясь, ледяным тоном ответила дама.
Стало не до шуток. Будимир подчинился, хотя удивился быстрому переходу дамы на «ты». Они вместе перетащили через отверстие в стене баул и оказались на неосвещенной улице. Долго шли, пока не оказались у маленького домика, утопающего в густых зарослях рябины, лопухов и топинамбура.
 - Вот и пришли, - сказала дама.
 - Кто тут живет? – спросил Будимир.
 - Потом. Сейчас не спрашивай.
 - Но я же должен знать!
 - Тебе не все ли равно, милок?
 - Что за моветон, мадам! Хотел бы знать! – настаивал Будимир.
 - Кому надо, тот и живет.
 - А все – таки?
 - Так, - уклончиво ответила дама и быстро прошла в калитку.
В окнах домика не было света. Дама не стала стучать. Толкнула дверь и та сразу поддалась.
 - Входи.
Они вошли в дом. В святом углу под старинным киотом на серебряной цепочке теплилась яркая лампада. Но ее слабого света явно не хватало для большой комнаты. Язычок пламени, как живой, колебался в легких потоках воздуха, отбрасывая длинные тени по углам жилища.
В доме никого не было, но было жарко натоплено и приготовлено еды на стол, словно их ждали. Будимиру даже показалось, что на повети легко скрипнула дверь и глухо ударилась о косяк, выпуская кого-то из дома.
 - Свят, свят, свят! – Будимир снял шапку и трижды перекрестился на лики Иисуса Христа и девы Марии с младенцем.
Дама при этом вздрогнула и зажмурилась, но ничего не сказала.
 - Запри дверь! – решительным и сердитым тоном приказала женщина, словно сердясь на что-то.
Будимир сделал шаг назад, нащупал холодный металлический засов и запер дверь.
 - Теперь что?
Дама не ответила.
В темноте Будимир нечаянно наступил на ведро и зачертыхался.
 - Не призывай всуе! – дама дернула Будимира за рукав. – Обойдемся своими силами.
 - Ага, - ничего не поняв, согласился Будимир. – Где тут у них свет!
 - И не вздумай!
 - Кого мы боимся, ведь никого нет?
 - Тихо, - дама прижала указательный палец левой руки к губам Будимира, - слышишь? Будимир уловил тонкий запах лака для ногтей.
 - Что там?
 - Кто-то вышел.
 - Показалось.
 - Может, и показалось, – дама подошла к окошечку, задернутому вышитой деревенской занавеской. Отогнув край занавески, выглянула в палисадник перед домом. – Ого!
 - Что, ого?
 - Нас обложили.
 - Как это обложили? – не поверил Будимир. – Ну – ка, отойди. – Он выглянул во двор и ничего, кроме качающихся головок топинамбура, не разглядел. – Никого нет. Одни лопухи.
 - Ты повнимательней между лопухами посмотри.
Будимир буквально впился глазами в чернильную темноту за окном.
 - Ну, что? – у самого уха прозвучал требовательный вопрос.
 - Ничего.
 - Ничего? А мерцающие огоньки за кустами видишь?
 - Светлячков на грядках?
 - Каких светлячков?
 - А разве…? – Будимир осекся. – Не светлячки это?
 - Какие к хрену светлячки! – вскрикнула дама.
 - Тогда что?
 - А что еще по – твоему может в темноте светиться?
 - Не может быть? Глаза, но чьи?
 - Наконец – то, - хмыкнув, произнесла дама. – Глаза, глаза! Можешь не сомневаться.
 - Наконец, что?
 - Наконец – это и есть – наконец.
 - Какой конец?
 - Такой конец, когда дальше уже ничего нет и быть не может.
 - Как это?
 - Вот так. Не может и все тут!
 - Кто, они? – кивнул в темноту Будимир. - От кого мы прячемся? Милиция?
 - Милиция, милиция… - торопливо ответила дама. – Какая там милиция! Проклятый Вельзевульчик от самой польской границы за мной увязался. Я – бегом и он – бегом. Я – самолетом и он на крыльях. Я – змеею, и он – за мною гадом ползучим. Как в той песне: «Никуда не спрятаться, не скрыться…»
 - А Вы, то есть ты бы заявила.
 - Куда?
 - Ну, хоть в ту же милицию.
 - Скажешь тоже, мужчина.
 - А что?
 - Не поможет.
 - Спряталась бы тогда.
 - От них?
 - Да кто они такие?
 - Ты их не знаешь. Они ничего не боятся.
 - Террористы – мусульмане?
 - Вроде того, но не совсем.
 - Не совсем – это как понимать?
 - Потом поймешь. Лучше помоги мне.
Дама отступила от окна к центру комнаты и сдернула с пола огромный ручной работы домотканый половик, под которым открылась крышка подполья с огромным медным кольцом.
 - Чего стоишь? Давай! Поднимай!
 - Что это нам даст? – Будимиру совсем не светила ближайшая перспектива оказаться в замкнутом глухом пространстве со странной Незнакомкой и ее печально известным подопечным.
 - У тебя есть выбор?
 - Может и есть, - огрызнулся Будимир. – Не за мною же они гонятся, в конце концов!
 - И за тобою тоже.
 - За мною – то зачем и кто меня в этом городке знает?
 - Ты еще сомневаешься? – усмехнулась дама. – Доказательства нужны?
 - Нужны!
 - Не время сейчас! Тяни! – Дама показала на медное кольцо в полу.
Будимир потянул кольцо на себя. Крышка поддалась не сразу. Сначала чуть приподнялась. Снизу пахнуло чем-то давно забытым. Это было нечто среднее между запахами миндаля и морских водорослей. За кольцо пришлось браться обеими руками и тащить изо всех сил. Вопреки ожиданию открывшаяся глазам картина вовсе не напоминала деревенское подполье.
Из-под приподнятой крышки вырвались потоки яркого солнечного света, осветившие широкую лестницу из белого ракушечника, ведущую далеко вниз. По краям лестницы легкий ветерок раскачивал макушки вечнозеленых кипарисов и доносил брызги близкого прибоя.
 - Ого! – присвистнул Будимир. – Как на Мальте!
 - А ты там бывал?
 - Нет, но читал.
 - Читал, читал, - передразнила дама, - давай быстро вниз! – решительно приказала она. – Потом будем изучать природу. Не забудь, солдатик, баул!



Смерть апостола Павла, молитвами и заступничеством ангела перед Господом, была скорою и легкой. Внезапный приступ инфаркта миокарда разорвал сердечную мышцу апостола еще до того, как его голова коснулась плахи, обагренной запекшейся кровью многочисленных жертв римского правосудия. Душа апостола взметнулась над крепостными укреплениями. Поднялась над виноградными плантациями. Сделала круг над катакомбами. Прочертила едва заметный след над скалами острова Мелит и прежде чем устремиться к Господу, пристально огляделась окрест.

В Средиземноморье стояла поздняя осень. С высоты птичьего полета остров казался изумрудно-багряным оазисом посреди бесконечного моря серо – свинцовых волн.

На суше над зеленым цветом жизни и белыми красками радости преобладали багровые краски страсти и желтые цвета разлуки. Море и небо, сливаясь в тесных объятиях, душили друг друга в объятиях страстной любви. Грубое голубое пламя азиатского небосклона на востоке было слегка разбавлено малиновыми струйками восходящего солнца. На северо – западе, в значительном отдалении от Мелита проступали похожие на развалины городских поселений берега Сицилии. Сверху были видны  маленькие фигурки крестьян, трудившихся на виноградных плантациях. С такой высоты они были похожи на маленьких жучков с корзинками винограда на спине. «Наверное, в этом году хороший урожай. Вино будет отменное» - подумала за Павла его душа. Но думала и чувствовала душа от имени Павла. Единственное, что мог позволять себе, скрывающийся в глубине собственной души Павел, так это во всем соглашаться с душой.

 - Господи, я вознесся. Слава тебе…
Вознесшаяся душа апостола Павла была недоступна ангелу и он мог только предполагать направление ее быстрого полета…  Вот так много лет назад они расстались с Павлом.

Ангел за все прошедшие с того дня годы не терял времени даром. Выполняя апостольский завет, он денно и нощно разыскивал среди людей недостающих шесть ангелов. На протяжении двадцати веков ангел служил разным людям. Сопровождал их от рождения до смерти, спасая грешные души от Геенны огненной. Но бывало так, что и не мог спасти, как ни старался. Но это скорее было исключением, чем нормой.

Много благих и черных дел ангел насмотрелся на своем долгом веку. Прожил большую жизнь в ангельском обличье рядом со своими подопечными, но никак не мог привыкнуть к порядкам и нравам, царившим в людской среде. Одно хоть как-то утешало ангела: сначала по всей Римской империи, а потом и в других землях люди принимали христианскую веру и постепенно, долгими и упорными трудами и духовными подвигами очищались от языческой скверны. Не все шло гладко, как бы хотелось, но люди старались приблизиться к царству Божьему. Вот одна из славных историй, свидетелем и участником которой пришлось стать ангелу…

Зимнее декабрьское утро 6904 года со дня сотворения мира застало настоятеля Симонова монастыря Кирилла со слезами благодарности на глазах. Ночью в стылой келье во время сна внутри тесной домовины  иеромонаху было чудное видение.

 - Я возведу тебя в край Белозерья, - сказала Богоматерь, обратив его взор на пылающий огненным столбом Север, и возвела преподобного Кирилла на высокую гору. Воззрел Кирилл, что стоит гора та высокая на Севере дальнем среди леса дремучего - предремучего, в самое небо сосновой макушкой упирается. По горе той растут сосны и ели высокие - превысокие. По тем стройным – престройным соснам и елям скачут себе преспокойно белки – сестрички. Шарят в кедровых дуплах дрозды – племянники. Стучат по рыжей коре дятлы – соседушки. Прыгают птицы с ветки на ветку и никого не боятся. Попрыгают – попрыгают и взлетят в синее в белых лоскутиках облаков небо.

Ходят под елками серые волки – братишки сытые, спокойные и никого не трогают. Даже зайцам-шалунишкам уступают дорогу. Живыми ручейками между зонтичными зарослями папоротника, по золотому беспорядку хвойных иголок от муравейника и обратно текут ручейки муравьев – работничков, никого вокруг не замечающих. Пчелы – сладкоежки, садясь на цветы, пачкают ножки в нектаре и несут его в пчелиные соты, скрытые в дуплах столетних дубов и лип. Воздух на горе такой духмяный и сладкий, что его просто хочется пить натощак от всяких болезней или намазывать на булку к чаю. С той горы библейской видно далеко - далече. Пытливый взгляд случайного путника, взобравшегося по божьему провидению на гору, с ее покатого восточного склона по створу лощины, наполненному легким туманом, достает до голубого блюдечка озера со стаями тучных и ленивых от жира рыб. Скользит по кисельным берегам и упирается в шар солнца, похожий на желток гигантского яйца. Вокруг такая тишь и божья благодать, что Кирилл, взойдя на вершину, падает ниц и благодарит Богоматерь:
 - Слава, тебе, Матерь Божья!

Лоб Кирилла ударяется обо что-то твердое и холодное. Старец, морщась от боли, осторожно трогает лоб. На указательном и безымянном пальцах правой руки, поднятой для крестного осенения, Кирилл замечает красную жидкость.

«Кровь! Вот знамение божье!» Снова бьет поклоны и в очередной раз ударяется рассеченным лбом о жесткую поверхность. Ощупывает ее руками. Открывает глаза и прямо перед собой различает гранитный валун огромных размеров. Поднимается с колен и пытается взобраться на поросший мхом камень. Но камень мокрый и скользкий. Поэтому или еще по какой-то другой причине у него ничего не получается. Сырая подошва сапог, сшитых из тонкой и крепкой телячьей кожи, скользит по граниту. Тогда Кирилл снимает сапоги. Взбирается наверх.

Кланяется небесам на все четыре стороны света. Вдруг безоблачное небо разверзается бездной, рыкающей громом и сверкающей молнией. Потом еще и еще. Одна огненная стрела ударяет прямо в южный бок валуна. Гроза усиливается. Кирилл чуть не срывается вниз, быстро переступив с ноги на ногу. Следом за ударом молнии на гору обрушивается мощный ливень, но не надолго. Через несколько мгновений вновь выглядывает ласковое солнце. Кирилл замечает легкое покалывание в ступне правой ноги и только тут обращает внимание на то, что его ступня на два – два с половиной  вершка углубилась в камень, словно он был из податливого воска, а не из железного гранита. «Чудеса твои Пресвятая Дева Мария!» - молвил Кирилл и проснулся. Перекрестился и попробовал на вкус жидкость на руках: «Соленая». Отодвинул крышку. Приподнялся на жестком ложе домовины. В келье тихо и темно.


Кирилл с трудом выбрался из соснового гроба и ступил на пол. Подошел к лампаде под иконкой Богоматери. Но и в слабеньком огоньке лампадки он разглядел красный цвет крови. «Значит, не сон?»
Не сон, - колыхнулся огонек лампадки.
 - Так что же мне делать, Матерь Божья? – Монах перекрестился на лик Богородицы.
 - Проси патриаршего благословения идти на Белозерье и духом  укреплять слабых.
 - Это как же, Пресвятая Дева Мария?
 - Сначала построй там скит. Потом наладь часовенку. За нею возведи храм. А там и монастырь православный в Белозерье на озере Сиверском поставь. Помощников сам себе из черносошных крестьян выбирай. Старайся найти из вепсов и веси. Северяне народ крепкий, верный и мастеровитый.
 - Да как же я справлюсь в чужих и дальних краях со всем этим?
 - Справишься. – Огонек лампадки колыхнулся из стороны в сторону.
 - Но я ведь уже немолод и телом слаб.
 - Укрепишься духом и телом поправишься.
 - Я поелику зело грешен.
 - Кто без греха?
 - Матерь Божья,  но мне еще не все истины Господни открылись.
 - Молись и многое станет доступно тебе.
 - Научи меня кротости и крепости духа.
 - Молись, Кирилл!
 - Я и так молюсь!
 - Мало твоей одинокой молитвы.
 - Научи,  матушка, как надо молиться.
 - Хорошо. Научу. – Колеблется огонек и ярко вспыхивает. - Молись упорно, восстав с ночного ложа. Молись истово перед трапезой трижды в день. Молись, спасаясь и каясь, при отходе ко сну. Молись прилежно за упокой умерших. Молись щедро во здравие живых. Молись, как и положено в пост. Молись зело упорно в праздники, а пуще в будни церковные. Молись кротко при одной мысли греховной и за всех грешных. Молись покаянно при раскатах грома и в ясную погоду. Молись, не страшась стужи. Молись, не кляня жары. Молись и кланяйся как маятник часов днем и ночью. Молись, радуясь и скорбя, в счастье и в горе. Молись в тайне от братии. Молись не на показ, а в душе. Молись… - огонек лампадки, качнувшись в темноте кельи, сделался маленькой звездочкой с крылышками и выпорхнул в окошко. Легкий дымок развеялся по всей келье и вскружил голову преподобного.

 - Матерь Божья, я все сделаю, как ты велишь.

Монах ощутил сильные приступы головной боли и трижды в молитве перекрестился: - Господи, не оставляй меня и да избави от лукавого. Господи, прости все мои согрешения вольные и невольные. Господи, укрепи члены мои и дух мой на дело праведное и богоспасаемое.

С монастырской колокольни раздались первые удары колокола, зовущего монастырскую братию к утренней службе и вековечному послушанию на многочисленных монастырских работах.

После вещего сна Кирилл засобирался в дорогу дальнюю. На днях рыболовецкая партия поморов – архангелогородцев должна была  караваном отправиться в путь, чтобы к рождеству попасть домой в Архангельск. Снегу навалило вдосталь. Морозы стояли несильные, но санные дороги по рекам уже установились. Дорога звала…

В иеромонахе Кирилле ангел узнал черты, роднившие преподобного с апостолом Павлом. Он понимал, что предназначение пророка – в посланиях и откровениях нести учение Христа людям. Апостолы, как ученики Христовы, учась у мессии, сами наставляли паству, являя миру Слово Господне.

В отличие от пророков бессловесные ангелы, как вестники божьи, одним своим появлением обозначали волю Творца. Ангелы выступали заступниками человека. Нередко случалось так, что святые, отойдя в мир иной, выполняли эту роль в отношении людей, нареченных при рождении именами святых. Но не всегда имя ангела-хранителя совпадало с мирским именем человека. Так с младых ногтей инока Кирилла хранил дух апостола Павла. Сам Кирилл предназначался для пророческой миссии…

Поиски следов недостающих ангелов надо было продолжить…




Нет. Такое может только присниться. Видно, что Ириней явно нервничает. Он ничего не может понять: столько лет они с Ириной не виделись и на тебе, получай нежданную встречу. Вот она, его первая школьная влюбленность, сидит рядом, а он хоть бы хны. Никаких чувств к этой даме не испытывает. Больше того: он ее даже откровенно побаивается. Такая фемина, если захочет, то любого мужика может погубить на раз плюнуть. Если попадешься ей в лапы, то она возьмет вот так тебя голыми руками и, как мелкую рыбешку, вывернет наизнанку. Теперь он думал: как хорошо, что когда-то их пути разошлись. Но, по всему видно, что разошлись – то не очень крепко. Было у Иринея дурное предчувствие, что встретились они совсем не зря и эта встреча может резко изменить всю его дальнейшую жизнь.

Дружеская трапеза пастырей и прихожан была в самом разгаре, когда Ириней решил уехать по-английски, ни с кем не прощаясь и ничего никому не объясняя. Но не тут-то было. Ирина, заметив уход Иринея, сразу села ему на хвост. Догнав бывшего одноклассника на чугунной узорчатой лестнице, ведущей из храма, крепко взяла его под ручку и, заглянув в глаза, засмеялась:
 - Удираешь, сокол ясный? Почему так рано?
 - Мне нужно, - замямлил Ириней. – Дела, дела, понимаешь…
 - Понимаю – какие дела. К девушкам?
 - Скажешь тоже, Ириш! Какие девушки на шестом десятке, лапа? До люлечки бы добраться и бай-бай.
 - Ой ли! – вскрикнула Ирина и повисла на левой руке Иринея. – Седина в головушку, а бес под ребрышко? Так? Угадала я?
 - Какие там ребрышки? – Ириней вовсе не хотел жаловаться Ирине на свои проблемы, но это получилось как-то само собой и он признался ей: - Сроки платежей по договорам выходят, понимаешь, а мы сейчас испытываем затруднения из-за многочисленных исков к нашей компании. Обложили нас контрагенты арбитражными исками как охотники волков красными флажками в лесу. Банкротством запахло.
 - Я могу чем-то помочь?
 - Лапа, если бы мне было в тысячу раз труднее, то и тогда я бы не стал тебя ни о чем просить.
 - Гордый?
 - Ты же меня знаешь.
 - Знаю. Потому и хочу помочь.
 - У тебя столько нет.
 - Ты знаешь, сколько у меня?
 - Понимаешь, Ириша, речь идет о деньгах, сопоставимых с бюджетом нашего отнюдь не самого маленького края в стране.
 - Ха, так мало!
 - Ты шутишь, да? Разыгрываешь меня?
 - Нисколько. – Ирина потрясла перед носом Иринея увесистым ридикюлем из ядовито желтой кожи. – Знаешь, сколько здесь умещается?
 - Миллион? – засмеялся Ириней.
 - Миллион для этого мальчика – это сдача на карманные расходы.
 - Миллиард?
 - Бери выше.
 - Сто?
 - И не сто.
 - Сколько же тогда, нелегкая возьми меня!
 - Двести.
 - И всего то?
 - А ты знаешь чего двести?
 - Миллиардов? Всего то двести! Вот нашла чем удивить.
 - Ирик, они у меня в евриках, понял?
В этом месте Ириней споткнулся. Шутит? А если не шутит? Ирина всегда была большая мастерица на шутки.
 - Ирина, а скажи: откуда столько у тебя? Скажи, что шутишь!
В притворе церкви Ирина остановилась и трижды перекрестила лоб.
 - Вот те крест!
Пришла череда удивляться Иринею. Если она не шутит, то как можно было скрыть такой капитал? Откуда ему было взяться в провинции? Уж не пресловутое ли золото партии? Эту мысль он сразу отбросил, так как никогда ни в какие чудеса и мифы не верил и тем более с такой дурной начинкой. Но ведь слухи упорно ходили. Если партийцы хитры на выдумку, то мощные спецслужбы были и не на такое способны.
 - Золото партии что ли?
 - Вроде того.
 - А я думал, что это красивая легенда.
 - Я до сих пор так думаю, милый!
 - Так ты из наших, да? – Спросил Ириней, приложив палец к губам.
 - Из кого? – Ирина сделала вид, что не понимает.
 - Ты не крути, лапа. Мне тоже кое – что известно.
 - Неужели?
 - Представь.
 - И что же тебе известно?
 - Я не имею права говорить.
 - Не имеешь права? Конечно, не имеешь права говорить не посвященным, но я то своя.
 - Откуда я знаю.
 - А если я пароль назову?
 - Тогда другое дело. Говори.
 - Любовь приходит и уходит как полусвет иль полусон… Отзыв?
 - Партия вышла на берега Невы для того, чтобы навсегда остаться в лучах звезды пятиконечной.
При этих словах Ирина бросилась на грудь Иринея:
 - Я так давно ждала встречи с резидентом!
 - Скажи лучше: с президентом.
 - С ним, - кивнула Ирина. – С президентом. Да.
 - Дождалась?
 - Не только дождалась, но и счастлива.
 - Но я не президент.
 - А кто же в таком случае?
 - Просто патриот.
 - Просто патриот?
 - Да. Скромный гражданин великой державы.
 - Но в наше время так не бывает.
 - Бывает. Бывает. Еще как бывает.
 - Но мне недостаточно доказательств.
 - Какие еще вам нужны доказательства?
 - Ну, например, есть ли у вас какое-либо родимое пятно?
 - Пятно?
 - Ну да, пятно.
 - Это надо посмотреть.
 - Посмотрите. Я не тороплю.
 - И посмотрю и вам покажу! – Ириней торопливо расстегивает пиджак и задирает рубашку. Ирина внимательно осматривает голое тело и ничего не находит.
 - Вы – обманщик. У вас ничего нет такого, что могло бы подтвердить вашу принадлежность к патриотам России.
 - А мое слово?
 - Ваше слово? Оно ломаного гроша не стоит.
 - Вот как?
 - Да. Так.
 - Хорошо.
 - Хорошо?
 - Да. Хорошо.
 - Чего же здесь хорошего?
 - Ничего абсолютно. Я разочарован.
 - Кем, помилуйте бога?
 - Вами.
 - Мною? Это как же?
 - Вашим безразличием ко мне.
 - Но я вас… я вами…
 - Вот видите: вы до конца не можете сформулировать свое отношение ко мне.
 - Не правда!
 - Вы счастливы?
 -Конечно, ведь я встретила не просто президента или резидента, но именно тебя! – При этих словах женщина сбросила с головы платок и встряхнула огненной короной волос.

Слезы обоих обильно закапали на паперть церкви. Господь знал, где и как устроить встречу двух любящих идеалы партии сердец, хотя и не разделял такого прагматического подхода к любви.

 - И я рад! - По инерции радостно вскрикнул Ириней, но тут же прикусил язык. Цвет волос и черты лица женщины показались ему странными и чужими.

Ириней вскоре понял, что он на какое-то время утратил всякую бдительность. Именно поэтому женщина, которой он так легкомысленно доверился, вовсе не та самая школьница Ирина, которую он когда-то любил. Та была высокой и стройной. Эта была среднего роста и толстой. Та была русоволосой, а у этой были рыжие волосы. Та была без усов, а у этой были не только маленькие усики, но даже пробивались по пухлым щекам едва заметные бакенбарды. У той глаза были светло-серые, а у этой зеленые со стальным блеском.

Женщина, заметив беспокойство Иринея, засмеялась и почему-то быстро-быстро заговорила на непонятном ему языке, очень похожем на испанский или португальский. Слова «идальго» и «идиото» у нее сливались и звучали абсолютно одинаково.

 - Ты еще сомневаешься во мне? – спросила женщина, так напомнившая ему девочку из детства. – Сомневаешься, да?

Видя колебания Иринея, женщина резко захватила его руки, сначала дернув их глубоко вниз, а потом провела Иринеевыми ладонями по своим округлым бедрам и так их свела у себя за спиной, что Ириней ощутил две глубокие складки тугих женских ягодиц. И как споткнулся о гибкую кость эластичного копчика, который, задрожав под платьем женщины, вдруг взвился под потными ладонями Иринея и замотал точно кошачий хвост из стороны в сторону, обнажая под платьем пару стройных, но покрытых густою рыжею шерстью ног.

 - Свят, свят, свят! - зашептал испуганный Иреней и перекрестился на церковные купола, так схожие с другими куполами северного храма Святителя и Угодника Николая во Владычной Слободе.

 - Не крестись! Только не крестись! – закричала женщина. Но Ириней уже не мог остановиться и безостановочно крестился, повторяя про себя слова маминой молитвы: «Господи! Спаси и сохрани! Господи! Да расточаться врази, да сгинет вовеки нечистая сила! Да воцарится имя твое!». Невидимый ангел летал где-то рядом, внимательно присматриваясь к Иринею.

При словах молитвы дамочка закрутилась игрушечным волчком на ступеньках храмового крыльца, стремительно, прямо на глазах уменьшаясь в размерах. Да так быстро и споро развеялась, что через несколько мгновений от нее ничего, кроме паленого кусочка шерсти на плитках ступенек крыльца и запаха серы не осталось ни грамма.

Купола церкви дрогнули и от того ли, либо по какой другой неизвестной причине колокола на стройной колокольне отозвались легким медным перезвоном.
«Бим-бом-дзинь-дзинь…», - говорили колокола на своем ангельском колокольном языке, приглашая мирян к духовному диалогу.




Гниловатая Сильвестрова оболочка, а, по сути, земной двойник Сильвестра окончательно ожила только тогда, когда доктор Лев Аронович вживил в него целую систему хитроумных микрочипов. Он их так впихивал в Сильвестра, как повара всовывают в нашинкованную астраханскую селедку пучки свежего сельдерея. Скотина медик, прости Господи, так старался, что даже случайные запчасти подошли. Крохотные железки были миниатюрны, аккуратно подогнаны к контурам человеческих органов и пришлись впору, кроме одной, вшитой под левым соском – как раз там, где должно располагаться Сильвестрово сердце.

Железка эта засела в организме Сильвестрова двойника как ржавый гвоздик в старом ботинке и стала сильно беспокоить больного. Доктор Лев Аронович, вскрывая сырой рабочий материал, как он именовал вновь прибывшие тела всех своих подопечных, наткнулся на одну маленькую странность: в груди необычного пациента напрочь отсутствовало какое бы - то ни было сердце. Доктор внимательно и очень дотошно поковырял неизбежным в таких случаях пинцетом. Но ни на левой, ни на правой стороне человеческого тела, - Господи Иисусе! - даже близко никакого сердца не было. Вместо этого зияло пустое лиловое пространство, слегка прикрытое легким розовым облачком то ли дыма, то ли пара. «Сердца нет!» - вспотел доктор и украдкой покосился на безмятежного карлика, курившего в кресле толстую вонючую сигару. «Кажется, не заметил, слава богу, а то быть беде!» - подумал доктор. Карлик жестко спрашивал даже за мелкие упущения в работе, а тут такой прокол. Какой-то аномальный случай. Где этот несчастный псих только успел потерять свое сердце. Никаких видимых следов внешнего вмешательства в организм донора не наблюдалось. Непонятно.

Доктор решил поскорее зашить разрез. Будь, что будет! Пока заказов на сердце не было, а там, глядишь, новый материал подоспеет. Выкрутимся.
 - Ты еще долго там? – не выдержал карлик.
 - Шеф, осталось только программу настроить.
 - Пошевеливайся, Лева. Заказов теперь невпроворот.
 - И на этого есть?
 - На хренова Ноя?
 - Ну, да?
 - А ты как думал? Конечно, есть! Некоторые мудаки думают спастись!
Доктор поперхнулся.
Карлик удивленно вскинул мохнатые брови: - Ты удивлен?
 - Ни в коей мере.
 - То - то же, - хмыкнул довольный карлик.
Оба задумались: каждый о своем.
После вживления железок Сильвестрову двойнику так захотелось украинского борща, что он даже поморщился.
Доктор знал, что карлик давно задумал создать армию бездушных бойцов, которые помогли бы ему завоевать весь мир.

На подобные амбиции карлика доктор Лев Аронович часто обрушивался с беспощадной критикой. Он ненавидел очевидное и незамысловатое насилие.
Сильвестрова оболочка, получив возможность передвигаться, тут же выпрыгнула из оцинкованного корыта и бросилась бежать.

 - Мамочки мои! – завопила оболочка. – На какого я вам лешего, Карл? Ни съесть меня, ни подавиться мною, ни поиметь меня на манер письки - сиськи невозможно, а потому давайте отбой по всем направлениям. В ваш бордель я никогда больше не вернусь! Вы слышите меня?
 - Слышим, слышим! С какого бугра разорался? – Карл рассерженно спросил оболочку.
 - Просто так.
 - За просто так и прыщ не вскочит, - Карл остроумно парировал ответ.
Оболочка загрустила. Надо было все начинать заново. Или, еще хуже того, продолжать невыносимую прежнюю жизнь…
 - Дай закурить! – попросил Сильвестр, ни к кому не обращаясь. И ему дали. По морде и очень крепко. Он потерял сознание…

Очнулся Сильвестр в тени табачного киоска. Его организм странным образом был прислонен к теплой стенке коммерческого ларька, в котором под табачной рекламой и призывом голосовать за нашего президента торговали всякого рода разностями. Сильвестрово тело слегка побаливало в местах побоев, но при этом подавало сигналы к жизни. Самым сильным позывом было нестерпимое жжение в горле и сухость, точно хотелось выпить. Выпить как в последний раз в жизни и не пожалеть об этом. Да и вообще возможно ли такое при картинах, которые разворачивались перед ним?

Стояла ранняя августовская осень. В воздухе остро пахло жизнью. Запах был ни с чем не сравнимый. Какого там рассякого лешего делает египетская мумия в Пушкинском музее? Та вообще никак не пахла и вызывала только отвращение своими удлиненно - иссушенными пропорциями. Вся укрыта сверху, словно спеленована шерстяными одеялами. Лица мумии вообще не видно из-за грубой золотой маски.

Сильвестр же виден был всем. Он и не скрывал своего обличия. Красавчик - татарин: кустистые брови, широкие скулы, чеканные височные доли с прядями жестких и черных волос. Утопись, мамочка моя, но влюбись. А как он потом страстно вынет из тебя самое сокровенное и внесет в себя, а если не внесет, то размажет по публичному тротуару под сенью цветущих каштанов. Скажешь, нет? Ответишь так и ошибешься навеки. Лучше сходи на южный базар и посмотри на изобилие продуктов и на то, как они абсолютно по - разному пахнут. Один товар пахнет так, что хочется сразу застрелиться, а второй отдает дерьмом. От чего это зависит? А не от того ли, что все мы в какой-то мере засранцы? Не в смысле запаха, а наших желаний.

Подумал  Сильвестр и отвалился на бок. Жгучая обида за все, не так прожитое прошлое, рассекла его пополам.

Может, податься в бандиты? Сколько раз его приглашали за стол переговоров и предлагали сказать свое слово. Просили ведь, а он жевал сопли и не решался внести свой вклад в противостояние местных группировок. Требовалось – то всего ничего: раскрыть рот на несколько важных в жизни людей минут. Сделать губы трубочкой и выдуть пару-другую долгожданных звуков: да, да, да или нет, нет.

Сильвестр, сказал он себе, будем жить помаленьку и не тужить. Отработаем сумасбродную смену в легковом таксопарке. Попьем прохладного баварского пивка с домашнею колбаской. Покуражимся над проблемами и скажем себе, что все хорошо.

Но не тут то было. Сильвестр знал, что на родственной Кубани парк имени Поддубного немного одичал. Могила дяди Вани была страшно засорена, а память великого борца охаяна грязными слухами о службе легендарного богатыря в бильярдной  немецких оккупантов. Почему-то никому, кроме немцев, не пришло в голову, что чемпион чемпионов Поддубный выше войн и режимов, выше идеологий и наций, партий и колхозов. Он - символ вселенского человека и просто сдохнет без усиленного пайка, что и произошло в людоедском сорок девятом году. Режим не простил ему «сотрудничества» с фашистами, а Берия – довоенного отказа Поддубного вступить в славное общество «Динамо». Лаврентий взял старика в оборот и подверг остракизму, то есть анафеме. Чекист №1 епитимью наложил и обрек Ивана Максимовича на голодную смерть. Кубанцы в конце сороковых часто были свидетелями вселенского позора России: огромная фигура старого чемпиона чемпионов тынялась по мерзко пахнущим ейским помойкам, а старик, засунув сухарик или рыбий хвостик в беззубый рот, слепо брел  по морской набережной, сопровождаемый стаей голодных псов. Так и добрел до могилы.

Два метра кубанского чернозема наконец-то избавили его от бесконечной пытки голодом. Все послевоенные годы среди колючего репейника на могильном бугорке одинокими звездочками синели маленькие незабудки. Полынная пыль толстым слоем ложилась на нежные лепестки, ломая тонкие головки. Даже темный чугун еле терпел всю тяжесть памяти всепобеждающих боев русского рыцаря. Прошлой славе было сиротливо без благодарной публики. Понимая это, памятник тяготился своей ролью вечного замка - последнего пристанища старого русского богатыря. Как бы ему хотелось рассыпаться в прах и не давить на грудь чемпиона, осиротевшую после того, как душа Поддубного навсегда покинула тело и улетела к звездам. Человек при жизни состарился и потерял былинную мощь. Усохшие мышцы героя утратили сказочный ореол. Бренные останки, потеряв душу, лишились всякого смысла.

Так и Сильвестрова оболочка после высвобождения души и вживления микрочипов превратилась в опустошенный сосуд.
Господи, всегда так хочется понять, откуда исходит опасность потери смысла. Ты хочешь найти ответ, а у тебя ничего не получается, словно кто-то мешает…
 - Эй, мужик! – окликнули Сильвестра. Голос звучал пропитый, но знакомый.
Сильвестр попробовал приоткрыть веки, но те никак не открывались, словно какая-то большая когтистая птица препятствовала увидеть божий свет. Веки натужно тянулись, но никак не могли разлепиться. Чувствовалось, что снаружи очень много неожиданностей, но как свободно реализовать свое право на познание окружающего мира, Сильвестр не знал. Он пытался выйти из коматозного состояния, в котором оказался не по своей воле. Ему казалось, что он спит и никак не может проснуться. Вот они гуляют с девочкой детства. Им по пять лет. Друг от друга пахнет парным молоком и резедой. Они обмениваются мечтами о жизни и цветными картинками со спичечных коробков. Как все бесконечно, неохватно и неожиданно. Как неуклюже и угловато выглядит маленькая подруга. Волосы у нее неухожены и растрепаны. Малиновые губы спеклись. Не выровненные кривые зубки невольно обращают на себя внимание. У девочки восемь старших и одна младшая сестра. Самая старшая уже замужем и имеет своих детей. Семья у них дружная, но придерживается какой-то баптистской веры. Отец с матерью посещают молельный дом и не ходят в местную православную церковь. По воскресеньям у них выставляют во двор старенький патефон и заводят популярные песни послевоенных лет. Самая популярная до сих пор звучит в памяти: «Ой, рябина кудрявая, белые цветы…». За лабазом стоит старый мотоцикл дяди Федора, отца девочки, и остро воняет смесью мотоциклетного бензина и отработанного машинного масла. На нем возятся с колхозных полей и садов всяческие овощи и фрукты, чтобы прокормить многочисленную девчачью ораву.  Недолгая южная зима сменяется ранней весною и дети носятся по многочисленным мутным ручейкам, смывающим мусор, накопленный за зиму. В сапогах хлюпает вода. Пальтишки забрызганы грязью. Щенячий восторг переполняет их души и поднимает над узкими улочками городка, похожего на большую деревню с большой узловою железнодорожною станцией посредине. С высоты полета железнодорожные пути похожи на блестящие проволочные нити в шоколаде. Паровозы и вагоны длинных товарняков кажутся игрушечными. Составы изгибаются ловкими зелеными и коричневыми змейками, утекая с севера на юг и с юга на север тонкими живыми струйками. Окна диспетчерских пунктов блестят на жарком солнце стеклами подслеповатых рам. Локомотивные депо урчат утробами локомотивов как необъезженные бегемоты…
 - Какого хрена? – отзывается Сильвестр.
 - Ты не в курсе?
 - В курсе чего?
 - Мэрия объявила месячник стерилизации бомжей.
 - Так я не бомж.
 - Сказал тоже. У тебя на роже написано?
 - На роже?
 - Ага.
 - На роже – нет. – Сильвестр глубоко задумывается. Потом, резко вздрогнув, выдает: - Может, у меня такое на роду написано?
 - Ты еще сомневаешься, мужик?
 - Да не то, чтобы сомневаться, но есть такое.
 - Думай скорее, а то мы сейчас на абордаж пойдем.
 - Какой - такой абордаж?
 - Так в смысле твоего захвата.
 - Меня уже захватывали, - стонет Сильвестр. – Сколько можно?
 - Мужик, а чего ты волнуешься? Захватим тебя еще разок и все.
 - Хватайте, но денег у меня никаких нет.
 - Все так говорят, а потом находят.
 - Ребята, - Сильвестр наконец поднимает слипшиеся веки. – Со мной вы только намучаетесь, но никакого навару не получите.
 - Ты, чмо болотное, почему так считаешь?
Р - ебята, я неудачник по жизни. – Помолчав, добавляет, - вечный неудачник…
Ангел кружит над Сильвестром, пытаясь спасти конструктора ковчега от ловцов неприкаянных тел.




Как только Будимир, уходя от погони, закрыл за собою чугунную крышку люка, то южное побережье с пальмами и бананами сразу куда-то испарилось. Они с Незнакомкой оказались на заснеженном тротуаре узкой улочки с красивыми старинными особняками. Высокие обшарпанные фундаменты хранили следы от вывалившейся штукатурки. Старые морщинистые атланты мускулистыми бицепсами поддерживали нависающие над каменной мостовой крохотные балкончики с лепниной в стиле рококо. Доходные дома стояли так близко один к другому как ни в одном другом российском городе. Архитектурные изыски галантного века, времен декабристов, последующих реформ и революций слились в одно неповторимо пожилое и потасканное имперское лицо. В конце улочки выше закопченных мансард просматривался классический шпиль старого Адмиралтейства. Сырость по- балтийски остро пахла креветками и проникала не только под одежду и под кожу, но даже в мозги.
 - Неужели? – удивился Будимир.
Дама кивнула: - Он самый. Перед вами, милейший, Санкт - Петербург собственной персоной.
Будимир хмыкнул: - Хм! Не может быть?
 - Не веришь? Ты еще смеешься? – удивилась Незнакомка.
 - Не вижу причины плакать.
 - Что ж тебя так развеселило?
 - А ты посмотри на эти тупые рожи. – Будимир кивнул на атлантов.
 - Рожи  как рожи. Ничего особенного и смешного не вижу.
 - Не видишь?
 - Нет.
 - Как ты думаешь, сколько они здесь стоят?
 - Ну, лет двести, двести пятьдесят…
 - Вот-вот.
 - Ну и что?
 - За это время они уже давно заработали себе, по крайней мере, две пикантные вещи.
 - Какие?
 - Грыжу и простатит.
 - Не смешите, мужчина. Вам бы сейчас о своем здоровье подумать.
 - Прибавьте: и о голове.
 - О голове тоже.
 - Что вы предлагаете?
 - Поесть с дороги.
 - Неплохая мысль.
 - Отправимся на Парковую.
 - Почему не в Асторию?
 - Долгая история.
 - Там что у вас, лежбище?
 - Там член нашей партии в армейской гостинице служит.
 - Это у летчиков?
 - Откуда вы знаете?
 - Я там еще лейтенантом, когда вы пешком под стол ходили, клопов кормил.
 - Вот и прекрасненько.
 - А с этим что делать? – Будимир пнул баул. – Может на Мойке под лед пустить как Распутина?
 - Да вы с ума сошли! – Незнакомка покрутила пальчиком у виска. – Даже отморозки дважды не приговаривают к смерти.
 - Этому и трижды мало, - не уступил Будимир и взял Незнакомку под локоток: - Зачем он вам вообще сдался, скажите?
 - Потом объясню. Давайте поспешим убраться отсюда поскорее. Следуйте за мной.
Подхватив баул, Будимир поспешил за дамой. Он совсем не понимал, почему должен выполнять ее команды. Она подавляла его волю и заставляла не рассуждать.
На Парковой их поселили в одну комнату с двумя солдатскими койками, застеленными одинаковыми синими одеялами с серыми полосками по краям. На дужках висели сырые вафельные полотенца. У окна стояли две тумбочки для мелких туалетных принадлежностей. Правый угол комнаты закрывал фанерный платяной шкаф. На стенках были отчетливо видны бурые пятнышки от раздавленных постояльцами клопов.
 - Не «Ленинградская», - пошутил Будимир.
 - Ты еще про «Шерратон» вспомни, - передразнила Незнакомка.
 - А этого куда? – Будимир ткнул баул.
 - Под койку пихни. Потом разберемся.
В дверь громко постучали.
Будимир и Незнакомка переглянулись.
 - Поесть не дадут.
 - Кто? – спросил Будимир.
 - Дед – Пихто! – ответили за дверью.
 - У нас не таких знакомых, - сказал Будимир.
 - Оставьте, это наши партийцы.
 - Откуда мне знать.
 - Войдите, - разрешила Незнакомка.
В комнату вошли двое молодых людей, похожих на общипанных наркоманов. Глаза у них светились голодом и надеждой.
 - Анастасия Николаевна!
 - Тише, - Незнакомка приставляет пальчик к своим губам. – Нас могут услышать, господа. Право же.
 - Матушка, мы так истосковались по вам, что нам ничего не страшно.
 - Какая Анастасия Николаевна? – насторожился Будимир.
 - Последняя императрица собственною персоной.
 - Принцесса! – поправила Анастасия.
 - Для нас – царица! – наркоманы припали к ногам своей госпожи.
 - Встаньте! – приказала принцесса. – Возможно, что русский народ возведет меня на престол.
 - Скажите еще, что Анастасия Романова? – Будимир не верил своим ушам.
 - Она самая, голубчик!
 - Ка-а-к? Ведь Вас еще в восемнадцатом убили екатеринбургские большевики?
 - Убили да не добили, - дерзко ответил голубоглазый наркоман. – Да-с, батенька!
 - Это мистика! – не сдавался Будимир.
 - Никакая не мистика, - улыбнулась названная Анастасией женщина. – Меня вовремя успели подменить двоюродной сестрой Екатериной Владимировной. Мы с нею с детства были очень похожи, и поэтому никто не обнаружил моего исчезновения.
 - Как это вы хорошо сохранились? – продолжал упорствовать Будимир.
 - Это другая история, господа! – отмахнулась новоявленная принцесса. – Давайте лучше подумаем, как лучше провести нашу избирательную кампанию и чью кандидатуру предложить.
 - Вашу, Анастасия Николаевна! – хором закричали наркоманы.
 - Мою рано, - категорически возразила та, которую называли царскою дочкой.
 - Кого же тогда?
 - А вот его, - сказала Анастасия и показала на Будимира.
 - Почему его?
 - У него сейчас больше всего шансов.
 - Это почему?
 - По кочану. – Было видно, что принцесса уже хорошо изучила новую в старых заплатках Россию.
 - Это как?
 - Если серьезно, то давайте прикинем.
 - Давайте, - не очень уверенно согласился Будимир.
 - Первое. Наш выдвиженец из военных, так?
 - Так.
 - Так. Военных в России, как монахов, всегда уважали.
 - Уважали. Божьи люди?
 - Ну, да! Ведь и те, и другие отдавали свою душу и тело на алтарь отечества.
 - Но монахи подставляли правую щеку, если били по левой.
 - Подставляли. В том то и дело, что военные своими щеками не разбрасывались. Они знали свое дело, и потому Русь еще стоит от Балтики до Камчатки.
 - А я люблю военных, красивых здоровенных! – запел самый плешивый наркоман.
 - Люби, да не на показ! Вдруг месье Миломов услышит!– строго приказала Анастасия. – Наша задача, чтобы их полюбила вся наша великая страна.
 - Матушка, но я еще морально не готов! – возразил Будимир. – И материально!
 - Гвардеец, у нас мало времени. Нам надо спешить. А сомнения мы твои развеем. Насчет денег – не твоя забота!
 - Как скажете, Ваше Величество, - подчинился Будимир, понимая, что с этого времени на него вся Россия смотрит.
  Давая понять молодым людям, что аудиенция окончена, Анастасия Николаевна встала с койки и коротким жестом указала белогвардейцам на дверь. Те, припав к ручке принцессы, скоро откланялись и были таковы, хлопнув дверью и растворившись в петербургском тумане.
 - Как насчет супчика? – Будимир судорожно сглотнул слюну.
 - Змеиного?
 - Скажете еще!
 - Щучу. – Принцесса позвонила в маленький серебряный колокольчик. И вот чудеса! Колокольчик не просто звенел, а словно пел приятным женским голосом, в котором угадывались голоса прибалтийских чаек и шум ветра в прилиманном ивняке. Будимир не сразу понял, кого вызывает переливчатый звон.
Первым на звон колокольчика прилетел ангел, но Будимир с принцессой в ожидании обеда никакого внимания на него не обратили.




Долгим оказался путь черного монаха Кирилла в заповедный Белозерский край. По несильно истоптанной дороге на Вологду на них внезапно напали зловонные и громогласные ордынцы из заволжских степных улусов. Степняки, несмотря на свою долго прожитую на Руси жизнь, были низкорослые, желтокожие и плюгавые по сравнению с русскими витязями. Лошадки под татарами тоже были маленькие и злые. Если всадник не мог одолеть противника, то они без всякого сожаления кусали хозяина за неосторожно подставленные конечности. Черная человеческая кровь ручьем хлестала из-под разорванных суставов. Басурмане ловко хватались за собственные жидкие татарские бороды и пытались вспять повернуть неумолимое время. У них даже малиновый пар шел из торчащих лопухами ушей.
Преследуя русских ратников, конница кочевников рысью шла по колючим репейникам и вязким болотам, утопая в гиблых торфяных провалах. Русь на собственных широких плечах выносила врагов к неминуемой гибели, но и сама лишалась своих сынов. Действовал пращуровый закон талибана: око за око, зуб за зуб.

В библейском походе преподобный Кирилл получил несколько важных жизненных уроков. Во-первых, он стал больше полагаться на себя самого, так как разуверился в самых преданных своих преданных друзьях, которые в минуты смертельной опасности готовы были отречься даже от близких людей. Во-вторых, чернец стал просить Господа простить отступников за тяжкие прегрешения вольные и невольные. За насельников Симонова монастыря, чьими стараниями настоятель на старости лет ушел в запор и отказался от сана настоятеля.
Начинался северный поход на удивление очень хорошо. Даже завидно. Под благословение великого князя они выпили целое море хмельной медовухи и съели три короба пропеченных в русской печи выловленных поздней осенью раков. Играли на готских лютнях и пели под пастушьи свирели. От струнной музыки даже холодок шел по коже. Мохнатые и толстые спины воинов потели в танце с дебелыми послушницами, почувствовав час выступления в долгий и опасный путь по глухим лесам. Голос ратников становился сиплым и вялым, а слова неразборчивыми. Каждый старался получше укрепить на своей груди защитные медные латы и тверже упереться в песчаную землю. Но кто мог знать наперед  свою судьбу?

В последний раз Кирилл отслужил службу в чине настоятеля Симонова монастыря в храме Великомученика Василия. Вся партия, встав на колени, дружно молилась за успех предстоящего дела. Певчие на высоких хорах под руководством регента Исидора ангельскими голосами усердно славили Господа.

Диакон с выражением читал откровения Иоанна Богослова: «И произошла самая трагичная на небе война. Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним…»

Всякие слышались козни. Но не все благодеяния доходили до слуха. И приснилось Кириллу то, что он потом много раз пересказывал монастырской братии: «После сего я увидел иного ангела, сходящего с неба и имеющего власть великую настолько, что земля осветилась от славы его. И слышал он слова о том, что пал Вавилон, великая блудница, сделалась пристанищем бесов и всякого нечестивого духа, пристанищем всякой нечестивой и отвратительной птице. Ругательная птица напоила яростным вином многочисленные народы настолько, что земные цари прелюбодействовали с нею. Но и этого было мало, так как купцы от общения с нею многократно умножили свои богатства и тут же разорились».

Кирилл в северном походе второй раз в жизни столкнулся с непростым выбором для верующего человека: ты победишь врага или он тебя. Будучи от природы дородным и сметливым, Кирилл никому не уступал в поединке. Ни в словесном, ни в ратном. Так повелось еще с Куликового поля, когда князь Дмитрий зажег в сердце молодого воина Косьмы пламень борьбы, призывая братьев умереть за отечество: «Слово мое да будетъ деломъ! Богъ намъ прибъжище и сила».
Между тем, татары наступали. Их разрозненные, но легкие на подъем  отряды хана Тохтамыша продолжали Диким полем нападать на святую Русь, чтобы взять реванш за недавнее поражение между Доном и Непрядвой. Но даже не это было главным. Им надо было просто прокормиться. Приземистые лошадки нехристей очень скоро съедали весь наличный подножный корм и двигались дальше, освобождая место бескормице.

 - Отче, - юный отрок обратился к Кириллу, - а если я погибну в бою с нечестивыми, то окажусь ли я в раю?
 - Сын мой, - сказал преподобный, - твоя задача не только не погибнуть, но и врага отворотить от заповедной дедовской земли.
 - Батюшка, но ведь у них такая силища!
 - Были нехристи раз биты, будут и еще биты!
 - Господи, твоя воля! – отрок осенил трижды крестным знамением свое просиявшее глазами закопченное лицо с двумя светлыми полозьями от слез.
 - Сын мой, если у тебя возникают сомнения, то ты вверь себя Господу нашему, Иисусу Христу. И молись. Молись.
 - Хорошо, отче.
Последняя ночь на северной реке Шексне была непроглядна и страшна. Русские стояли стройным православным лагерем, а  вороги – разношерстным языческим сбродом. Преподобный отметил: от нашего стана на горе пахло дымными кострами и надеждой. От ордынского стойбища под горою – нечестивыми испражнениями и безысходностью.
Звезды уходили высоко-высоко и не собирались падать. Крутой правый берег реки поднимался прямо в небеса густым лапчатым ельником. Русские стояли по западную сторону неглубокого распадка, а басурмане – по восточную. Боевые кони тихо ржали, предчувствуя кровавую битву.

Цикады презирали все битвы на свете и, несмотря на глубокую осень цикотели во всю мощь своих луженых цикадистых глоток. Муравьи передвигались в траве от муравейника к муравейнику, не желая менять установившийся распорядок жизни! «Ц-ц-цыр, тры, тры, тры, цыр…» - изголялись в трясине певчие лягушки. Ухали на елях бесстыжие совы, роняя жгучую слюну на холки беззащитных полевых мышей. Затаились по берлогам бурые медведицы с недокормленными на зиму медвежатами. Серые волки, преодолевая волчий голод, не высовывались из потаенных лежбищ. Верткие гадюки старались не покидать скрытых и уютных нор, опасаясь быть раздавленными многочисленными конскими копытами. Лисы ходили на цыпочках, осторожно сплевывая сквозь зубы в волнистые гривы ковыля, стараясь не смотреть в сторону ожиревших деревенских кур. Желтая лисья шерсть потеряла блеск и больше так красиво не отливала на полуденном солнце. Зайцы стали агрессивными и одним своим видом грозились порвать пасть любому неосторожному хищнику, который осмелился бы пошутить с ними. Ястребы больше не падали с неба, рискуя навечно остаться в черной пропасти под ними.
Настырные русичи коленопреклоненно молились. Когда все христианские молитвы были прочитаны, то настал черед благочестивых заветов отеческой старины. Вспомнили седого Даждьбога, мудрого Велеса и великого Ярилу. Разожгли нетленные, но довольно дымные костры на сосновой смоле и стали метать через них свои немытые, грузные тела, заклиная: - Чур меня, чур меня, чур меня!
 - Но это же нельзя, отец? Это же бесовские игры! – отрок с удивлением глядя на еретические игрища, вопрошает у Кирилла.

 - Пошто, сын мой? Нельзя то, что ослабит дух русский и не даст нам одолеть басурман. Чистому – все чисто! Господь взыщет с нас не за победу, а за поражение духа.
 - Взыщет как?
 - Нашим ордынским холопством и разорением исконных святынь.
 - Так не поддержать ли и нам язычников?
 - Мы сделаем лучше.
 - Как же нам поступить, отче?
 - Мы будем молиться Господу нашему, чтобы он сподобил нас одолеть войско ханское.
Кирилл становится на всенощную. Согбенная фигура чернеца нависает над боевыми кострищами подобная старому ворону над гнездом воронят.
Всепоглощающий языческий ор долго стоит над русским лагерем. Только за полночь, когда луна засияла высоко в зените, поникли языки пламени. Славяне улеглись в шатрах и на телегах. Выставили ночной дозор.

Все стихло. Один лишь ветер шелестел темными лапами елей и раскидистыми кронами осин. В шелковых шатрах спали праведным синеглазым сном, надеясь набраться сил и не дать наутро спуска своему извечному и заклятому врагу.
Преподобный не спал. Он смотрел на далекие выцветшие от времени звезды и горько плакал. Отчего лились слезы, он не знал, но подозревал, что это неспроста. Воинственные блохи кусались как перед смертью. Пили праведную кровь, хмелели и не закусывали. Кожа горела точно от неосторожно вспыхнувшего костра.

 - Вот наступит утро божьего дня. Пойдем мы на гибель неизбежную, - бормотал про себя Кирилл.

 - Господь избавит нас от мук вековечных, - вторил Кириллу, примостившийся рядом на зеленом лапнике смерд-ратник, ибо он никогда не знал хорошей жизни на земле отеческой. Вся отчина была ему мать-мачеха, ибо родила его холопом и потчевала рабом серым под белыми  боярами.

 - Сын мой, ты зело огорчаешь Господа, уповая на кончину свою как на благо.
 - Разве я, погибнув на поле брани, не вознесусь на небеса, отче?
 - Вознесешься, сын мой. Еще как вознесешься.
 - Так что же тогда?
 - Всему свой срок.
 - Какой мне срок, если я и так заживо сгнил у князя на службе ратной?
 - Ты противу дедовского благочиния идешь.
 - Ах, отче, и ты туда же! – вздохнул ратник и перевернулся на другой бок.
 - Покайся, отрок и тебе будет легче.
Никто Кириллу не ответил. Прошла минута. Две. Три. Потом тяжело вздохнули:
 - А мне не в чем каяться, отче.
 - Я так и знал.
 - Что знал?
 - У тебя сердце в печали.
 - Отче, отче, если бы только сердце, а тот и вся душа в погибели.
 - Ты усердно кайся, сын мой, и почувствуешь облегчение.
Ратник ничего не ответил и только глубоко вздохнул. Потом тяжко, как раненный зверь, захрапел, долго ворочаясь во сне и побрякивая  тяжелыми латами.
Снаружи неожиданно разразилась буря. Ударила горячая молния. Прогремел басистый гром. Пошел сильный дождь со снегом, ставя точку в коротком диалоге черного монаха и блуждающего воина.

Сон поглотил оба воинских стана, захватив самые беспокойные натуры и потащив их в бесконечную бездну воображения.

Во сне приходило только то, что было угодно душеньке. Иногда даже на полушку больше. Снилось так, что не верилось. Кирилл просыпался. Вставал. Крестился и долго смотрел на вновь очистившееся от облаков небо, в мыслях беседуя со святым Иоанном Богословом.

Кириллу на всю жизнь запомнились слова преподобного Иоанна о том, что после свержения клеветников настанет спасение братий наших. При этом победа станет возможна благодаря пролитой крови агнца.

Так то оно так, но победу можно было объяснить жаждущей слова истины пастве, прочитав священную книгу за семью печатями. Сам Кирилл не мог этого сделать.
Чернец истово молился и просил своего ангела - хранителя раскрыть тайну. Ангел поведал Кириллу, что самый сильный ангел из всех ангелов долго искал того, кто откроет эту книгу. Но ни на небе, ни на земле, ни под землею не оказалось достойного раскрыть и прочитать сию книгу.
 - Кто же мог раскрыть книгу?

 - Закланный агнец с семью рогами и семью очами удостоился почетного права взять книгу из десницы Сидящего на престоле. Две дюжины седобородых старцев, стоящих у трона Творца, заиграли на гуслях и по милости Господа распевно предложили агнцу снять печати.
 - Что было дальше? – спросил Кирилл ангела. – Что ты видел?
 - Видел я, что агнец снял первую из печатей.
 - И что? – Насторожился Кирилл.
 - Услышали мы тогда голос одного из четверых священных животных.
 - Животных?
 - Да, - кивнул Ангел.
 - На каком языке?
 - Ты сомневаешься?
 - Верю я, но мне интересно знать.
 - На каком языке – не это важно? Главное, что сказано было.
 - И что?
 - Иди и смотри.
 - Что же вы увидели?
 - После снятия первой печати мы узрели победоносного всадника на белом коне.
 - С луком и стрелами?
 - У него еще венец был.
 - Победителя?
Ангел не успел ответить, так как стражники, назначенные в дозор, обнаружив у татар движение, затрубили тревогу. Весь русский стан всколыхнулся…




После долгой и холодной беспощадной зимы в стране непуганых идиотов неожиданно наступила долгожданная и симпатичная весна. Колючие сосульки как обычно закапали с нагревшихся на солнце жестяных крыш, иногда обрываясь на голову случайной жертвы. Город их жарко оплакивал и быстро забывал на второй день. Репортеры что – то бегло и часто, заикаясь, произносили и тоже забывали, довольствуясь показом широким планом малых лужиц бурой человеческой крови на сером городском асфальте.

Проворные лучики робкого янтарного света заискрилось на гранях убывающего льда. Подошвы влажной обуви у спешащих прохожих трудно и вызывающе откровенно скользили вдоль пористого снега. Ревущие полноприводные автомобили - внедорожники, разбрызгивая грязные мутные лужи и явно превышая скорость, неслись по влажному городскому шоссе. Местные красавицы торопливо и ярко выкрашивали чувствительные изгибы губ. Подводили импортной косметикой дрожащие брови. Вырывали щипчиками колючие волосики с пухлых бедер и светлых тугих икр. Обтягивали тесными брючками плавно вибрирующие попки и вышагивали на остро и длинноносых средневековых туфлях по быстро очищающимся от снежной кашицы плиткам тротуара. Держали в малиновых, чувствительных ртах чадящие онкологическим смрадом ментоловые сигаретки и пили консервированное пиво, мило обсуждая с подружками оранжевые прыщи на условно осиной талии, которые при наступлении тепла будут предательски хорошо просматриваться сквозь модные вышепупковые блузки.

В местном вытрезвителе МВД в затемненной комнате-камере, поеживаясь озябшими фиолетовыми телами под серыми сырыми простынями, беседовали две подруги: тонкая и толстая.

Тонкая, более разбитная, говорила с характерным акцентом, сильно картавя, и была за главную. Толстая, явно младшая, испуганно выкатив коровьи глаза, робко отвечала.
 - Ты, мигая, за кого будешь гогосовать? - хорошенькая евреечка спрашивала свою пышнотелую синеглазую подругу славянской внешности.
 - За Мосю, - бодро отвечала та, нисколько не смущаясь.
 - Да? – удивлялась подруга, - но он же у тебя давно не появгяется.
 - Но если появится, то это так хорошо будет, Муся!
 - Надеюсь, - краснела подруга. – С ним всегда хорошо. Тогко надо вовремя ногшки подогазжать, а то можно пгогететь и пгосгыть несговогчивой.
 - Да?
 - Да.
 - Так уж и несговорчивой?
 - А ты как думаешь?
 - Я ничего не думаю.
 - Ничего? За что же нас поместиги в этот вонючий вытгезвитег?
 - Кого поместили?
 - Кого? А ты не в кугсе?
 - Нет.
 - Вот тебе на!
 - Так и есть, подруга.
 - Что есть?
 - А то и есть, что я ничего не знаю про это, Муся.
 - Надо зэ! Мигая, да с тобою всегда так угетно быго!
 - Что ты имеешь сказать, Муся?
 - Посмотги на эти стены.
 - Ну?
 - Баганки гну! Ничего стганного не видишь?
 - О, блин! Так мы в ментовке!
 - Хуге, хуге, догокая.
 - Что может быть «хуге», «хуге», лялечка ты моя ненаглядная?
 - Не куку?
 - Нет.
 - Таки и нет?
 - Нет! Но не томи душу, зараза!
 - Погмотги по стогонам, Зязя.
 - А! – Крик подруги Муси, названной Зязей, завис под мрачным потолком, выкрашенным казенной темно-синей масляной краской и смешался с приторными, застоявшимися запахами рвотной массы и мочи. – За что нас сюда, ведь мы не алкаши? – Вслед за криком на соседнем топчане зашевелилась и замычала какое-то бесформенное существо, отдаленно напоминающее человеческое тело. - Это кто там еще, Муся? – испуганно спросила Зязя.
 - Га, га, га! – не дав ответить Мусе, засмеялась бесформенная куча. – Ковырялка мореная!
 - Ты сама, гто? – спросила Муся как наиболее опытная из подруг.
 - Двустволка.
 - Ругье?
 - Сама ты ругье. Это кликуха такая. Погонялово.
 - Пгостите, гто?
 - Кто, кто? Дед Пихто! Вот бэ, странные люди в отчизне нашей проживают…
Муся соскочила с нар и голыми ступнями зашаркала по цементному полу к девушке с таким странным именем. Она интуитивно почувствовала, что это именно тот человек, который ей многое может объяснить.
Двустволка и вправду сведущей оказалась да еще какой. Выпытав все у новых подруг касательно обстоятельств дела, она вытянула из них имя крайнего клиента.
 - Ириней, говоришь? Из новых русских?
 - Ага, - ответила Муся. – Могщит тогко по-стагому. Посге него хоть на бюгетень уходи. Ей-богу!
 - Знаю-знаю одного фраерочка по такой наколке.
 - Какой накогке? Он из фигмачей извесных.
 - Все они шкуры известные. Попользуют нашего брата, то есть сестру и в кусты. Ему и звонить будем.  – Из груды тряпья был извлечен дорогой мобильник. - Ты думаешь, что я всегда такой марухой была.
 - Магухой?
 - Вот, блин, ты с подругой то ли в наивняк играешь, то ли в натуре из целок?
 - Обигаешь, подгуга. Мы девушки из погядошных семей.
 - Га! Га! Га! Держите меня! – завизжала бывалая. – Вижу, что порядочные вы сучки!
 - Да как вы смеете? – возмутилась Муся. – Вот очень ского все выяснят и выпустят нас.
 - Разбежалась!
 - Так! – закричала уже в гневе Муся. – За что нас дегжать здесь? Это, во-пегвых.
 - А что во вторых? – ехидно спросила Двустволка.
 - Во-втогых?
 - Ну, да. Во-вторых.
 - Во-втогых, Игиней поможет.
 - Га! Га! Га!
 - Ну вы, то есть ты гама ге сказага.
 - Он поможет. Держи карман шире. Трахнул и сбежал, а вы тут в дерьме по уши.
 - Непгавда. Он хогоший!
 - Хогоший, хогоший! Чегюстью квадгатной к стенке бегой, – передразнила Двустволка.
 - Вы–то его откуда знаете?
 - Глупая, да кто же его не знает? В нашем городе его всякая собака знает.
 - Гасскажи пго него.
 - С чего бы это? – заманерничала девица. Потом хитро подмигнула: - Курнуть дашь?
 - Дам, - Муся достала из лифчика сигарету.
 - Про него, не про него, расскажу одну давнюю историю.
 - А пго него?
 - И про него тоже.
 - Ладно. А звонить будем?
 - Потом.  К вечеру. После шмона.
 - Как скажешь, - Муся уже не сопротивлялась.
 - Тогда, слушай… Дело было в славном городе Самаре. Сидела я в тамошнем СИЗО по хулиганке: косила от тяжкого. И повстречалась мне там одна такая клевая старушка – воровка в законе. Оказалась хранительницею старинного блатняцкого общака. Слово за слово, хоботом по столу и вывела меня та старушка на путь истинный: хочешь чего-нибудь в жизни добиться, держись в сильной стае и не жалей врага, а то он сам тебя загрызет. Многим поделилась со мною Протогена.
 - Пготогена?
 - Ну, да! Так звали воровку. Может, я ей понравилась, может, она чуяла близкую смерть: уж очень болезненная была. Договорились до того, что рассказала она мне про свой Ростов-на-Дону, где выросла и в девках пробегала.
 - Ну и гто? – Мусе явно стала надоедать словоохотливость новой знакомой. Игиней - то пгичем?
 - При том, подруга, что та старушка еще в девках тянула в наших злых северных лагерях свой первый большой срок.
 - Тянула и что?
 - Не суетись, подруга. Все узнаешь.
Зязя тоже подсела к Двустволке на койку, но та ее отогнала в довольно резкой форме.
 - Ты что, пусть сидит, - пыталась вступиться за подругу Муся.
 - Пусть, - уже спокойно сказала Двустволка, но тогда я ни слова не скажу.
 - Гы-гы-гы! – загундосила Зязя, некрасиво растягивая свой большой мясистый рот, - я тоже хочу послушать, Муся!
Двустволка демонстративно повернулась задом к подругам и притворно засопела, изображая крепкий сон.
 - Оставь нас Зязюска, - попросила Муся и подтолкнула толстушку к своим нарам. Та, хлюпая широким носом, уползла от собеседниц в сторону.
 - Давай, говоги, - Муся тронула Двустволку за плечо.
Двустволка, как ни в чем не бывало, видно ждала, продолжила свой рассказ.
…Родилась Протогена то ли от бывшего камергера его Величества, то ли от самого Хозяина земли русской, то ли от полтавского коннозаводчика у модистки модного салона на Большой Садовой в городе Ростове-на-Дону. Се покрыто мраком. Камергера то ли заложил сосед - агент ОГПУ, то ли погиб поручик, отступая с белыми в Крым. Плохо помню, но Протогена говорила, что чекист поведал начальству о славном камергеровом прошлом в столице Российской империи. После ареста сданного им бедняги, как и полагается, занял камергерову фатеру и стал жить-то с мамашкой Протогены как с женой.
 - А погучик?
 - Точно, как это я забыла. Поручик тот буд-то был настоящим папашкой и погиб в Крыму.
 - А камегег?
 - Камергера беременная Ганна встретила в Ростове, куда они с мужем бежали с Украины.
 - Какая такая Ганна?
 - Так мамашку Протогены звали, балда! Еще она была фрейлиной императрицы.
 - Да ты сто!?
 - Ага! Мало того: Ганна была любовницей Николая Александровича.
 - Неузели цагя?
 - Ну да! И самое интересное, что она была с царской семьей до конца. И тут –то начинается самое интересное.
 - Цто?
 - О ней нигде не упоминается в истории. Раз. Она чудесным образом уцелела. Два.
 - Да цто ты говогис! И поцему так?
 - Есть мемуары старого чекиста Левина, бежавшего на Запад в тридцать седьмом году. Там он упоминает некую Ганночку, которая была агентом большевиков.
 - Агентом?
 - Ну да. Ее завербовали еще в Царском Селе при Керенском. Потом от нее же получали известия о готовящемся побеге Романова из уральского плена.
 - Вот сука в ботах!
 - Слушай дальше…
 - А погучик?
 - Поручик в Ростове присоединился к армии Врангеля и ушел с ним в Крым.
 - А зену, так называемую, не взяг с собой?
 - Куда брать-то? Война. Ребенок – то грудной. Болеет, ухода требует.
 - А…
 - Гренки на-а-а… Слушай дальше. Чекист тот, гад, кобель старый, малышку возлюбил в нежном лолитовском возрасте, вызвав у девочки жгучий интерес к мужскому началу и породив порчу нравов ребенка. Городу Ростову уже не представляло никаких усилий сделать из Протогены падшую Магдалину. Отчима выгнали из органов. Мать, бывшая фрейлина императрицы умерла от чахотки.
 - Так она фгейлиной быга?
 - Ну да!
 - Ты мне не говогига!
 - Не говорила, так сказала… Слушай дальше…
Протогена, опустившись на дно жизни, волею случая стала промышлять в одной, отличающейся особой жестокостью банде. Весь Ростов – папа был поделен на зоны влияния. Та банда контролировала районы речного и железнодорожного вокзалов, товарную станцию и все пакгаузы на Гниловском. Бандой верховодил кокаинщик и психопат. Погоняло вожака, Димыч Малеванный, наводило, и не зря, страх на всю ростовскую округу. Местный отдел НКВД по борьбе с бандитизмом, не покладая мозолистых рук, не один год охотился за главарем, но тому до поры до времени шел какой-то особый воровской фарт и он каждый раз счастливо уходил от погони, выскальзывая из самых хитроумных ментовских сетей. Димыч подобрал Протогену, когда та стелькой, то есть безбашенной проституткой, трудилась на Большой Садовой. Влюбился он в сладкую скважину, да так и оставил ее за собой.
 - Гто такое сквагина?
 - Ночная бабочка, по-современному… Въехала?
 - Ага…
 - Баба-Яга… Слушай дальше…
Все было бы хорошо, но Генка– так воры для краткости называли Протогену - приглянулась на одном воровском сходняке одному крутому лялешнику .
 - Лялегник?
 - Жулик то есть.
 - Поняга…
 - Козлу дага… Слушай дальше…. Крепко задумал лялешник отбить ласточку у Малеванного. И ждал момента, когда Димыча в одном из налетов на Зернобанк в Нахичевани подстрелили насмерть ловкие менты из РУРа .
 - Гуга?
 - Да не Гуга, а Рура – ростовского уголовного розыска. Вроде МУРа.
 - Поняга…
 - Слушай дальше… Многие воры шептались, что тут не обошлось без стукача, но никого так и не заподозрили. Затаилась надолго тогда банда, потеряв отчаянного и удачливого вожака. Тихонько отсиживались на малине под городом Аксаем. Мужчины лактили , то есть играли в карты на интерес. Женщины грызли ландрики , леденцы такие, и от нечего делать сплетничали. Мне Протогена почти дословно передала весь их разговор и то, что последовало за ним.
 - Стагая, а все помнит?
 - У старых, знаешь какая память на события давно минувших лет…
 - Как это?
 - Вот так. - Двустволка в разных лицах передала поведанный Протогеной тот давний разговор:
 - Правда, Генка, что Лац тебе брюлики покойной баронессихи обещал, - спросила Протогену одна из товарок.
 - Дура, - не твоего ума дело! – резко пресекла Протогена назойливые расспросы. Но настырные воровки не отставали.
 - На кой тебе этот Лац, Генка? Ведь бабай он, что ни на есть. Старый жид. Масон хренов.  Песок с него сыплется.
 - Проведи ты столько в дядином доме , с тебя не то посыплется, - возразила Протогена. – Надоели мне молодые кобели. Надежности хочется. Да и кто сказал, что моя цена – это брюлики  старой ведьмы?
 - Скажи уж, что мойлом  соблазнилась, - встряла Маруська, маруха Гришки Бабуина, заменившего покойного главаря банды, ревнующая Гришку к каждой красивой бабе, до которых тот был особенно зол.
 - Пошла ты, соска, - огрызнулась Генка, - Бабуину своему, если сильно хочется, полоскай мозги. Давно ли ты, мочалка, передком перед чебуреками трясла, грелка во весь рост. Да ты, лярва, сама из- за вшивого гривенника задавишься!
Маруська, побледнев от злости, мотнула головой к лицу Протогены и ловко зажатой в губах писалкой полоснула соперницу по шее. Протогена только тихонько пискнула и рухнула на пол…
 - Дагше цто быго?
 - Дальше они самые не пускают…  Дальше она велела никому не рассказывать, кроме одного человека со странным старинным русским именем Ириней.
 - Погему ты думаешь, цто Игиней имеет к этому отношение?
 - Я прикинула: по возрасту он как раз и может быть сыном Протогены. Да и сказала она мне, что где-то в северных краях лет сорок назад остался в детдоме ее малолетний сынок с редким именем Ириней.
 - И он не пгопаг в детском доме?
 - Нет.
 - Кто его спас?
 - Думаю, что ангел-хранитель.



Между тем, выборы поджимали. Иринею надо было многое успеть. Но в самый разгар избирательной кампании с ним приключилось настоящее чудо, которого никто не ждал: он как кандидат в президенты Российской Федерации пропал. Хрен его знает, как это случилось. Начиналось-то все это хорошо. Баня, мочалки, бабы, коньяк и пиво. Потом: пол, потолок, бормотанье каких-то странных слов.

А надо было еще в дебатах кандидатов участвовать. Говорить какие-то умные слова и ловко уходить от каверзных вопросов. Вся избирательная кампания напоминала зверинец во время дизентерии: все кандидаты спешили высказаться и все это очень дурно пахло. Один кандидат напоминал большегубого ухаря, у которого нижняя губа была как маленькая совковая лопатка и не давала ни одной слюнке вожделения упасть и пропасть бесследно. Ириней имел неосторожность подметить идиотизм коллеги, за что и поплатился. Команда большегубого споро и очень ловко избила конкурента так, что не оставила явных следов. Но напугала на всю жизнь.

 - Бобо, мама! Бобо, мама! – возмущался Иреней, - какого хрена мне такой конкурент попался?

Центроизбирком никаких возражений не принимал. Все кандидаты были проверены по имуществу и линии УВД и особых нареканий у правоохранительных органов не вызывали. Правда, у большегубого было зарегистрировано восемнадцать грузовиков, две тысячи гектаров плодородной пашни, пять квартир в областном центре и хороший ежедневный доход в пятьдесят тысяч долларов. Но от него воняло ездовым псом. При каждом неловком движении оппонента у него расстегивалась кобура и виртуальный пистолет выстреливал без промаха.
 - Господи, а на хрена нам демократия, если мы и так по уши в дерьме? – риторически вопрошал чей-то голос.
 - Вы не шалите, дети мои, - отвечал голос, похожий на голос Всевышщнего. – Каждый прожитый вами день – это серьезное испытание и не следует пренебрегать им.
 - Пренебрегать чем? – вопрошал Ириней.
 - Жизнью, Ирик.
 - Чьей, Господи?
 - Своей, конечно.
 - Господи, а чего стоит моя жизнь, если я не знаю, для чего живу?
 - У нее нет цены.
 - Это как?
 - Очень просто.
 - Объясни, пожалуйста, Господи.
 - А сам, что, не поймешь?
 - Если поднапрягусь, то…
 - Ты уж постарайся.
 - Господи!
 - Да, да дитя мое.
 - Я понял! Я понял!
 - Вот и хорошо. Пребывай с миром, а у меня еще много забот.
 - Господи!
 - Ну что еще?
 - Господи, вот мы все просим у тебя здоровья и счастья. Просим, чтобы ты нам даровал жизнь. Вот мне сейчас пришла такая безумная мысль: я хочу тебе, Господи, пожелать здоровья и счастья и всем твоим близким…
Сначала все стихло. Немного потемнело как перед дождем. Потом на землю упало несколько крупных капель. Ириней понял: Всевышний заплакал. Капли, похожие на дождь, были слезами  небес, которые плакали за нас за всех. За наше безумие, за наши благие помыслы, которые так часто мостят дорогу в ад. Как тогда, несколько лет назад, когда в задрипанной пивнушке на огромную, уставшую от жары и долгого ожидания, изнасилованную сухим законом очередь накатывал весь в синих наколках блатной рецидивист. Он без проблемы за тысячу граммов пива морщил огромную очередь жаждущих, рвал на себе тельняшку и сипел хриплым матом в поддержку растворившихся в толпе спецслужб. Толпа, чувствуя беспредельную напругу, безмолвно и обречено, как перед чумой, расступалась. Кто их там разберет, кто и за кого вступится, если уже не вступился. Кто кого сморщит просто так, а кто за плату или за идею споганит твою судьбу. Кто на пику подымет, а кто просто по студенческой характеристике пройдется или с пренебрежением харкнет мордой, поросшей рыжими свинячими волосками.

Мама наша! Мария! Пресвятая Богоматерь, тогда, в лихие годы,  все отступились от нас и не хотели ничего знать. Мы же хотели доказать, что еще чего-то стоим. Стоили ли мы чего-то? Наверное, стоили, но так робко давали об этом знать, что никакой запах не доходил до трепетно дышащих ноздрей посторонних лиц. Мы в годы перемен бережно и очень испуганно мяли наши вспотевшие пупки и при первом милицейском свистке кидались врассыпную, посыпая горячий от августовской жары асфальт звенящими как валдайские колокольчики козьими шариками.

Мы курили вонючий бериевский «Беломор», забавлялись тонкими и длинными ароматическими сигаретками с анашой. Обхватывали наши бледные головы мятущимися желтыми пальчиками. Грустили не по заказу. Издыхали на малогабаритных кухнях, будучи не востребованными. Уходили в никуда. Были никем и стали ничем, но задавались серьезными вопросами:  за или против?
 - За, за, за!
 - Против, против, против!
 - Но Господь не отступился от нас.
 - Надо только потерпеть, - просил  Всевышний.
 - Господи, да это же какой-то бред то, что творится вокруг!
 - Нет, сын мой. В какой-то степени бред и абсурд, но жизнь по Моему велению зародилась из хаоса.
 - Согласен. Но только наполовину.
 - Наполовину? Объясни.
 - Господи, сначала был хаос, но потом мир приобрел современные черты, то есть упорядочился.
 - Ты это объясняешь мне?
 - Но ведь я говорю правду, Господи! Хотя мне не все понятно.
 - Например?
 -Например, как доказать недоказуемое, как из хаоса сотворить гармонию?
 - Сначала надо все утверждения опровергнуть и вернуться к хаосу.
 - Опровергнуть? Вернуться к хаосу?
 - Да.
 - Опровергнуть мир, сотворенный Тобой, Господи?…. Даже страшно подумать!
 - Нет, сын мой, надо опровергнуть не сам мир, созданный Мною, а свое понимание мира, которое существует в твоем воображении.
 - Но как это сделать, если мое понимание мира сливается с христианским?
 - Так ли это?
 - Я не знаю.
Господь замолчал. Было хорошо слышно, как шел дождь и стучали сердца …
 - Ириней Михалыч! Ириней Михалыч!
Иринею почудилось, что его зовут. Но он продолжал молча сидеть, тупо уставившись на свой избирательный агитационный плакат, где художник изобразил кандидата в депутаты в виде бородатого и румяного Деда Мороза с мешком подарков на плече и хорошенькой Снегурочкой рядом.
Секретарша, удивилась долгому молчанию шефа и заглянула в кабинет.
 - Вот и Снегурочка! – воскликнул он.
 - Какая Снегурочка? – не поняла секретарша.
Шеф смотрел на нее, словно не узнавая. Глаза у него никаких чувств и мыслей не отражали. Из горла со слюной вырывались какие-то хрипящие звуки. Лицо побелело и было похоже на посмертную маску.
 - Душно! Душно мне! Дайте воздуха!
 - Ириней Михалыч, вам плохо?
 - Не загораживай от меня мир, ведьма! – Ириней не узнавал Эльвиру.
 - Какая ведьма? Это я, не ведьма, ваша секретарша, - всхлипнула Эльвира.
 - Моя секретарша умерла! Уйди, искусительница! – явно будучи не в себе кричал Ириней.
 - Как умерла? Ириней Михалыч, что вы такое говорите. Не мертвая я, а живая.
 - Изыди, Горгона! Ты хочешь меня искусить.
 - Эльвира, Эльвира я! И если бы хотела искусить, то давно бы искусила и отбила бы вас у вашей старой дуры Карины.
 - Ты не Эльвира! Ты – ведьма.
 - Не ведьма я!
 - А хвост откуда? – Ириней вылетел из-за стола и ловким движением схватил Эльвиру за складку короткой кожаной юбки. – Это что? Хвост-то кожаный!
 - Это юбка! – пуще прежнего испугалась Эльвира, - моя лучшая кожаная юбка.
 - Я тебе покажу юбку! Ириней стал поспешно срывать с себя одежду. Пиджак, галстук, сорочка, брюки и часы с дарственной надписью от президента – все полетело по разным углам кабинета. – Иди сюда, - властно позвал он и протянул к девушке руки.
Эльвира успела увернуться от шефа, закрыла двери в кабинет и заперла их снаружи на ключ. Что делать? Раньше, как бы шеф не напивался, он такого среди бела дня не вытворял. Вот-вот должна пожаловать немецкая делегация. Что они подумают о фирме, столкнувшись с ее главою в таком непрезентабельном виде. Надо было что-то срочно предпринимать.




Сильвестр, почесавшись как от блох, предвкусил сиесту, то есть отдых на фоне уходящего дня. Сегодня под закрытым пивным ларьком с домашним названием «У дяди Васи» ему приснился чудный сон: он получил назначение по линии ЖКХ –  должность старшего дворника в краевом госпитале для ветеранов войны и труда. Главный врач лечебного учреждения со странной фамилией Черторыжский на всеобщем построении персонала госпиталя вручил Сильвестру оловянную бляху Генерального дворника с изображением апостола Павла. Апостол был изображен с длинными волосами и кипарисовой метлой в руках. Острые волоски метлы сметали грешников в ад, напоминавший общественную баню на Городском Валу.

После вручения бляхи Сильвестр и медицинские работники отлично закусили и по специальному приглашению президента Волгостана отправились париться в бревенчатую баню – сауну на берегу Кабаньего озера.

Дорога к историческому озеру вела через живописные места столицы нефтеносной республики. Шикарный центр города утопал в роскоши евроремонта – этого постмодернового стиля нашего времени. Витрины ломились от изобилия продуктов человеческого труда: японская бытовая техника, жаркие меха тихоокеанских колонков, икра царская в золотых чашах, бриллианты на черном бархате из ЮАР, изумруды в платиновой истоме из Боливии, шоколад «Корнуков», кокетливое шампанское «Мадам Клико» и задиристо-благородный коньяк «Наполеон» прямо из Парижа, сигареты «Русский стиль» и гаванские сигары с автографом самого Фиделя Кастро, швейцарские хронометры, полноприводные шевроле, порше-кайены, атласные платья от Нины Риччи и легкомысленные шляпки от кутюр, эротический парфюм от Шанель, сандаловая мебель из Мадрида и арабские скакуны из Ашхабада. Всего и не перечислить.

 - Живут как кувейтские шейхи! – восхитился Сильвестр.

 - Что там шейхи! – молодой человек с маленькой бородой на краю подбородка осторожно тронул Сильвестра за локоть, - вы, коллега, на Кремль взгляните!
Сильвестр взглянул и чуть не потерял дара речи. Тысяча и одна ночь! Властелин колец! Повелитель шариков! Продавец воздуха! Человек-Амфибия! Ни словами описать, ни стихами описать!

На огромном, метров сто пятьдесят над уровнем искусственного моря, - Сильвестр, как человек бывалый, сразу на глаз определил высоту, - зеленом от аккуратно подстриженного газона холме белым лебедем или океанским  парусником плыл в разорванных облаках столичный Кремль, украшением которого была стройная мечеть под огромным голубым куполом. По краям мечети, как часовые на посту, стояли четыре высоких, до самого неба,  минарета. Их башни были украшены сияющими золотыми полумесяцами. Острые края полумесяцев цеплялись за облака и рвали их на мелкие куски, похожие на куски сладкой сахарной ваты, которой торгуют на базаре местные кареглазые красавицы. В этот вечерний час было хорошо слышно, как муэдзин с заоблачной высоты минаретов славил имя пророка, а чуть ниже разливался колокольный звон православных церквей, звавших своих прихожан к вечерне.

 - Теперь и умирать можно! – восхитился пухлый человек по правую руку от человека с бородкой.
 - Брось, Корефанушка, мы еще поживем! – возразил ему энергичный человек из группы людей, сопровождавших Черторыжского.
Наконец приехали на место.
Президентская баня отличалась от общественной бани как рай от ада. Розовая от лепестков роз мыльная вода стекала с художественной мозаики пола бани в сияющий изумруд озера и пенными шариками покрывала спокойную гладь водоема. Голубые ели плотными колючками скрывали этот земной рай от посторонних глаз подданных президента.
В самой бане: в предбаннике и парилке степенные люди вели странные разговоры о льготах для российского населения. Министр финансов по фамилии Лысый так ласково вещал на счет пользы нововведений, что ему хотелось тут же поверить и потереть спинку, а то и веничком отхлестать.

 - Эка вы, батенька, завираете! – не соглашался с министром финансов старинный оппозиционер и представитель партии любителей пива Феоктистов, - пользы-то больше будет не от ваших крючкообразных реформ, а от…  Но ему не дал договорить федеральный демократ Корефанов. – Все вы сволочи, все вы подзаборные суки и ничего не смыслите в серьезной политике, а мы вас предупреждали два года назад о последствиях подобного шага. Народ разнесет ваши бунгало на Рублевке. И овес посеет для своих лошадей.

 - И ослов! – перебил выступающего министр экономики с немецкой фамилией Грех, гордо потряхивая своей маленькой как у кардинала Ришелье бородкой.
 - Да ты, Грех, лучше помолчи, - не растерялся Корефанов, - у тебя что ни слово, то конфуз, что ни  реформа, то облом.

 - Какой лом? Цветной? – спросил, внезапно очнувшись и постучав крупным шаром головы по нижней полке, расположенной у самой печи, грузный премьер Братков.

 - Никак нет, Вашество! – не растерялся министр экономики. – С цветными металлами у нас как раз полный порядок: прибалты за бекон и бальзам все по бартеру до самого кусочка вылизывают от Питера до Петропавловска – Камчатского и грозятся с геноцидом чернокожего населения покончить.
 - Мол-л-л-од-цы! – гаркнул премьер. Все в знак одобрения застучали шайками и тихо запели заздравную…

Такая благодать установилась в бане, что Сильвестр чуть не разрыдался от избытка чувств и добавил на веники кедрового масла. Надо же, какие хорошие люди собрались! Вот, что бывает, подумал он, когда люди друг друга понимают.
 - Лучше бы они свои приборы лизали! – как всегда некстати встрял в светскую беседу лидер федеральных демократов.

 - Адам Борзович! Как это вы так всегда умеете к месту и ко времени выразиться! – восхитился Корефанов и смешно переваливаясь всем грузным телом на толстых косолапых ногах, полез целоваться с шефом. – Отстань, Корефанушка, - устало отмахивался вождь от смачных поцелуев своего верного оруженосца.

За этой сценой ревниво наблюдал второй оруженосец из бывших шахтеров, которому недавно партия доверила быть мальчиком для битья на президентских выборах. Резко скошенный вниз, но объемный и шишкастый лоб шахтера хранил какие-то одному ему ведомые тайны. На родном Дону шахтерские девки уже давно выходили в коротеньких плюшевых юбчонках на федеральную трассу Москва - Баку, а турмалиновские и гниловские братки успешно возрождали старую славу Ростова как блатного авторитета на Руси. Шахтеры были отданы на заклание большому капиталу и тихонько загибались в старых советских шахтах от метановых взрывов или силикоза в своих нетопленых, постройки сороковых годов бараках. Перед городским Центральным рынком стоял чугунный преподобный Дмитрий Ростовский и черными крылами сутаны бросал огромную тяжелую тень на мирно пасущихся у его ног белокрылых сизарей. Наследственное казачество гремело дедовскими нагайками, попахивало нафталином столетней давности и ядреным алычевым самогоном. Атаманы бойко пускались в криминальный бизнес со сноровкой, достойной уважения. Бойко арендовали земли поселений под коммерческие палатки. Москва, соблюдая вековые традиции, охотно приглашала дончаков на роль волкодавов при овечьем стаде. Иногда просчитывалась и неудавшихся опричников приходилось снимать с казенного кошта и отправлять назад в донские станицы под присмотр участковых милиционеров.

Свежеиспеченный оруженосец такого исхода страшился пуще смерти, так как от работы в гиблой шахте или на раскаленном степу он уже давно отвык, а другому ремеслу так и не научился…

Банная дискуссия набрала силу, когда неожиданно пожаловал президент. Такого внимания к своей скромной персоне Сильвестр никак не ожидал и правильно делал. Президент не проявил никакого внимания к тощей фигуре Сильвестра. Не снимая костюма, он осторожно переступил через шайки и мочалки и решительно шагнул к блеснувшему в полутьме багровому шару Братковской головы: - Здра-с-с-те, - протянул премьеру сильную руку, гм-м, - как пар? – Потом повернулся к министру экономики: - Что, дружок, что русским хорошо, то Греху смерть? – Вся баня дружно загоготала под президентскую шутку. Одному Греху было не до смеха. Теперь, того и гляди, последует высокое награждение и скорая отставка. Как в таких условиях удвоять ВВП? Даже Шура Каретный не решит подобной головоломки.

Тяжелую атмосферу как всегда с легкостью разрядил Адам Борзович, предложив поиграть в традиционные пятнашки. Что тут началось! Все политики разбились на пары. Партнеров не хватало, так как каждый хотел сыграть с президентом. Президент не спешил выбирать. Но вот он выбрал косолапого и вальяжного Корефанова и так ловко с первого раза срезал его на пол, что все желающие попасть к президенту в пару тут же мигом передумали и стали выбирать соперников из себе подобных.

Сильвестра никто не выбрал. Он сиротливо потел костлявой задницей на верхней полке, когда чья-то сильная рука сжала его тощее плечо. Сильвестр открыл глаза и нехотя повернул голову. Его изумлению не было предела: сам президент вызывал его на поединок.

Вся баня затихла в тихом ужасе, когда они стали друг против друга и ударили по ладошкам противника с такой силой и неожиданностью, что чуть оба не потеряли равновесия. Президент зорко следил своими быстрыми серыми глазами за выражением лица Сильвестра и со скоростью туркестанской кобры атаковал. Микрочипы в Сильвестровой оболочке от такой нагрузки стали перегреваться.

 Разве доктор мог предположить, что его детищу предстоит сразиться с самим президентом? Тогда бы он точно увеличил резервы искусственного интеллекта. А если не устоит его пациент от ударов противника и рухнет на скользкий банный пол? Бедный доктор!… От таких мыслей на лбу Сильвестра выступила холодная испарина.

 - А если и он? – подумал Сильвестр и от ужаса проснулся…




 - Анастасия Николаевна! – восклицает Будимир.
 - Да, мой друг.
 - Анастасия Николаевна, вы хоть и будущая императрица, но нельзя ли потише звонить в ваш чудный колокольчик?
 - Потише? Нет, нельзя, кавалер.
 - Позвольте, почему нельзя? Ведь это такая мелкая просьба.
 - Вы очень хотите знать?
 - Иначе бы и не спрашивал.
 - Извольте, я отвечу. Но не принимайте меня за сумасшедшую. Я так настрадалась за свою жизнь от одиночества и тишины. Для меня это не просто звон колокольчика, а песня моей души.
 - Занятно и мудрено излагаете.
 - Если бы ты знал, кавалер какою занятной была моя жизнь и сколько в ней всего произошло.
 - Расскажите, Ваше Высочество,- густо покраснел, - или Ваше Величество?
 - Как тебе удобней! Долго придется рассказывать, кавалер.
 - Ваше Высочество, я готов Вас выслушать, какой бы эта история необыкновенной не казалась.
 - Поклянитесь, мон шер!
 - Клянусь, моя царица!
 - Царица! Вот этот титул, пожалуй, поточнее будет. Так слушайте…
Жила-была маленькая девочка - принцесса. У нее было все, о чем можно было только мечтать маленькой девочке. Куколки-тряпочки-конфетки-бантики-рюшечки–фантики, папенька усато-бородатый, маменька-заботушка как белая лебедушка. Лакеи – в аксельбантах и орденах по всему податливому пространству организма.… А за спиною – огромная, размером с одну шестую часть земли страна чудес. И каждый в той стране был подданным этой маленькой девочки и готов был по мановению палочки умереть за царевну.
 - А в результате умерла она?
 - С чего вы взяли?
 - Но Вас же нет?
 - Как нет?
 - Вот вы, например, просто приснились мне.
 - Как это?
 - Как вообще всякие сны снятся.
 - Но жизнь моя не приснилась мне.
 - Не приснилась?
 - Ну да.
 - Но в ней так много было немыслимого.
 - Немыслимого? Вроде и нет…
 - А Старец-супостат?
 - Что за Старец?
 - Не делайте вида, что не знаете никакого Старца, пожравшего сердце империи и печень российской столицы и наводнившего тараканами умы петербуржцев?
 - Умы, а души?
 - Ну, да и души тоже.
 - Ни про какие души я не знаю.
 - Так и не знаете?
 - Не знаю.
 - Не знаете?
 - Не знаю… Не перебивайте… Дед Мороз был на царской елке. Да еще дядя Коля как каланча пожарная. Мы на него забирались, чтобы гору рассмотреть.
 - Какую гору?
 - На которую Макар телят гонял.
 - Да не про каланчу я, Анастасия Николаевна, и не про Макара!
Лицо венценосной княжны покрывается мелкими розовыми пятнышками. На глаза то ли от гнева, то ли страха, навеянного воспоминаниями, наворачиваются хрустальные слезы.
Будимир в смущении молчит. Ему неловко обижать женщину да к тому же чудом воскресшую русскую принцессу.
Анастасия не сразу, но справляется со своими чувствами. – Экий вы моветон, мон шер!
 - Еще какой! – соглашается Будимир – Простите меня, солдафона неотесанного. Продолжайте, пожалуйста…
 - Я уже и забыла, о чем речь.
 - О маленькой принцессе.
 - О, да! – оживляется Анастасия. - Были у меня, кроме маменьки с папенькой еще и сестрички-душечки, братец-молодец да тетки-няньки-гувернантки…
 - Дворец - то большой! – не сдерживается ее единственный слушатель.
 - Большой. И не один! А разве это плохо?
 - Не плохо, но как-то неестественно.
 - Это почему?
 - Почему? Вы еще спрашиваете, не понимаете?
 - Нет!
 - А то, что вся огромная крестьянская страна была в нищете по самые уши?
 - Это как?
 - Как? А вы не знаете, как Ваши поданные жили?
 - Как?
 - Очень просто. Королевская рать в добре и довольстве, а народ по самые гланды в навозе.
 - Каждому – свое.
 - Чего же у вас было такого своего, что вы не видели людей?
 - Я была ребенком.
 - Ребенком? Это не оправдание. Вы каждый день пользовались услугами ваших рабов.
 - Пользовалась.
 - Пользовались и вам не было стыдно?
 - Нисколько! Почему мне должно было быть стыдно, ведь наша власть монаршая была от Бога!
 - Значит именем Бога отдавались царевы указы топить в крови народные волнения?
 - Вы опять за свое, кавалер! – В голосе принцессы появился металл. Глаза женщины сверкнули булатной сталью да так резанули взглядом, что Будимир, не раз смотревший в лицо смертельной опасности, не удержался и опустил голову.
 - Простите меня! Простите великодушно! Сказывается мое партийное прошлое.
 - Бог простит! Слушайте дальше…  Было мне около десяти лет, когда я увидела страшный и как оказалось, пророческий сон. Лечу я над землею на большой высоте, на которой летают ваши воздушные лайнеры, на спине какого-то толстошкурого зверя. Руки мои вцепились в звериный загривок, а ноги елозят по колючим и влажным то ли от пота, то ли от облаков пластинчатым чешуйкам хребта этого летучего чудовища. Далеко-далеко внизу плывет пустынная, ночная, без единого огонька земля. Глаза мои слипаются, но я изо всех сил всматриваюсь в темное и безжизненное пространство, лежащее в бездне подо мною. На мне только легкое воскресное платьице, но я не ощущаю холода…
 - Но на такой высоте вы бы в сосульку превратились!
 - Не превратилась же!
 - Понятное дело, и не такое во сне бывает.
 - Бывает, но в тот раз это был не просто сон, а выход из сна в какое-то другое измерение.
 - Как маленькая девочка могла об этом догадаться?
 - Я догадалась. Правда, но это было много лет спустя…
 - А потом, потом что было?
 - Приземлилась или точнее, припланетилась я на какой-то неизвестной звезде. Красота такая, что ни пером описать, ни языком пересказать. Сплошные декорации Голливуда. И так тепло и уютно! Меня встречает целая толпа моих родственничков по отцовской и материнской линии. Мы прохаживаемся по морской кромке, напоминающей нашу диковатую Ливадийскую набережную в цветущих магнолиях. Все узнают меня, подходят ко мне и подобострастно здороваются. Мужчины охотно припадают к ручке, а женщины целуют в щечку. Окрестные, аккуратно причесанные крестьяне несут свежие продукты. Стирают кружевное белье господ.  И робко отдают последний хлеб на пропитание. Сносят наше издевательское отношение и покровительственные взгляды. Рабски заглядывают в наши бесстыжие от блуда и обжорства глаза. Мир пищит от несправедливости и боли…
-Но как Вы?
-Это я поняла потом…
 - И Вы их узнали?
 - Вы родственников имеете ввиду? Конечно, узнала. Узнала некоторых, - помолчав, продолжила Анастасия, - по портретам. Других – по фамильному сходству. С третьими просто была дружна при жизни.
 - При жизни? Вот Вы и попались! Значит вы все - таки погибли с Вашей семьею?
 - Погибла? Что значит погибла? Вы мне так и не верите, кавалер?
 - И что это было?
 - До сих пор не знаю.
 - Не знаете или не хотите знать?
 - Не хочу!
 - Простите. Тогда мне все понятно.
 - Понятно что?
 - Все.
 - Все, все, все?
 - Абсолютно все?
 - Все?
 - Да. Я, конечно, могу ошибаться в деталях, но я знаю, чем закончилась история с Вашей семьей.
 - Весь мир об этом знает.
 - Весь да не весь!
 - Что Вы хотите сказать?
 - Вы сами себя….
 - Молчите! Я больше ничего не могу слышать!
 - Не удастся, ласточка! Все уже заранее было предопределено.
 - Предопределено?
 - Не делайте вида, что Вы не знали.
 - Мы действительно ничего не знали.
 - Это похоже на русских царей.
 - Как Вы смеете!?
 - Смею, голубушка, и еще как имею право вам заявить от многих поротых поколений…
 - Что заявить?
 - Вы, то есть династия Романовых была обречена.
 - Династия? Может и династия, только не я.
 - Не Вы?
 - Не я!
 - Что же так?
 - Цыганка мне нагадала долгую и страстную жизнь.
 - Цыганка?
 - Ну да.
 - Не смешите, Анастасия Николаевна. Вас в жизни ни к каким цыганкам не подпускали.
 - Подпускали. Еще как подпускали.
 - Вот Вы и еще раз поймались, лапа. Вы не могли себе принадлежать.
Княжна молчит. Вокруг становится тихо как на сельском кладбище.
Вспыхивает яркий свет. Будимир  проваливается в пустоту…



И как пишут в плохих романах и хороших исторических хрониках, бились славные русские воины с погаными  не на жизнь, а на смерть.

Надо сказать, что в те стародавние времена княжеской распри как на нашей стороне воевали нехристи, так и со стороны степняков бились с нами православные, перешедшие на басурманскую службу русские князья. Такова была тактика выживания многочисленных русских общин и монгольских племен, бившихся не только за веру и национальную идею, но и за обильную пашню, тучные луга, обильные живностью леса и реки, за сисястых девок, то есть за продолжение рода.

Вас, дорогой читатель, должно быть, интересует картина побоища. Действительно, это было еще то зрелище.

Первыми на поле боя выступили легкие воины
 - лучники. По команде помощника воеводы Буяна Кобылки они изо всех сил натянули тугие воловьи тетивы и выпустили острые стрелы по вражескому тумену, темневшему на фоне елового леса. Подобно косому дождю стрелы накрыли  передовые отряды татарской конницы, сделав невозможным ее стремительный прорыв на переднем фланге.

Косоглазые нехристи, точно ржаные снопы, валились сотнями. Вороны обгладывали их сладкие кости и каркали на низкие, прижатые к пашне облака.
С утра противники бились как-то лениво, словно нехотя. Но вот появились первые павшие и победные призывы зазвучали более чаще и устрашающе. Русский князь по имени Грива Золотая, сдерживаемый  сокольничим Головней Брюхатым, но разжигаемый медовухой и молодостью, самолично  рвался в смертный бой. Его все труднее и труднее становилось сдерживать. «Князь, там воевода Протоген Костолом, чай управится». Светлый князь не возражал и пуще для вида пытался вырваться из рук Головни.
Ближе к полудню уже нельзя было различить: где свои воины, а где чужие. Из колото-резаных ран свекольной бурдою, пузырясь, текла кровь, залепляла бурыми пятнами одежду и доспехи воинов. Даже кони озверели от запаха живой крови и вырывали клочья парного мяса из боков неосторожно подставившихся гнедых и вороных кляч вражеской конницы. По запаху их отличали от своих лошадок или еще как – Кирилл не мог понять.
Молодой ратник, насколько ему хватало сил, пытался огородить преподобного Кирилла от свирепых татарских конников. Даже старался оттеснить святого отца в глубокий овраг. Кирилл, разгадав его замысел, погрозился десницей:
 - Не гневи Господа, молодец.
 - Так я…
 - Знаю. Пришли вместе и уйдем вместе. Лучше помоги мне этого нечестивца удержать.  – Конь монаха на полном скаку несся к обрыву поросшего кислым терновником оврага.
 - У-у-у! Сатана! – Ратник только и успел подхватить узду Кириллова коня и так дернул, что обе лошади едва удержались на ногах,  вздыбившись у самого края бездны.
Пара стрел, выпущенных им вслед, одна за другой воткнулись в бок ратникова коня. Раненный конь повернул соколиную шею и с укором посмотрел на скачущих следом татар. Крупная слеза, выкатившаяся из его огромного карего глаза, - было последнее, что увидел Кирилл, ибо третья стрела сразила его самого.
Преподобный пришел в себя, когда кругом уже стояла непроглядная ночь. Первый снег торжественным саваном покрыл ближайшие поля и перелески. Конь стоял у копны прелого сена, едва припорошенной снегом, и смачно жевал, шумно выдыхая клубочки пара. Его бока ходили упругими мехами: быстрый бег утомил животину. Спасло Кирилла только то, что конь не сбросил полумертвого седока, а долго скакал с ним по дикой чаще, пробираясь сквозь густые ельники. Тело Кирилла чудом не сползло с коня. Позже этому будет найдено объяснение. Выяснится, что стрела, пробив зипун и легкое Кирилла, застряла в луке седла, пригвоздив всадника к снаряжению и не дав ему свалиться с коня. Как знать: чудо это или знак Божий.
Кирилл, плохо соображая, понял, что истекает кровью и силы его на исходе. Он обратился к Господу и попросил легкой смерти.
 - Рано, сын мой! – раздалось с небес.
 - Господи, но я ведь почти мертв. На что мне надеяться в глухом лесу, если не Твоя помощь?
 - Я помогу тебе.
 - Господи, дай знак. Я теряю силы. Пришли подмогу.
 - Она уже с тобой.
При этих словах Господа на левое плечо Кирилла тенью спустилась дикая голубка и зацокала бронзовыми коготочками по окровавленным доспехам.
 - Ты кто? – прошептал удивленный Кирилл.
 - Ангел твой, хранитель.
 - Ангел?
 - Почему это тебя удивляет?
 - Ты скорее на ангелицу похожа.
Голубка больше для порядка, нежели сердясь, легонько клюнула Кирилла в плечо.
Кирилл снова потерял сознание, как вознесся на небеса.
Вторично очнулся Кирилл в каморке, отдаленно похожей на отшельничий скит или поморскую избу. Горло и грудь резала духота. Воздух был настолько сперт, что казалось, будто его совсем нет. Сильно пахло скипидарным маслом и ладаном. В скиту было темно и только маленькие языки пламени из печи, топившейся по – черному, отбрасывали пляшущие зайчики  на переложенные мхом кряжистые бревна. Через небольшое отверстие в потолке была видна Полярная звезда.  «Это знак Господен. Слава тебе, Господи!»
Маленькая, должно быть детская рука, гладила его пылающий лоб, и сидящая рядом что-то быстро-быстро говорила на знакомом, но трудно улавливаемом наречии.
 - Где я?
Никто ему не ответил, только хихикнули и легко погладили по плечу: «Мол, не беспокойся: ты у друзей».
Вот загадали татары русским загадку: где только не спрячешься в своих  лесах, как только тихо не будешь себя вести, а мы тебя везде достанем и ясак будем брать и храмы крестокупольные жечь и иконы  святые осквернять.
Кириллу бы о своей судьбе подумать, а он, озабоченный судьбами русской земли, вспомнил одну интересную встречу, которая у него произошла с одним татарским толмачом. Татарин этот давно прибился к Симонову монастырю и даже крестился по - православному. Имя ему дали Григорий, но за глаза так и звали Братом- татарином. А был тот татарин не совсем из татар. Он рассказывал монахам про империи Джунгаров и Цин, которые много, как татары и русские, воевали между собой,  потом империя Цин победила, хотя джунгары были храбрые и сильные воины.
 - Почему же твои предки проиграли?
 - У Цин был стратегический план, которого у нас не было.
 - Что за план?
 - Стратагема.
 - Стратагема?
 - Ну да.
 - Что это такое?
 - Стратагема – это чжимоу или цилюэ – стратегический план, в котором для противника заключена ловушка.
 - Что такое чжимоу? Как можно на наш язык перевести?
 - Понимаешь, брат Кирилл, чжимоу, как бы тебе сказать, - это изобретательность, ловкость ума, что ли.
 - Коварство, одним словом?
 - И это тоже.
 - Расскажи, брат Григорий. Подробнее про это.
 - Не могу, брат Кирилл.
 - Почему?
 - Я давал клятву.
 - Кому?
 - Императору Цин.
 - Императору? Но ведь ты сейчас православный и служишь Господу нашему, а он покровительствует крещеной Руси, а не басурманскому царю.
 - Так-то оно так, да как-то не по-людски получается, брат.
 - Зато по-христиански, ведь ты, раскрывая тайны нехристей, укрепляешь церковь православную.
 - Брат, вот разумом с тобой согласен, а сердцем – нет.
Забыл уже Кирилл об этой беседе. Но вот пропал у них брат Григорий. Ушел в Москву и не вернулся. Братия забеспокоилась. Стали выспрашивать настоятеля Феодора, но старец – молчок. Не знаю, мол. Пропал и пропал, где искать Бог ведает. Но через какое-то время признался Феодор своему любимцу Кириллу о Брате-татарине. Узнали князевы соглядатаи о тайнах Брата-татарина и донесли князю.
Князь изволил лично допросить брата Григория. Сначала молчал татарин. Не знаю, мол, говорит, никаких тайн и не ведаю, про что такое баете. Но знали князевы ябедщики свое ябедницкое дело. На дыбу загнали брата и он все доподлинно поведал.
 - А потом? –загорелись глаза у Кирилла.
 - Потом поведал в присутствии князя. – признался игумен.
 - А вас, отче, тоже в Москву звали, не по этому ли поводу?
 - Ишь, Кирилл, смотрю я: прыткий ты отрок.
 - Отче, так все братья про то знают.
 - Знают, а молчат пусть.
 - Отче, я буду нем, как колосник печки в монастырской поварне.
 - Ой, ли!
 - Вот крест! Что с татарином было?
 - Поведал тайну, а потом и помре с богом. – Настоятель трижды перекрестился.
 - Помре? Так что же это за тайны?
 - Побожись, что никому не раскроешь.
 - Ей богу, отче, никому!
 - Поцелуешь крест?
 - Поцелую.
Кирилл целует крест. Преподобный продолжает:
 - У них есть такие заповеди басурманские, коль соблюсти, то можно любого врага побороть.
 - И врага веры?
 - И врага веры. Воистину. Так.
 - Какие ж, отче?
 - Вот тебе первая: обмануть князя, чтобы он преодолел болото.
 - А сам князь, если узнает?
 - Сам не осилит: слаб князь.
 - Как же он преодолеет болото, если слаб?
 - Он слаб, но мы обманем князя и он уверует в свою силу.
 - Свят!  Свят!  Свят!
 - Вот вторая: осадить Дербент, чтобы спасти Царьград.
 - Или Рязань, что бы спасти Москву?
 - И так можно.
 - А третья?
 - Вот третья: убить чужим ножом.
 - Это зачем?
 - Зачем? Татарина тоже спрашивали.
 - И что он ответил?
 - Брат Григорий сказал, что надо вложить нож в руки врага, чтобы он погубил своего врага, который был и твоим врагом.
 - Мудрено, хоть и толково, но не по-христиански.
 - Четвертая мудрость: скрывать за улыбкой кинжал.
 - Хорошая мудрость. Сие русакам знакомо.
 - Пятая: в покое ожидать утомленного врага.
 - Отче, ведь это тоже Христово: не гневайся на врага своего.
 - Брат Кирилл, в теософские диспуты мы за недостатком времени вступать не будем.
 - Хорошо, отче.
 - Шестая мудрость: на востоке поднимать шум, а на западе – нападать.
 - Каков басурманин, хоть и крещеный брат!
 - Седьмая: извлечь нечто из ничего.
 - Тоска всякого иконописца.
- Восьмая: для вида чинить деревянные мосты, втайне выступать в Киев.
 - В Киев?
 - Можно в Козельск.
 - А на литовцев?
 - Можно и на литовцев, лишь бы прок был.
 - Дальше, отче.
 - Девятая мудрость: сливовое дерево засыхает вместо персикового.
 - Отче, а ведь все мудрости об одном и том же.
 - О чем, сын мой?
 - О коварстве, отче.
 - Сын мой, это и есть тайное оружие всякого басурманина и инородца.
 - Что же он еще поведал?
 - Десятая заповедь: бросить камень, чтобы получить яшму.
 - Это как наше: брось семя, получишь урожай.
 - Почти.
 - А дале?
 - Одиннадцатая заповедь: грабить во время пожара.
 - Так и сказал?
 - Чему ты удивляешься, ведь и мы не теряемся при случае.
 - Да ведь это и о нас, отче.
 - Двенадцатую он обозначил, как наблюдать за огнем с противоположного берега.
 - И это по - нашему, по - православному!
 - Вот еще: чтобы обезвредить разбойничью шайку, надо сначала поймать главаря. Бить по траве, чтобы вспугнуть змею. Непобедимость заключена в самом себе, возможность победы заключена в противнике. Бегство – лучший выход из безнадежной ситуации.
 - Господи, так они - это же мы! А мы – это они! Свят! Свят! Свят!
 - Сын мой, это и есть самый главный ответ на басурманские мудрости.
Кирилл, перебирая в памяти разговор с настоятелем, улыбнулся: найти бы ответ на русские премудрости и, повернувшись на бок, застонал от боли.
- Лежи, лежи, - кто-то заботливо, по - ангельски подоткнул под ним одеяло.




Подсчет голосов избирателей продолжался всю ночь. Избирательная комиссия работала в поте лица и тела. Бюллетени считали вручную, смачно слюнявя уставшие пальцы. Проценты голосов склонялись то в одну, то в другую сторону.
Ириней ходил трезвый и через силу всем улыбался.
 - Ириней Михалыч, лидируем! – доложили к утру с одиннадцатого участка.
 - Победа, командор! – звонили с двадцать первого.
К двум часам ночи еще семь участков доложили о перевесе голосов в пользу Иринея.
На скорую руку накрыли стол. Произнесли первый тост.
И тут этот звонок.
Ириней привычно поднес телефон к уху:
 - Да! Слушаю! – Но из трубки послышался смех. Он тогда еще подумал, что кто-то сильно набрался и спешит поделиться с ним радостью. – Говорите же! – В трубке помолчали. – Алло! – уже рассерженно заалекал лидер избирательной гонки. На другом конце связи наконец выдохнули:
 - Агго – пайки киго.
 – Ты кто?
 – Конь в чепчике и пагто.  – Ириней прикрыл трубку и отошел к окну. Он не на шутку забеспокоился. Что за провокация, да еще в такой победный час, опять братки наезжают или кто-то решил испортить праздник. Но картавый голос вроде знакомый. Муська? Ну, конечно же, валютная Муська! Эту заразу ни с кем не спутаешь.
 – Слушай, я понимаю шутки, но это уж слишком. Ты – Муся?
 – Муся! – просиял мобильник.
 – Так говори скорее!
 - Не спеши, Игиней Пготогеновиг! - Ириней вздрогнул. По имени сгинувшей матери его никогда не называли. Откуда Муська знает? Он так боялся ворошить свое прошлое, а тут – на тебе да еще в такой момент.
 – Что надо?
 – Встгетиться надо. Мы тут с подгушками на тошниговой киче пагимся. Надо нас выгучить.
 – Все?
 – Потом узнаешь. Адгес? – Ванина, шестьдесят.
 – Хорошо. Вытащу. А пока не болтай лишнего.
 – Хы, но я не одна.
 – Мы так не договаривались.
 – Бгось, котик. Одна подгушка огень даже любопытное тебе сообщить стгемится.
Ириней напрягся: - О матери что?
 - О ней, сокогик.
 - Но ведь она давно умерла.
 - Умегга, умегга, - тоже загадиг мне. Умегга, но не совсем.
 - Как это?
 - Пгиезай, узнаешь.
 - Машину на выезд! – Ириней на ходу натянул пиджак и побежал вниз по лестнице. Охрана еле поспевала за ним.
Они мчались по улицам ночного города, а перед Иринеем пронеслась вся его юность. Детство он провел в иногороднем детском доме. Родную мать он почти не помнил. Его вырастила вторая жена отца, которую он называл мамой. Добрейшая женщина! До армии отец хранил тайну. Перед самой отправкой рассказал ему о том, что у него была родная мать со странным именем Протогена и что она умерла давно, когда он был маленький.
 - Пап, а почему я до десяти лет воспитывался в детдоме?
 - Так судьбе было угодно, сынок. Как - нибудь расскажу.
 - А ты где был? Почему не забрал меня?
 - А был я, сынок, в местах не столь отдаленных.
 - Сидел?
 - Ты спроси, кто у нас в России не сидел или не был под судом и следствием.
 - Так вы там, в тюрьме, с матерью и встретились?
 - Там, сынок. Встретились и полюбили друг друга. Молодые были.
 - А кто она была?
 - Хороший человек.
Больше отец ничего не сказал…
В Афгане под Кандагаром его 214-отдельный  гвардейский десантный батальон попал в окружение. Как потом выяснилось, проводник оказался предателем и привел их в засаду. Всю ночь шел жестокий бой с духами, пока у шурави не кончились патроны и не осталось ни одного бойца, стоящего на ногах. Кучка тяжело раненных десантников продолжала отбиваться от полчища моджахедов даже после того, когда под самое утро духи были рассеяны ракетными залпами прилетевших на помощь «восьмерок».
Наши летчики, сильно рискуя, под плотным огнем противника все же подобрали оставшихся в живых.
 - Родные! – плакал в вертолете командир батальона. – Чуток бы раньше. Сколько парней полегло.
 - Мы что, - мы готовы были. – Седой майор с молодым лицом, командир вертолетной группы, пожал комбату перебинтованные руки.
 - А чего ж тогда ждали?
 - Да не ждали.
 - Не ждали?
 - Не ждали.
 - Не ждали и не успели?
 - Да успели бы мы, комбат, но, - майор  тяжело вздохнул, мы выполняли другое задание.
 - Другое? – комбат уперся взглядом в глаза командира летчиков. – Это ж какое задание оказалось важнее жизни моих трехсот орлов, моих незамужних пацанят?
Ириней лежал рядом с комбатом и успел рассмотреть, как посерело лицо командира, как потемнели и глубоко запали его и без того черные и  глубокие глаза.
 - Колонну Генштаба с проверяющими сопровождали.
 - Ах, суки! – задохнулся комбат и у него горлом пошла почти черная кровь.
Вот тут-то и уразумел Ириней, что  он тоже мог остаться лежать с теми ребятами на чужой, выжженной солнцем и такой горькой от полыни и крови земле.
Тогда он понял, почему отец рассказал о родной матери: знал старик, куда отправлял сына.
 - Ах, мама, мама, твоя таинственная тень стала сопровождать сына по жизни. Как часто ему хотелось прижаться  к материнской груди и поплакать вдоволь. Он летел тогда вместе с умирающим комбатом, которого так и не довезли живым до Кабула, упаковав вместе с остальным «грузом 200» на Ташкент, и сквозь горячечный бред думал о матери. Он представлял ее то молодой, смеющейся, бегущей с отцом по тротуару в белых туфельках на высоких каблуках и в легком ситцевом платье, то пожилой седой женщиной, которая в черном  старушечьем сарафане склонилась над его истерзанным телом как орлица над гнездом орленка, прикрыв его руками как крыльями от всех бурь и злых духов на белом свете. «Мама», - шептали его иссохшиеся губы. - «Сынок», - я с тобой, я здесь. - «Забери отсюда меня, мама». - «Конечно, конечно, сынок». - «Мне так больно, мама. Горло огнем горит!». - «Потерпи, родной, скоро будем дома». - «Воды, воды… Пить». - «Пей, сынок». Но вместо воды на губы капали соленые слезы матери и оттого еще сильнее хотелось пить.
Ириней медленно приходил в себя и кроме трясущегося от вибрации топливного бака с авиационным керосином ничего не видел. В вертолете резко пахло от того бака резиной и паленым волосом. В радиопередатчике сквозь треск помех раздавались короткие команды. На самом подлете к аэродрому посадки вертушку подбили. Экипажу пришлось сесть на вынужденную. Хорошо, что подступы к аэродрому защищала мотострелковая бригада ОГВ . С разных сторон к подбитой машине устремились наперегонки наши бойцы и духи. Даже представить было страшно, что учинили бы с ними душманы, окажись они проворнее мотострелков.
Ириней запомнил странное редкое имя командира мотострелковой бригады – Будимир, который на бэтээре первым подоспел к вертолету.
Матерясь, комбриг ворвался в салон и кинулся к умирающему комбату:
 - Братишка, ты что задумал? – Комбат с трудом разлепил непослушные губы и четко по слогам произнес: - Бу-ди-мир… Ты?
 - Молчи, брат, тебе нельзя говорить.
 - Теперь – можно, - скорее прошептал, чем сказал комбат. – Сними часы и передай сы-ы…
 - Брось! Мы еще повоюем!
 - Комбат дернулся и вытянулся на носилках.
Больше Ириней ничего не расслышал, кроме булькания: у комбата снова кровь пошла горлом.
 - Ах! Мать твою– перемать! – Комбриг давал указания и торопил медиков, но если кому и стоило торопиться, только не комбату. Он уже никуда не мог опоздать. Иринея и остальных вовремя вытащили из-под огня. Они остались живы.
Где-то в записной книжке должна была сохраниться запись с координатами комбрига. Надо поискать и поздравить с Днем защитника отечества. Тому командиру он жизнью обязан…
 - Ириней Михалыч, приехали! – водитель Слава вывел шефа из забытья.
 - Где мы? – еще не пришедший в себя от воспоминаний Ириней не совсем ясно воспринимал действительность.
 - У вытрезвителя.
 - Зачем мы здесь?
 - Дак сами велели сюда ехать.
 - Ах, да, - Ириней окончательно стряхнул задумчивость привычно встряхнулся.
 – Погуди, Слава.
Через пару гудков высокая железная дверь приоткрылась и показалась всклокоченная голова милиционера в капитанских погонах. Встряхнув лохматой головой, тот рысью подбежал к машине.
 - Ириней Михалыч! - Склонился служивый в поклоне, прикладывая руку к непокрытой голове. – Чем могу?
Ириней опустил стекло: - Тебе звонили, капитан?
 - Так точно!
 - Девиц содержишь?
 Так точно! Две мочалки есть, то есть девицы.
 - А мне говорили, что три.
 - Так третью приказано отрезвить и в СИЗО направить.
 - Хм! Ну, давай двух.
 - Понимаю, понимаю, а …
 - И что непонятно?
 - А санкция?
 - Какая тебе санкция? Ты зэков сторожишь или алкашню?
 - Ну, алкашню…
 - Ну, баранки гну и загинаю. Вот и отпускай.
 - А штраф?
Ириней махнул рукой: - Не проблема! Слава, сходи с начальником и все оформи.
Прошло минут пятнадцать.
Наконец девиц вывели. Это было еще то зрелище. Две подруги напоминали Дон Кихота и Санчо Пансу в женском варианте. Высокая и тощая была одета в крайне и даже запредельно эпатирующую короткую кожаную юбку. При малейших изгибах тела у девицы весь так тщательно скрываемый у других от любопытных глаз салдисон высовывался наружу и настырно лез в мужской глаз. Рыжая копна волос длинноногой девицы отливала солнцем и напоминала дразнящий факел. Сквозь низкий разрез фиолетовой блузки выкатывались два роскошных бильярдных шара невероятной величины. Она обхватила толстушку за плечи и вела ее точно конвоир: «Шаг вгево, шаг впгаво, когбаса на месте – пгивовог!» Толстушка беспомощно пялила свои воловьи глаза и ничего не могла возразить подруге.
Капитан дал девицам под зад: - Принимай Ириней Михалыч!
 - Игинуша! Козлик! – завопила высокая, подойдя к машине. – Дай закугить!
 - Успеешь, телка! Садитесь в машину!
Не успели девицы сесть, как черный мерин без понуканий сорвался с места и понесся по утреннему городу.
 - Мы так не договагивагись!
 - Не понял, Муся!
 - Ты же обещаг всех выпустить!
 - Всех, кого всех, весь пьяный кичман?
 - Весь не надо. А вот Двугсвогку надо.
 - Какую Двустволку еще?
 - О, это очень ценный для тебя чеговек, то есть женщина.
 - На кой она мне, Муся?
 - На кой? Так это она о Пготогене мне рассказага, бестогковый магчишка! – Муся  презрительно сплюнула.
 - О ком?
 - Ой, ой! Не пгитвогяйся, что не въехаг! Гано ты забыг свою годную мамочку. Забыг, да!
 - Хотел бы забыть, да не получается.
 - Вот и я говогю…
 - Заткнись.
 - Могчу.
 - Что же ты раньше молчала!
 - А ты не спгашиваг!
 - Давай! Разворачивай! – скомандовал Ириней водителю Славику и они понеслись назад к вытрезвителю.
После небольшой торговли с правоохранительными органами Двустволка оказалась на свободе.
Не зря беспокоился Ириней. Двустволка поведала ему такую тайну о матери, что пришлось глубоко задуматься. Ведь вскройся такое для ушей общественности и придется срочно искать ему замену на посту лидера Народной партии. Все полетит в тар-тарары.
Из рассказа  третьей товарки выходило, что уже в наши дни престарелая Протогена перед смертью чалилась с Двустволкой во Владимирском централе. Там старой и битой воровке понравилась заводная девчонка с характером. Авторитетка по давней воровской традиции взялась опекать молодую блатную, чтобы перед уходом из жизни передать эстафету воровского фарта. Воры на толковище одобрили поступок Протогены. Так Двустволка стала пристяжью и своеобразной душеприказчицей матери Иринея, которая многое успела поведать молодой товарке, чуя, что уже не долго остается жить.
Не умерла, оказывается, тогда в Ростове-на Дону Протогена от удара Маруськи. Лац был богатый и надежный еврей. Не оставил любимую маруху.

Генку лечили в Ростове у лучших еврейских докторов. И благодарение Богу, что вся история приключилась накануне  «Дела  врачей». Сам знаменитый Раппопорт, кудесник-хирург, сделал Генке сложнейшую операцию на лице и горле. «Чудом, кгасавица, остагась жива, тепег жить будешь долго!» - сказал тогда доктор. Жить-то жить, но лицо Протогены было неизгладимо обезображено. Правое веко вообще не поднималось, а левую щеку рассек глубокий крестообразный шрам. Протогена пыталась наложить на себя руки. В больничной ванне опасной трофейной бритвой порезала себе вены. И была бы уже на небесах, но ангел-хранитель не оставил ее и прислал больничную нянечку, которая успела поднять докторов на ноги и спасти девку. Лац от жалости еще некоторое время поваландился с нею, но окончательно разлюбил. Стал куском хлеба попрекать. Не вынесла Протогена унижения. В очередную командировку Лаца по закромам банкиров и продкомиссаров Протогена, отобрала около сотни самых любимых брюликов Лаца. Брать их было удобно, так как хранились они отдельно от остального добра за киотом Николая Чудотворца. Лац всегда с особой тщательностью и в одиночестве по ночам перебирал эти заветные камешки, и что-то бормотал себе под нос. Подсмотрела как-то Протогена мужа за этим занятием и подумала: часом не свихнулся ли он? Замотала алмазы в пеленки и была такова. Лац сразу слег с приступом грудной жабы. Воровская семья объявила на нее охоту, но Протогены и след остыл, она как в воду канула…
 - Брюлики, говоришь? Ну и что?
 - Брюлики те не простые.
 - Это как?
 - Протогена говорила, что брюлики те Анастасии Николаевны.
 - Какой Анастасии Николаевны?
 - Дочки последнего царя Романова.
 - Что за бред, ведь она погибла со всеми в Екатеринбурге.
 - Вот и не бред!
- Как так?
 - Ты слышал, что следователь Соловьев два тела в лесной яме так и не нашел?
 - Слышал.
 - Протогена мне еще сообщила, что в тех брюлликах было скрыто будущее России, но прочесть его сможет только сама Великая княжна Анастасия.
 - Откуда мать про это узнала?
 - Ей какой-то монах в Кирилло-Белозерском монастыре поведал.
 - Кирилло-Белозерском?
- Все?
 - А тебе мало?
 - Слава, тормозни у конторы и рассчитайся с девочками. Отвези, куда попросят.
 - А мы думаги, что уикенд ты с нами пговедешь! – засопела Муся.
 - В другой раз. Пока, девочки! – Ириней выскочил из машины как ошпаренный.
 - Пготивный! – Муся сплюнула жвачку и поправила колготки.
В машине наступила тишина, словно ангел пролетел.





Щуплый фигурой и бледный лицом президент устоял не только в бане  от ударов Сильвестра, но и после провала знаменитого закона о монетизации льгот. Или казалось, что устоял. Слабоструйные митинги и демонстрации пенсионеров прокатились по всей неоглядной и неприбранной стране. Граждане, обдристанные лжегуманизацией, пресловутый нормативный акт называли законом обманетизации. Ветераны вяло призывали сограждан выступить на защиту своих поруганных прав. Кидались протезами и правительственными наградами. Угрюмые родственники погибших на Кавказе солдат молча гладили ордена «Мужества» и тихонько прохаживались  здания ГУМа. Неутешные матери  расставили портреты маленьких бесланцев, зажгли поминальные свечи и тихо позвенкивали в бронзовые колокольчики…

Будимир тоже не удержался и по приглашению Совета ветеранов  Загривококшайска тайком от Анастасии Николаевны сходил на митинг. Актер театра и кино Михаил Можкин, он же поэт и композитор, хрипло и проникновенно пел что-то чисто коммунистическое из огромных армейских репродукторов. Стояли лютые февральские морозы, и толпа ветеранов как один пожилой и подстреленный человек перетаптывалась с ноги на ногу перед грузовиком, превращенным в импровизированную трибуну, и библейскими облаками выдыхала клубы горячего пара прямо на красные транспаранты КПРФ. Среди беспартийных и коммунистов был замечен в традиционной жириновке один элдэпээровец, который, петляя точно заяц на охотничьей травле, короткими перебежками перемещался от одиноко стоящей буханки УАЗ – 452 с людьми в камуфляжной форме до мрачного, в длинном кожаном пальто старика, раздающего то ли листовки, то ли многотиражную газету «Патриот». Старик с высоты своего роста строго смотрел на жириновца и согласно кивал, не забывая при этом распространять литературу.

В жестяном репродукторе Михаил Можкин очень матерно отзывался о демократии и не очень убедительно призывал товарищей сплотиться под знаменами герцога Бранденбургского и дать отпор господам олигархам…
Сильвестр после бани очнулся в небольшом замкнутом пространстве. Сон это был или не сон? Вещи его были аккуратно сложены на нижнем ярусе нар у окна.
 - Брат, живой? - сквозь остатки сна его спросили хриплым голосом.
 - Где я? – скорее выдавил из себя, чем произнес Сильвестр, не видя говорящего.
 - В домзаке, - ответили.
 - В каком заке? – Сильвестр настороженно посмотрел по сторонам. Помещение, в котором он находился, напоминало больничную палату, небольшую по ширине, но вытянутую по длине так, чтобы под высоко расположенным  у самого потолка окном разместился небольшой столик, а вдоль стен - четыре двухъярусных койки. Где-то у самой двери совсем по-домашнему урчал бачок унитаза. Именно унитаз, а не металлическая дверь с глазком и форточкой подсказали Сильвестру, что он действительно закрыт в тюремной камере. Только вот за что? Совсем недавно он так славно проводил время в изысканном высшем обществе. Перепил? Вроде бы нет! Пили по чуть-чуть качественную украинскую горилку на меду. Закусывали шашлыком и карасями в сметане. Пиво президент запретил проносить с собой. И каждый министр, уличенный в смешивании пива с водкой, немедленно отправлялся послом в какую-нибудь экзотическую страну. Так что же с ним произошло?  Где он? - Где я?
 - Ты чиво, паря, с потолка пазганулся? На киче ты, милок, чалишься. – Фиксатая пасть вплотную приблизилась к лицу Сильвестра, обдавая сивушным перегаром.
 - На киче?
 - Братва, да он контуженный, гы, гы, гы! - как педальный конь заржал бывалый, по всему видно, сиделец, сверкая фиксами из до неприличия белого металла.
 - В тюрьме? За что?
 - Не, ну вы видели такого? Ему - хрен, а он – писалка! – рассерженно и вместе с тем участливо возмутился назвавший Сильвестра братом.
Сильвестр напрягся и постарался вникнуть в ситуацию, что ему никак не удавалось то ли по причине шока, то ли еще из-за чего-то. Его всего корежило и крутило. Это состояние было похоже на похмелье, только руки и ноги вращались помимо воли с разными степенями свободы и не слушались Сильвестра. Тысячи игл воткнулись в его измученное тело, усиливая пытку. Его всего трясло и ломало. Но хуже всего был панический страх, который не отпускал ни на секунду. Страх преследования и разоблачения. Сильвестру казалось, что еще какое-то мгновение и с него будет сдернута маска, и все узнают, что он не тот, за которого себя выдает, что он всего лишь оболочка человека с таким именем. Карлик и Доктор, хоть и хорошо знали свое дело, но заменить Господа Бога даже им было не по плечу.
 - Ширнуться не желашь? – предложил все тот же участливый голос.
Вот тут-то и дошло до Сильвестра, что с ним. Полная жопа, если какие-то отморозки предлагают дозу. Только что была правительственная дача, а теперь – кичман. То есть СИЗО. Кому же так надо было отправить его на нары? Впрочем, желающим несть числа.
 - Да пошел ты, пес! – огрызнулся на просьбу наркомана Сильвестр.
 - За пса ответишь.
Что тут началось! Сильвестра били всем, что попадалось под руку. Но старались не убить насмерть. Видимо, такой установки не было.
 - Убивают! – заорал диким голосом Сильвестр.
 - Молчи, шакал, мы не убиваем, а учим.
 - За что?
 - А то не в курсе?
 - Нет.
 - Таки и нет?
 - Нет.
 - Кто укрывал доходы от налогообложения?
 - Я?
 - Мать твоя!
 - Я не скрывал. Что мне было скрывать, туалет, то есть сортир и сраную мазанку?
 - И все?
 - Все.
 - Врешь!
 - Гадом буду – не вру!
 - Падло, мы по твоим следам шли.
 - По моим?
 - Ну да.
 - А кто я, вы знаете?
 - Знаем.
 - Так кто?
 - Платон Кречет.
 - Хрен угадали! – возопил Сильвестр.
 - Как это?
 - Вот так!
 - А ты кто на самом деле?
 - На самом деле?
 - Ну да.
 - На самом деле я – крючок от папироски, то есть Сильвестр Безымянный.
 - Кто?
 - Повторить?
 - Это какой Сильвестр? Из солнцевских?
 - Обижаешь, братан.
 - Почему?
 -С этой подмосковной шпаною я никогда не знался.
 - Таки и не знался?
 - Не знался.
 - Откуда такое имя?
 - От верблюда. – Сильвестр плюнул: «Да пошли вы все!»
Прошло совсем немного времени, когда последовала команда на выход с вещами.
Красноперые допрашивали Сильвестра с особым пристрастием. Били по голове резиновыми грелками, наполненными  водопроводной водой из-под крана в отделовском туалете, а потом вежливо смотрели в глаза и конкретно требовали чисто ответа на вопросы или созналовки. Терпило не брались в расчет, так как их хавло заранее было забито братками на воле.
 - Сука, кому служишь? – орал старший из оперов.
 - Адвоката требую.
 - Будет тебе адвокат и акробат.
 - Протестую! – харкал бурою кровью Сильвестр.
 - Закатаем в асфальт.
 - Не хочу! – сопротивлялся Сильвестр.
 - Дай наколку на гонца.
 - В жисть западло не был!
 - Нам не скажешь, - Семена кликнем!
 - На выкуси!
 - Сермягой спроворим.
 - Бога не боишься?
 - Не божись.
 - А своры не опасаешься, гражданин начальник?
 - Рябушкой грозишь?
 - Я не с тараканами в голове, чтобы такое по созналовке замалинить.
 - Вижу, что не дристун.
 - Ты, начальник, как ежовая маруха, то на елдак фраера берешь, то мужика на понт.
 - Возьму, когда орлом серебряным срать будешь, мил человек
 - Гражданин начальник, ты, конечно, все можешь, но у меня тоже есть чувство собственного и какого-то еще достоинства.
 - И что?
 - Оперовой мандовошкой никогда не был.
 - Маникюр сгоношим и ты не то, что мандовошкой, синею марушкой бугра станешь.
 - Начальник - гражданин, врача требую!
 - Для Иванов врачей не даем!
 - Я – Сильвестр.
 - Из солнцевских?
 - Иван Иваныч знает. Доложи ему.
 - Сейчас, разбежался.
 - Но я же не тягло, зачем ты меня паришь на дохлой шконке?
 - Ты убил авторитетного жида.
 - Я? Какого жида?
 - Тюха - матюха, не я же!
 - Мне моя тыква дороже, чтобы ее на хрусты блатные - разменивать.
 - Свистишь, падло?
 - Я не плетень огородный.
 - Сильвестр – погоняло?
 - Имя бляное.
 - Из солнцевских?
 - Начальник, ты меня при перетырке в колготе брал?
 - Нет.
 - Вот и я говорю.
 - Дать бы тебе пендаля гвардейского.
 - Ты бы, начальник, лучше клифт вернул да отпустил меня с богом.
 - В  ШИЗО захотел, передряга?
 - Молчу, гражданин начальник.
 - Молчи себе на едало!
Сыскари районки облажались с арестом по полной программе и районному прокурору пришлось выпустить злодея на свободу.
На свободе, посчитал Сильвестр, его никто, кроме лишайного пса по кличке Кутай, не ждал и ошибся. За ним приехали на огромной черной иномарке. Пригласили ангельским голосом в салон роскошного седана и с огромной скоростью повезли в неизвестном направлении.




Очнулся Будимир от тонкого звонка колокольчика. Нехотя спросил:
 - Кто там? Нигде нет спасения от этих колокольчиков!
 - Ваше Величество, депеша от премьера!- произнесли мужским голосом.
Будимир удивился. В опочивальне кроме него никаких мужчин не было. Уж, не к нему ли обращаются? Депешу какую-то привезли. Долго раздумывать не стоит, а то заподозрят неладное. И он поспешно переспросил:
 - Какого премьера?
 - Князя Черновыйского!
  «Вот те на! Величество, депеша, премьер, князь… Что за дела? Только не подавать вида, что удивлен. Потом расспрошу Анастасию».
Протер глаза и не поверил им: вместо клоповой комнатки на улице Парковой – роскошные, напоминающие царские покои апартаменты с видом на заснеженный лед Невы и золоченый шпиль Петропавловки. Он, Будмир, аки твой падишах возлежит на огромной кровати, покрытой синим шелковым балдахином с желтыми кистями по краям. Слева, прижавшись к нему горячим гладким бедром и пушистой прядью волос, покоится прекрасная женщина – точно обнаженная Маха. Даже воздух в покоях пропах чем-то особенным и терпким до такой жуткой степени, что кружится голова и щиплет ноздри. «Бездонный омут» - так назывались китайские духи в восточной лавочке Загривококшайска, куда он ездил на слет ветеранов силовых структур. Купил одну склянку для Анастасии Николаевны.
 - Ты удивлен, Николя? – вопрошает нежный грудной голос.
 - Не понял? Почему Николя?
 - Чего тут не понять? - говорит проснувшаяся женщина. - Ты сейчас не ты, а император Российской империи, новый хозяин земли русской. Николай, то есть Николай Третий.
 - А как же наследники?
 - Наследники – чужие. Их вскормила чужая земля – заграница.
 - А Украина?
 - Что Украина?
 - Ах, да! Я и забыл, что Малороссия опять то ли под янычарами, то ли под шляхтичами.
 - Под шафе ясновельможная паненка Украина, да неважно все это!
 - Мне снится сон?
 - Нет, это не сон.
 - Кто ты?
 - Опять двадцать пять? Мы ведь с тобою уже давно знакомы.
 - Анастасия Николаевна?
 - Вспомнил, наконец-то! Браво! Еще есть вопросы?
 - Вот вы – Николаевна, так?
 - Так.
 - Но я-то не могу быть Николаичем: мы не брат с сестрой.
 - Логично.
 - И что?
 - Вы, Николя, по старой русской традиции будете Петровичем.
 - Петровичем так Петровичем. И что мы будем дальше делать, принцесса? Простите, царица!
 - Править империей!
 - Как? Больше мотострелковой бригады у меня не было в подчинении. Я никогда империями не управлял.
 - Все когда-нибудь случается в первый раз.
 - Да. Но тут такое! Сразу и не сообразить, что и как. – Чешет затылок. – А ежели я откажусь?
 - От чего откажетесь?
 - Ну, - неуверенно мямлит Будимир, - империей управлять.
 - Николя, во –первых, соображать – не царское это дело. Слава Богу, для этого у нас есть советники и министры. Пусть отрабатывают свой хлеб. Во-вторых, отказаться Вы по определению не сможете-с.
 - Не смогу-с? Как это так?
Анастасия достает из-под подушки деревянную шкатулку. Раскрывает и вынимает лист бумаги: - Читайте.
 - Что это?
 - Ваш контракт-с!
 - С кем?
 - Там все прописано-с.
Будимир читает и бледнеет. – Какой Карл?
 - Договаривающаяся сторона.
Читает дальше: - Я, Николай Третий, он же Будимир, клянусь управлять Россией в качестве императора, самодержца Российского… Договор может быть расторгнут лишь по взаимному соглашению сторон. В противном случае, применяются санкции вплоть до усекновения головы…
 - А если я откажусь? И не таким в жизни пугали.
 - И этот вариант мы предусмотрели.
 - Какой этот?
 - Читай внимательно особые условия
Будимир читает: «В случае отказа от заключения контракта в действие вступает альтернативный план «Х».
 - Что за план?
 - А это такой план, что хиросимы, нагасаки и чернобыли покажутся детской забавой.
 - Манкируете, Анастасия Николаевна? Шантаж?
 - Никоим образом, муженек, - отрезает царственная особа и так улыбается, что Будимиру становится не по себе, словно он оказался в эпицентре ядерного взрыва и с него заживо, как женский чулок, сходит кожа.
 - Пропал! Зарезали!
 - А как ты думал? Валяться с убиенной царевной в постели и ни за что не отвечать?
Будимиру становится ясно, что он попал в западню, из которой только один выход: подписать контракт, а там видно будет: Бог не выдаст, свинья не съест.
 - Я согласен.
 - Вот и хорошо! – Анастасия громко смеется: «Мы другого от вас и не ожидали. Кстати, там, за дверью, вам, Николай Петрович, депеша от премьера».
Депеша? Ах, да! Сейчас…  Хотя, - Будимир, войдя в роль, притворно зевает, - Какого такого кегельбана меня, императора, с постели поднимают ни свет ни заря! Что это за правительство, которое самостоятельно не может принимать неотложных решений!? Подраспустились, понимаете ли, пока император из России отлучился. Камердинер! Где мой личный императорский камердинер?
Анастасия Николаевна прячется под покрывалом. Она уже подумывает, что необходимо немедленно заняться церемониалом и всякими там ритуальными делами, а то так недолго империю развалить.
На крик императора вбегает камердинер и помогает императору покинуть монаршию постель и натянуть панталоны. От камердинера резко пахнет дезодорантом и взгляд какой-то затравленный. Где Будимир его раньше видел? Знакомый типаж. Ба! Да это ж Андрей Чикатило собственной персоной.
 - Андрей, ты?
 - Я, Ваше Императорское Величество.
 - Какого лешего ты здесь делаешь? Ты ведь в Загривококшайске остался?
 - Когда это было? В другой жизни, а теперь к Вам приставлен.
 - Ко мне? Кем?
 - А вот – ею, - Чикатило кивает на покрывало, скрывшее Анастасию Николаевну.
 - Ею?
 - Так точно-с!
 - Настя, правда что ли?
 - Пусть он выйдет!
Чикатило, он же императорский камердинер, втянув лысую без парика голову в плечи, удаляется шаркающей походкой.
 - Николя, клятвенно обещайте, что никогда не будете при подданных учинять мне допрос. Первое. Второе. Постарайтесь скорее овладеть светскими манерами и дворцовым этикетом. Обещаете? – Анастасия, судя по всему, не шутит.
 - Так точно! – Будимир, он же император Николай Третий, обнимает Анастасию Николаевну за талию, тянет к себе и целует в губы, оказавшиеся совсем не царственно податливыми.
Выдержав долгий и страстный поцелуй, императрица, переведя дыхание, отстраняет августейшего супруга.
 - Не время, папик. Пора и страной поуправлять.
 - Есть поуправлять страной! Свистать всех наверх! Общее построение бригады!– разряжается неистовой командой свежеиспеченный император.
Дворцовые палаты оживают топотом десятков вельможных ног, цокающих по паркету Зимнего дворца копытами резвых вороных.
После недолгого туалета император готов к приему подданных.
 - Начнем с депеши князя Черновыйского, - приказывает император камердинеру.
 - Есть, Ваше Величество! – ответствует камердинер и кричит фельдъегерю: – Подать сюда депешу!
Подают депешу от князя. Там сплошь про волнения пенсионеров по городам и весям необъятной Российской империи.
 - Чего они хотят, Андрей?
 - Известно чего, - камердинер терпеливо выжидает, пока император выпьет чашечку кофе с молоком.
 - Так чего-с?
 - Как всегда-с, Ваше Величество, снижения тарифов ЖКХ, повышения и индексации пенсии-с.
 - А этого они не желают? Будимир показывает крупный кукиш.
 - Спрашивали уже, Ваше императорское Величество. Не желают-с. Они бьют челом-с, Ваше Величество за отмену закона о монетизации.
 - Как челом!
 - Так говорится, что бьют челом.
 - Умник выискался! Ладно, пиши!
 - Что писать?
 - Пиши указ №1. «О ликвидации пенсионного фонда».
 - Как ликвидации? Зачем создавали? Старики наши не поймут.
 - Не поймут, говоришь, тем для них лучше. Пиши: Указ №2. «О ликвидации жилищного фонда». Тоже не поймут?
 - Это взбудоражит все слои малоимущего населения, Ваше Величество!
 - Взбудоражит, говоришь? Тогда пиши: Указ№3. «О ликвидации Конституции Российской империи».
 - Как? Это невозможно!
 - Для меня, императора, Андрей, ничего невозможного нет. Пиши.
Чикатило плачет, но пишет. Слезы падают на синие строчки и размывают их.
 - Не плачь, Андрюша, мы вместо старой Конституции новую примем, которая еще лучше будет. – Гладит Чикатило по голой как страусиное яйцо голове.- Плохо тебя расстреляли, милок, если ты жив…
Чикатило летит вон оглашать императорские указы.
Где-то в районе Дворцовой площади витийствует тень отца Ксении Собчак… Тень, несмотря на сильный мороз, одета только во всегдашний клетчатый пиджак, слегка простужена, но как никогда в ударе. Так хорошо говорит, что хочется сразу записываться в демократы и впитывать в себя общечеловеческие ценности капитализма. Толпа радостно внимает и готова нести тень на руках. Бросается следом за тенью.
Тень вырывается из рук толпы и взлетает над Александрийским столпом.
От тени отца русской демократии испуганно шарахается синий вертолет МЧС с генералом-фельдмаршалом  Жойгу на борту. Тень, полная озорства, устремляется в сторону Великих Лук, где проводится международный турнир пилотируемых воздушных шаров. Тень единогласно избирают председателем международного жюри и проводят в помещение для Vip – персон и поят русской водкой…
Смеркается. В библиотеке Зимнего за ломберным столиком сидят двое: мужчина алтайской наружности и женщина, чистая красавица и царица.
 - Сергей Кожухетович, пора бы уже и цунами  предсказывать.
 - Мы, матушка, тем только и занимаемся с утра до ночи.
 - А как же тогда победа померанчивых, то есть оранжевых на Украине?
 - Виноват-с, прозевали-с, но алтайские шаманы сенсорили с утра до ночи.
 - Сенсорили и насенсорили.
 - Матушка, не вели казнить, а…
 - А, говоришь… - Царица задумывается. С одной стороны министр хитрован, но с другой – такой обаятельный и бравый молодой человек. Найти другого можно, но к этому уже привыкли как привыкают к комнатным тапочкам или собакам. То, что министр с ламой консультируется – пол - беды. Рериха идейным вдохновителем считает – ерунда. Преданный – замечательно. Но корни у него нерусские. Что тибетский лама ему наламит, то он и закладывает в японские компьютеры. Недавно, ей доложили, что перед очередным наводнением министр сам лично шаманил у себя на даче в Сосновке. Оделся в подержанные медвежьи шкуры. Бил в родовой шаманский бубен и прыгал на Луну. Прыгал так высоко, что еще немного и зацепил бы высоковольтные провода. Потом долго и с удовольствием парился в русской бане над озером и диктовал секретарше на ушко какие-то прогнозы…
Заподозрив, что царице известна его бурная и неоднозначная комсомольская юность, министр хитро усмехнулся: - Кто, матушка, в молодости не был грешен? А комсомол – это такая школа!
 - Я тебя, дружок, пригласила вовсе не для того, чтобы поговорить о твоей биографии. У нас парламентские выборы на носу и президентские не за горами. Нам с папой надо точно предвидеть коньюктуру политического рынка, во-первых. Но главное – нам нужно выявить Русскую национальную идею. Смекаешь?
 - Так точно, Ваше Величество.
 - Смекаешь, да видно, не совсем.
 - Обижаете, матушка.
 - От скромности тебе не умереть. Да, ладно. По мне лучше циник, чем глупец.
 - Я весь внимание.
 - Внимайте,  Серж!  Вы помните нашу семейную историю?
 - С чудесным спасением от большевистских палачей и летаргическим сном в таежной сибирской деревне?
 - Это половина истории.
 - Матушка, мне ли скромному чиновнику знать тайны великих мира сего?
 - Хитришь, Кожухетович, да, Бог с тобой. Поведаю тебе тайну. Поклянись, что в случае неудачи она уйдет с тобою в могилу.
 - Клянусь, матушка…
Глаза Анастасии наполнились слезами. – «Может, не надо, матушка?» Министр попытался неловко утешить принцессу. Та жестом дала понять, что продолжит разговор, как ей не тяжело вспоминать о тех горестных днях.
 - Тогда, накануне расстрела кому-то из нас пришла в голову чудесная мысль: зашить фамильные драгоценности Романовых в девичьи платья.
 - Вы знали о расстреле?
 - Не знали, но предчувствие чего-то нехорошего, трагического исхода крепко засело в нас. Мы все тогда были, как ягнята перед бойней, - царица вытерла глаза, - чувствовали свою гибель.
 - Простите, матушка, если сочтете грубым мой вопрос.
 - Говори, чего уж там!
 - Зачем Вы запрятали драгоценности в одежду? На тот свет хотели прихватить, как египетские фараоны?
 - Не забывайтесь, наш друг, - не сдержавшись, побагровела Анастасия, - Мы Вас, министр, почитаем, но не до такой же степени, чтобы колкости Ваши выслушивать.
 - Простите, мама. Я ведь предупреждал.
 - Бог простит! Так вот, я еще ребенком слышала, что в семье Романовых с времен Смуты хранятся семьдесят семь особо чудесных бриллиантов и если их выложить в полнолуние на лунной дорожке и прочитать над ними семьдесят семь раз молитву «Отче наш», то можно разобрать пентаграмму – предсказание Нострадамуса.
 - Предсказание? Чего, мама?
 - Будущего нашей несчастной России.
 - Вы это серьезно?
 - Вполне, - кивнула царица.
 - Интересно и…, - запнулся генерал-фельдмаршал, - одновременно жутко…
 - Конешно,- согласилась Анастасия Николаевна, - интересно, жутко да еще как.
 - И наводнение можно предсказать?
 - Легко -с…
 - И выборы?
 - Элементарно-с.
 - А нашествие крыс?
 - И нашествие тоже…
 - Тогда где же камни, мама? Не те ли камни были тогда на убиенных княжнах?
 - Вот это тебе, Сергей ты наш Кожухетович, как раз и придется узнать…
На след заветных камней правоохранительные органы вышли очень быстро через анкету воровского авторитета: в Главном информационном центре МВД Российской империи хранилась и не такая информация. Тем более что авторитет был необычным - нетрадиционным вором-женщиной  в законе - с редким именем Протогена. Рядом на букву «П» можно было узнать о царском министре Протопопове, о личных счетах принца Чарльза. Чуть поодаль содержались сведения о протопопе Аввакуме…


Надо сказать, что сведения о драгоценных камнях оказались устаревшими и маловразумительными. Еще в двадцатые годы в Ростове - на - Дону ограбили и убили известного нэпмана скотопрмышленника Прокудайло. У богача похитили не меньше центнера драгоценностей, а среди них - коллекцию редчайших алмазов загадочного происхождения. Насчет камешков чекистам поведала простоволосая горничная нэпмана. Она случайно подсмотрела, как ее хозяин однажды рассматривал целую вереницу стекляшек, любовно перебирая один камешек за другим. Ростовские сыщики напали, было, на след грабителей. Ими оказались люди из банды Лаца Аксайского, грозы юга России. На счету бандита были сотни загубленных невинных душ. Не было няни, которая не пугала бы на ночь ребенка именем дяди Лаца. После масштабных и долгих поисков банда была разгромлена, а сам Лац оказался в Новочеркасском домзаке. Вот тут чекисты и узнали о похищенных у скотопромышленника алмазах. Сам Лац никогда бы не признался. Но ему в последнюю ночь перед расстрелом явился во сне старец Макарий и завещал поведать властям тайну похищенных у нэпмана алмазов.

А дело было так. Летом 1918 г. уркаган Лац отчаянно промышлял на сибирских железнодорожных перегонах: брал на гоп-стоп лохов пассажирских и грузовых составов. Время было смутное и холерное. Гражданская война, повсеместная бескормица и массовые эпидемии быстро делали свое черное дело. От Тихого океана до Балтийского моря люди теряли возникавший столетиями библейский облик и с космической скоростью превращались во всеядных животных. Святости и драгоценности переставали иметь всякое значение, если не могли защитить от голодной смерти или бандитской пули. За шматок старого пожелтевшего сала или цвелую горбушку черствого хлеба набожные люди отдавали то, что веками хранилось в семьях и бережно передавалось от матери к дочери, от бабушки - внучке. Спекулянты, лихие люди, а точнее – нелюди, как всегда это бывало в годину великих потрясений, жирели, наживаясь на чужом горе.

В те самые дни на богатом металлоносными рудами Урале под городом Екатеринбургом была расстреляна семья последнего российского императора Николая Второго, впрочем, уже успевшего за полтора года до этого отречься от царского престола. Слухи об убиенном императоре скоро наполнили русскую землю. О покойном говорили со смешанными чувствами, часто прибавляя по делу и просто так эпитет «кровавый». Отставную императрицу дружно ругали, отбросив многовековую русскую традицию соболезнования замученным и убиенным. Детей жалели, но как-то сдержанно, без эмоций и причитаний, что также не соответствовало национальной жалости к загубленным младенцам и невинным душам. Оживлялись, когда дело доходило до помилованного поваренка и якобы чудом спасшихся от смерти великой княжне Анастасии и царевиче Алексее. Говорили, что их следы терялись то ли в Тунгусской тайге, то ли в ушедших на Восток корпусах белочехов. Но так случилось, что матерый ушкуйник Лац приобщился к великой исторической тайне. Под городом Николаевском на малине у местных уркачей к нему подмазалась одна смазливая метелка и попросила пристроить ее с братом в эшелон к чехам.
 - Чем расплатишься, Соня, лавэ маешь?
 - Марафетом могу.
 - Я не нарик.
 - Хочешь рыжу дам и брюлики?
 - Покажь.
Девица поспешно отошла в угол избы. Из - под головы спящего мальчишки достала узелок. – Гляди, Фома!
 - Ух ты лялюшница! Да у тебя на целый общак!
Монеты Лац тщательно отложил отдельно, а камешки пересчитал и бережно спрятал в кисет.
 - Почему брюликов семьдесят семь?
 - Это сакральное число.
 - Какое кральное?
 - Да не кральное, а сакральное, то есть священное, заветное, тайное.
 - Ишь ты! И не жалко отдавать, цыпа??
 - Жалко.
 - Жалко, а отдаешь?. - Девица помялась, а потом, решившись, сказала:  - Ладно. Скажу тебе одному, кавалер. Камешки эти не простые, а заговоренные. Их нельзя из России вывозить. На чужбине они потеряют свою силу.
 - А цену?
 - Цену? Цену – нет. Не потеряют.
 - Что за сила скрыта в них?..
 - Лучше не спрашивай.
 - Возьму, коли скажешь.
 - Не пожалеешь?
 - Говори, не жмурься.
 - Коли не боишься, то изволь. Камни эти – наш фамильный талисман.
 - Чей это ваш, мадам?.
 - Побожись, что никому не скажешь.
 - Вот тебе крест!
 - Царского дома Романовых.
 - Ить брешешь, казачка?..
 - Брешуть собаки, кавалер.
 - Ты – то кто, краля?
 - Анастасия.
 - Скажешь тоже – Анастасия! Таську ведь жиды красные погубили со всем семейством.
 - Можешь не верить. Оно и лучше, а с братом устрой нас к чехам во имя Христа.
 - А это брат твой – цесаревич Алексей?
 - Алексей.
 - Дела-а-а!.
 - Не выдашь?
 - Крещеный я, чай. Собирай манатки. Нынче и устрою, пока вагоны у дальнего пакгауза под загрузкой.
 - Благодарствую, кавалер! Молиться за тебя с Алешей будем.
 - Так что за сила в камушках-то?
 - А я и забыла…  Хотя, подожди. По камешкам этим можно судьбу узнать, мама мне говорила.
 - Чью?
 - Хочешь – только свою, а хочешь – всей России.
 - Да ну!
-Баранки гну!
 - Ну, скажем, у России судьба одна: центровых морщить. Свою – интересно.
 - Учти, кавалер, узнав судьбу, ты ее не изменишь. Подумай прежде, чем узнавать…
Мальчишку пришлось на руках нести до поезда: очень болел и стонал. На прощание Анастасия перекрестила Лаца: «Оставайся, кавалер, с Богом!».
Лац поведал дальнейшую судьбу брюликов и то как их стащила у него молодая воровка Генка-Протогена и сгинула с камнями на немерянных просторах РСФСР. В анкете Протогены были перечислены все судимости и учреждения исполнения наказаний. В графе  «родственники» было указано: сын, Ириней, год рождения, детский дом, усыновление и отъезд в южный город№, школа, служба в армии (Афганистан), институт, завод, ООО, фирма, должность, адрес и группа крови…
Министр внутренних дел Российской Феденрации в первую очередь доложил о результатах поиска Анастасии. Она вспомнила рассказ Будимира о его службе в Афганистане. Запросила ГРУ Генштаба. Все сходилось. Будимир в одно время с сыном Протогены воевал в Афгане. И даже в одной бригаде.
 - Помню, конечно! Лихой был боец!
 - Мы его разыщем, а ты все у него и выведаешь, Николай Петрович, - не терпящим возражения тоном приказала царица.
 - Мама, хоть наедине зови меня настоящим именем!
 - Забудь прошлое, папик! Теперь ты Николай Третий, царь Белой и Черной, Малой и прочей, прочей… Великой Руси. Понял?
 - Как не понять, кормилица наша!
 - То то же! Давай команду: доставить, разыскать!
По следам Иринея пошли гончие псы.
Ангел не упускал погони из виду.




Кирилл, тяжело и долго изнемогая, выздоравливал по не ранней северной весне. Въедливая хворь от него отступала не сразу. Маленькими, робкими шажочками и с божьей помощью преподобный медленно шел к воскресению своего болезненного праха. Правое легкое еще с большим трудом впускало духмяный весенний воздух, но уже не истекало тугой запекшейся кровью. При глубоком вдохе боль продолжала беспокоить воспаленное нутро, но не вызывала более приступы удушья, а только легкий и хрипящий  кашель, похожий на клекот пожилого орла, подбитого метким охотником.

В болезненном бреду к преподобному Кириллу из уст Божьей Матери приходило небесное откровение: - Пойдешь ты, раб Божий Кирилл, во славу нашу в дальние северные земли и зело возвысишься духом над хладом и мором. А когда возвысишься, то обретешь духовное бессмертие и твердость телесную да станешь примером не только для бояр и смердов, но и для царей, что возомнили себя неподсудными помазанниками божьими. Тем восславишь Господа нашего.

 -Это крест мой? – шептал в горячечном бреду Кирилл, вопрошая закопченные страпила  поморского скита.
Дородный Будилко, тяжело кряхтя, подсаживался к изголовью преподобного. Брал за иссохшую жилистую длань и вступал с больным в тары-бары:
 - Не только крест, но и венец терновый, который усилиями твоими и паствы твоей обратится в венец лавровый.
 - Почему именно здесь?
 - Потому как издревле земли эти предназначались для духа православного…
 - Так-так…   А ливонцы?
 - Ливонцы, баешь? Ливонцам уделы отведены много того западнее. Им еще конунг Невский заказал на Ладогу ходить.
 - Невский? Про князя понимаю, а паства Новгорода Великаго и Пскова праотчинного?
 - Паства сия, сам знаешь, отче, завсегда сильна была некрепостию устоев православных.
 - Некрепостию? Каким таким делом?
 - Каким? Аль не слыхал, живучи в Московии? В Симоновом монастыре книгочеи знатные что ль перевелись?
 - Не перевелись. Да недосуг мне было за молитвами и делами келарскими за грамотою мирской следить. Что-то слыхал я от брата Ферапонта, но ты кажи мне, раз напросился.
 - Слушай, значит. Давно так повелось в Новгороде Великом. Паства посадская от княжества Московского с давних пор воротилась и дух самочинный стяжала.
 - Стяжала?
 - Богатилась она на кисельных брегах молочного Волхова нравами свободными и торговлишкой с людьми зело погаными и совращенными.
 - Погаными? Ты немца имеешь ввиду?
 - Свею, чухню и немца имею тоже. Романца и флоренца али турка не крещенного совокуплю к ним же.
 - Так романцы те - латыняне и как ни есть католики? Как же они поганили наших негоциантов верующих? Через что и как? Где – Волхов, а и де палестины романския?
 - Первым делом, отче, поганили нравы свои путем торговым из варяг во греки.
 - Как так?
 - Через сребреники Иудовы. Корысть продажную и роскошь заморскую. – Плюет на пол: Тьфу ты. Диаволу продались.
 - Но весь мир торгует и ничего! Бог миловал!
 - Торгует, но не алкует так падко воздух крамольный, ремесла чуждыя как наши псковичи  и новгородцы. Ревит , слезу фарисейскую льет посадский от мерзости не нашенской, но алкует.
 - Воистину так. – Пот градом катится с воскового лица Кирилла и он цепко внимает каждому слову говорящего. С трудом разлепляет сухие губы: Твердыни православной, значит, в душе того горожанина нет, и не было отродясь.
 - Теперь понимаешь, почему надобна твердыня в лесах северных.
 - Понимаю, а ты откуда все знаешь?
Будилко не ответил. Не пришел еще срок поведать обо всем болезному Кириллу. Отшутился: - Ворона одна на хвосте принесла.
 - Ворона? – переспрашивает Кирилл и снова проваливается в сон…
За болящим Кириллом денно и нощно присматривала младшая дочка хозяина-помора, Пестемьяна, десяти годков от роду. Несмотря на столь нежный возраст, она строго обходилась с необычным больным, если тот отказывался от нужного лекарства или специально приготовленной пищи. Серьезным недетским тоном она внушала ему, что не след отлынивать от ее знахарских усилий, так как ни за что она с ним пазгаться не желает и выполняет токмо родительскую волю.
Тонко стонет Кирилл:
 - Силушки боле моея нет, дитя ты мое любезное, Пестемьянушка, травы твои духмяные принимать да отвары зеленючие пить. Смертушки моея больше прошу!
 - Незамочь так было как!
 - На то непременно была воля Божья.
 - Обиходовать до самого здравия тебя, отче,  тоже воля Господа!
 - Ух, ты, сорока-краснобока! – удивлялся ее настойчивости Кирилл. – Лечи  тогда, коли так бесконвойно звездишь паству. - И уже безо всякого сопротивления принимал горькие снадобья и приторную пищу.
 - О смерти и не вздумывай, отче! Грех, сам разумеешь. – Пестемьяна быстро крестится в темноту скита: Свят, свят, свят! Да не прогневи Господа своего.
 - Покоряюсь тебе, дщерь моя, от веку небесного и отныне! – И добавляет в полубреду: -Матушка.
 - То - то, - как ни в чем не бывало, молвила девица, занимаясь привычным делом народного врачевания…

Так сурова с больным Пестемьяна была совсем не зря. В тот год на Севере Руси от злобной лихоманки люди гибли как мухи. Местные поморы говорили, хотя и мало в то верили, что какое-то аглицкое судно в трюмах с крысами ненароком завезло прилипчивую заразу в Поморье- то ли чуму, то ли холеру. Поселковые лекари были полоротые и незобастые. Вороватые боярчики и воеводы не заботились о черносошных крестьянах. Набивали кошели золотом и отбывали в первопрестольную балагурить и кутить. Оттого по всему побережью Ледовитого океана и иже с ним пошел невиданный мор. Людишки на глазах угасали целыми поселками от заповедного Беломорья до праотеческого Белозерья. Скореженные трупы баржами вывозили за Канин нос и сбрасывали в хладное и бушующее море как безымянную скудельницу. Голодные рыбы быстро обгладывали кости несчастных и с нетерпением ждали новых поступлений: людские болезни на них никоим образом не влияли. Острым умом и ехидным нравом те мертвецы не блистали и потому рыбам не приходилось опасаться за свои честь и достоинство. Рыбьим желудкам давно было не привыкать к протухшим и распухшим человеческим трупам…

Тогда-то и повадились волхвы кудесничать. Призывали идолам языческим поклонятся.
После смерти супруги дрогнул душой Будилко. Зело тоскуя по усопшей, стал справлять прадедовские обряды. Жарко натапливал мовницу (баню). В предбаннике развешивал чехлы (простыни) и убрусы (полотенца), выставлял пшеничные караваи с румянцем, блюда с кровавой свежатиной, молоко в кувшинах, яйца перепелов, масло в глечиках и мед в сотах. Густо посыпал березовым пеплом пол и приглашал навье (покойницу):
«Мыйтися!». Находивши среди пепла после мытья точно куриные следы, радовался приходу почившей и поедал выставленную снедь.
Узнал об этом преподобный и сильно разгневался: - Беса ублажаешь! Сю пищу не достоить ни псом ясти!

 - Жалкую, отче: сил нет!
 - Отай не молись ни Перуну, ни Дажбогу, ни Велесу, ни Стрибогу, ни Хорсу, ни Симарглу, ни Мокоши!  Грех взыщешь. Открыто молись единому Господу нашему.
Послушался Будилко старца, но при случае продолжал внимать: в какое ухо поет махонький дрозд – малинник. Если в правое, то благодарил Бога, если в левое, то просил отвести от него искушение.
Преподобный понимал, что не просто было русскому человеку  расстаться с волхованиями, которые веками сопровождали его в нелегкой жизни и не так легко будет ему бороться в этих северных краях с двоебожием…

Весна выдалась затяжная, и снег долго не хотел таять. Стоял лиловыми, холодючими до слез сугробами и заслонял серенькое в маленьких голубых лоскутиках небо. С далекого Белозера дул пронизывающий юго-западный ветер. Сосульки с шатровой крыши маленькой часовенки, выстроенной Будилко Кузьминым, отцом Пестемьяны, в память о жене, задранной медведем-людоедом, потихоньку, словно о покойной, плакали на неласковом северном солнце скупыми ледяными слезами.

Кирилл, медленно шагая, вышел на резное крылечко  небольшой крестьянской избы-скита. Так случилось, что его первое пробуждение от мореной болезни  совпало с закатом весеннего солнца, ничего равного которому ни до, ни после преподобный не видел. Архангелогородское солнце, словно нехотя и как-то болезненно скользило по самым макушкам чахоточных сосен, уставшим от долгой северной зимы. Его робкие лучи были очень похожи на струйки вологодского масла, распыленные маслоделом среди безмолвной и бескрайней тайги. Лучи светились той сусальной позолотой, которую так щедро наносят золотых дел мастера на купола православных храмов. От самой позолоты шел благолепный свет, одновременно слепящий и врачующий глаза больного, ослабленного долгой болезнью и скудным поморским питанием. Наступала пора тревожных и длинных, северных белых ночей.

Преподобный понимал, что его собственное выздоровление стало возможным только в силу той особой миссии, которая была ему уготована. Он должен был выжить, чтобы исполнить завет Божьей Матери…. Но видимо, тело еще не настолько окрепло, чтобы вынести простую прогулку по деревянным мосткам внутреннего дворика. На порожке избы Кирилл запнулся в полах своего пространного монашеского платья и упал, больно стукнувшись головой о массивный пробой на двери… Находившийся поблизости ангел, подставив крылья, смягчил удар.




Во время второй встречи Ириней и Двустволка продолжали выяснять отношения.
Двустволка, не доверяя Иринею, притащила с собой Муську.
 - Что же дальше было, Двустволка, ну не томи ты мою душу!
 - А я знаю?
 - Не знаешь? Так какого лешего ты все это мне рассказала?
 - Думала, тебе интересно будет, ведь ты – детдомовский.
 - У меня семья была.
 - Была! Папашка неродной тебя из детдома взял.
 - Какого детдома?
 - Советского. фря, аль запомятовал?
 - Врешь, стерва! Отец родной был.
 - Родной? Хы!
 - Ну да!
 - Так, выходит, ты не знал? Прости!
 - Бог простит.
 - Мать Протогеной звали?
 - Откуда знаешь?
 - Сорока на хвосте принесла.
 - Сорока? – Ириней схватил Двустволку за горло.
 - Пусти!
 - Пусти? Кто тебе велел слить информацию? Говори, паскуда!
 - Па-па…, -девица, задыхаясь, попробовала повторить, - скуда? Пу- усти, задушишь.
 - И задушу! – Ириней отшвырнул цикавую девицу от себя. У него по лицу пошли бурые пятна. – Кто тебя подослал?
 - Никто!
 - Врешь, сука!
 - Иди ты, кобель!
Ириней хлестанул Двустволку по губам.
 - Ы-ы-ы, - зарычала девица.
Ириней снова замахнулся.
Муська повисла на руках у Иринея: -Отстань от нее! Лучше меня бей, кавагег!
 - Тебя? – удивился Ириней. – Тебя-то за что?
 - А ее за какого хгена?
Ириней вздрогул. Действительно: при чем здесь какая-то посторонняя лярва?. Но вслух сказал совсем другое:
 - Тебя подослали. Так?
 - Не так, говнюк! Я к тебе ведь по доброй воле, с доброй вестью, а ты сразу – за горло!
 - С доброй? Это какой?
 - Тебе одному скажу. Без этих.
Иринею пришлось умерить свой пыл и дождаться, пока они с Двустволкой останутся наедине.
 - Все в машину. Быстро. Славик, гони в Должанку.
 - Есть, Ириней Михалыч!
Дорога долго петляла по пустынному морскому побережью. В приоткрытые окна машины  тугой волной заплывал свежий, но горячий воздух, настоянный на азовской полыни и море. С безоблачного неба доносились визгливые, похожие на детские крики, голоса чаек. На поверхности лимана играли ребристые волны, отдавая свинцовой безнадегой.
«Бросить все к бабушке, думал Ириней. Бьюсь, бьюсь с производством. Кажется, богатею, но на душе как у Скупого рыцаря: никакой радости нет. Отчего так? Где-то он слышал расхожую фразу, что счастья нет, а есть покой и воля. Какой тут покой, если столичные фирмачи одолели и чуть не буквально подступают с ножом к горлу: уступи часть доли в бизнесе. Сегодня часть, а завтра все потребуют. Пробовал бороться. Что толку? У тех и власть на их стороне и капиталы не чета нашим. Чета! Слово то, какое. Вот они с женой чета или не чета? Если чета, то почему совсем перестали друг друга понимать. Он не может или не хочет находить этому объяснения. Обидно, конечно, когда из-за пустяков ссорятся и горшки навсегда бьют. Но и бесконечно жить как кошка с собакой нельзя. Может, сглазили их, как это бывает, когда у тебя появляется множество тайных завистников, а то и явных недругов, старающихся подставить тебе подножку.

Он, конечно, тоже хорош, нечего сказать. Часто и густо фланирует по командировкам. Рауты, приемы, банкеты. Культурные программы. Стал потихоньку спиваться. Да кто же в этом признается? Пьян да умен – два угодья в нем. Слышал поговорочку. Только вот алкаши ее в оправдание своих грехов сами и придумали. С бесом в ребро и вовсе неловко вышло. Карина недавно застукала его с секретаршей прямо на рабочем месте. С похмела чего не наворотишь да как все это объяснить жене? Что это пустяк. Баловство. Ну, как пар на волю выпустить. Не простила. Даже когда с прободной язвой свалился и месяц пролежал в больнице - ни разу не пришла, а секретарша, Эльвира, часами не отходила от него и как маленького супом поила с ложечки. Сядет напротив и уставится своими маслиновыми глазами и так смотрит, словно проглотить хочет как лакомство какое. При этом молчит. Ничего не просит. Как тут не поверить в искренность чувств, если сам обманываться рад? Понимал, что, связываясь с девчонкой на тридцать лет себя моложе, он совершает сумасбродный поступок, но ничего не мог с собою поделать. Сыновей было жалко. Распад семьи особенно сильно переживал младший. Даже институт бросил и уехал с бродячим цирком в Москву».
 - Ириней Михалыч! – голос водителя вывел Иринея из задумчивости.
 - Ав!
 - Вам звонят.
 - Кто?
 - Будимир какой-то.
 - Буди чего, мир?
 - Так он представился.
 - Ну, давай! – В трубку: -«Алле!»
 - Ириней Михалыч! Спасибо за поздравления!
 - Кто это?
 - Будимир говорит!
 - Кто?
 - Будимир! Кандагар. Вертушка. Афган…
 - Комбриг? Ангел-хранитель? Ты?
 - Ну, скажем, не ангел, но хранитель.
 - Вспомнил! И не забывал!
 - Слава тебе Господи.
 - Чем обязан, комбриг?
 - Не по телефону! Встретиться надо, солдат!
 - Всегда рад! Диктую адрес…
 - Не надо. Я тебя поджидаю в Зимнем.
 - Каком Зимнем, батя?
 - Который окнами на Неву и парадным – на Дворцовую.
 - Какого черта! Батя, мне не до музеев и шуток! – возмущенно чертыхнулся Ириней.
 - А я и не шучу! Ты только со связи не уходи. Дело у меня спешное!
 - Ах, спешное, говоришь. Тогда самолет высылай.
 - Уже послал. Дуй к военным на аэродром. Борт через полчаса будет.
 - Уже интересно.
 - Интересно потом будет, когда прилетишь в Питер.
 - Я думал ты шутишь, батя! Вот так дела!
 - Дела, солдат, дела. До встречи!
События последних дней разворачивались так стремительно, что Ириней только успевал их регистрировать в своей памяти. На осмысление почти не оставалось времени. Он еще не успел отойти от встречи и предложения ведьмы Ирины, а тут уже, судя по всему, новое предложение. Интересно, что ему предложит комбриг. Ясно. На военную пенсию не прожить. Вот и будет старый вояка клянчить денег. Мол, не хватает на маленький домик на берегу лимана. Подсоби, по старой памяти! Знаем мы этих военных, красивых, здоровенных! Но комбриг не из той породы людей, которые просят или боятся. Такие на поле боя молча, сцепив зубы, бились до последнего. Загнанные в ущелье они никогда не сдавались, а если погибали, то прихватывали с собой на небеса не одного духа. Тому же учили подчиненных. Не станет батя по пустякам беспокоить. Проверено войной. Так что же тогда ему надо? Тогда что за самолет и почему на Дворцовую? Принял батя кило на грудь и развлекается.
Не успел Ириней все осмыслить, как прямо перед ними на шоссе приземлился военный вертолет с красными звездами по камуфляжу. Вот дела!
Из вертолета лихо выскочили зелено-желтые маски-шоу и перекрыли дорогу. Это уже было серьезно. Даже более чем…




В машине Сильвестра укачало. Сказывались приключения последних дней. Сильвестр загрустил. Как-то само - собой накатило прошлое. Сильвестр по жизни чисто конкретно никого и никогда смертельно не обижал и напрочь не собирался варламить ближнего. Но бытие было устроено так, что в людских разборках без синеклубых перекуров никак не обходилось. То он курил толстый и вонючий бычок, то ловкий бычок с многочисленной братвой по – стахановски обкуривал его до обморока. А как иначе, Сильвестр не знал. В бестабачную эпоху даже некурящим хотелось до опупения курить. Всем гражданам хотелось гражданских радостей. Особенно в эпоху товарища Горбачева, когда тот задумал сам решать за каждого имярека, а потом искренне и чистосердечно оскоромился. Такое уже встречалось в нашей многострадальной истории и вновь произошло так, что ослы национального значения уперлись и заколосили за все общество. Обломившись, кусали сами себя за голые и недоступные пятки, но не могли достать. В трагические дни сухого закона в атмосфере гласности сильно пахло виноградным вином, но скоромный запах не доставал до стола кубанского хлебороба. Оскандалившийся Перикл, сладко урча толстой кишкой, утробно и вкусно жрал соленых креветок, запивая их пикантный вкус ледяною водкой и прохладным пивком из двухкамерного холодильничка. Он, античный поводырь гренов, покрывал всех робким и кое-где вовсе не провинциальным матом. Но тактичные подданные не обращали на это никакого внимания и в жаркую летнюю погоду смело открывали свои нежные части тела до самых интимных и потных складок: попу на влажном перекрестье и глубокую лунку на груди. Это так возбуждало незатейливых советских джентльменов из партноменклатуры, что они сладко и глубокострастно в своих чувствах отстреливали зеленым горошком. Затем тут же хлопали под мелодии Вивальди мокрыми ладошками новой общности, взбиравшейся за пивом по головам своих законопослушных собратьев, торчащим в безнадежных километровых очередях за пивом. Плебс не имел даже простой возможности срыгивать лишнюю пищу на обочину прогресса и только имитировал отрыжку по пятничным талонам.

Так случилось, что Сильвестр, придуриваясь и страдая, пережил эпоху нобельского лауреата Горбачева. Время перестройки и эпохи предыдущих вождей он помнил как какие-то подростковые бзыки…
 - Проснись, орелик! – женский голос вывел Сильвестра из небытия. – Выспался?
 - Те чо? Ты кто? – спросил Сильвестр, еще никого не видя.
 - Дед Пихто! Ирину, подругу Иринея, помнишь?
 - Какого Иринея? – Сильвестр поскребся пятерней. – Брательника? А где он? Жив?
 - Мозги совсем пропил! Конечно, жив. Живее нас с тобой.
 - Ирка ты? – Сильвестр не верил своим глазам. Перед ним, широко распахнув дверцу автомобиля, высилась пъедестально скроенная женщина-монумент. В школе она была тоненькой девочкой, но ее лицо и пышные рыжие волосы невозможно было не узнать. Даже тройной подбородок не лишал ее сходства с первой красавицей их поселковой школы. – Не сон ли это?
 - Не сон. Очухался красавец?
 - Ты откуда… - Сильвестр высунулся из салона и полез целоваться.
 - Да погоди ты, набросился как Чикатило на дюймовочку.
 - Тоже скажешь, - обиделся, отодвигаясь, Сильвестр. – Как нашла?
 - Откуда нашла? Целая история. Потом расскажу. У меня к тебе есть предложение.
 - Предложение?
 - Чему ты так удивляешься?
 - Мне никогда не делали предложений такие роскошные фемины, ей-богу!
 - Значит дождался.
 - Дождался чего?
 - Своего часа, дурачок!
 - Так что за предложение?
 - Собственно даже и не предложение, а уточнение условий контракта с Карлушей.
 - Каким Карлушей? Какого контракта, голуба. Дурак дураком, но до такого еще не допился, чтобы себя потерять!
 - Га-га-га, - мелким бесом хохотнула Ирина, - допился и давно.
 - Но я действительно ничего не помню
 - И не удивительно. Лев Аронович знает свое дело.
 - Лев Аронович, жид что ли? Боксер?
 - Скажешь, боксер! Доктор. Нейрохирург высшей квалификации.
 - Хирург! – Сильвестр сразу сменился в лице. – То-то, соображаю, у меня голова не проходит. Что вы со мною сделали?
 - Подлечили, Силя! Только и всего!
 - Говори всю правду, зараза!
 - Не ори, а то сейчас тебя приведут в чувство. – Ирина достала из сумочки предмет, похожий на пульт от системы автосигнализации и направила на Сильвестра. Мягкая волна обволокла все тело Сильвестровой оболочки и настроила на безусловное подчинение. Сильвестр, сам того не ожидая, вдруг согнулся в поклоне и тихо произнес: - Слушаюсь вас, госпожа и повинуюсь. – Сильвестр раскашлялся. -  Но ты объясни, отчего?… Нельзя же так сразу.
 - Так-то лучше, орелик, - хохотнула Ирина и настроила Сильвестра на нужную программу, утвержденную карликом, попутно освежая память клона…
Из рассказа Ирины выходило, что после встречи с карликом и доктором человеческое тело Сильвестра, оставаясь прежней оболочкой (физически), внутренне (духовно) перешло в иное измерение и стало орудием левых сил.
 - Меня спросили?
 - Зачем, - искренне удивилась Ирина, - это излишне.
Сам того не ведая, Сильвестр, человек либерального толка и крайне свободолюбивый, должен был стать ярым приверженцем патерналистских программ неокоммунизма.
 - Но я в них ни в зуб ногой! – психанул Сильвестр.
 - Походишь на краткосрочные курсы Грабового.
 - Гробового? Да в уме ли ты, мадам? Этого лешего?
 - Еще как, а за грубость тебя оштрафуем.
 - Это как?
 - Тебя целиком захватит идея возрождения пенитенциарного строя категории люкс, так как в социологии необходимо было использовать последние достижения нанно – технологии для скорейшего перевоспитания масс в духе марксизма-ленинизма, во-первых. Во-вторых, огородиться железным барьером от мирового терроризма. Ты по всему свету будешь с любовью и со знанием дела собирать проекты комфортабельных тюрем и мечтать о космическом тюрьмограде.
 - Я – тюремщик? Да ты рехнулась! Кто автор этого бреда?
 - Понимаешь, по замыслу Карла, надо по всему миру построить такие зоны, чтобы спецучреждения своими территориями перекрыли весь земной шар и при помощи космических кораблей вышли сначала на околоземную орбиту, а потом и далее.
 - И до Марса?
- И туда!
 - Эка маханули!
 - Это еще не все! Прежняя жизнь покажется тебе дурным сном, который следует забыть и как можно скорее.
 - А у меня есть выбор?
 - То – то же! Твоя встреча с президентом тоже была подстроена нами. Мы же внедрили тебя в кремлевскую администрацию и посодействовали занять важную должность в правительстве.
 - Какую – могу знать?
 - Министра по строительству или что-то в этом роде.
 - Какой из меня строитель?
 - А ковчег?
 - Когда это было?
 - Когда - никогда, а факт. Теперь тебе как высокопоставленному чиновнику придется очень часто ездить по регионам с ревизиями. Прощай! – Ирина исчезла, как и появилась.
 - Нечистая сила, - перекрестился Сильвестр. – Приснилось? Свят! Свят! Свят!
Не приснилось. Скоро вызвали в администрацию. Помыли. Приодели. Проинструктировали и с первой ревизией поручили посетить город №, где прошла его юность, и прощупать умонастроения местной элиты.
По приезду в город № Сильвестра незамедлительно пригласили отужинать с самим его превосходительством губернатором. На званый ужин в Трапезную башню Кремля гости собрались именитые. По правую руку от хозяйской четы губернатора с губернаторшей восседал с супругой глава местного отделения  партии Народного капитализма Паникадилов. Его пассия имела грубые и незатейливые черты лица и вырядилась в легкое газовое платье с точно обкромсанными псом краями. Глава партии покрывался стыдливым румянцем под строгие реплики Паникадилихи и давился собственным костным языком.
Присутствовал на вечеринке начальник воинского гарнизона. Фамилия у генерала соответствовала статусу: Бравый. Боевую подругу он не прихватил с собою, но пришел с яркими орденами и преданным выражением лица.
Милую компанию дополнял живой классик советской русской литературы Чернов. Его саркастический взгляд легко и с достоинством летал над излишествами народно-буржуинского застолья, готовясь потеплеть с каждой выпитой рюмкой иностранного зелья. Даже далекому от литературы начальнику департамента социальной защиты Лидолюбову было ясно назначение внимательной писательской сосредоточенности: тот в мыслях прогонял свою будущую нетленку, начиненную фольклором и библейскими чудесами. При очередном упоминании о народе – страстотерпце незатейливые шедевры, шурша страницами, со скупыми слезами катились белыми разящим стрелами по пунцовым щекам классика.
Несомненным украшением стола была мадам Изоколонова, державшая в своих трепетных женских руках весь нелегкий областной бюджет. Прическу мадам соорудила у известного визажиста Ниппеля. Сам же Ниппель когда-то трудился в оперном театре и его нанимали не только по части женской красоты, но и серьезных вокальных экзерсисов. Губернаторша лично позаботилась о будуаре модного парикмахера и лично представила Ниппеля Сильвестру, надеясь на спонсорскую поддержку новоявленного императорского министра.
По левую руку от губернатора восседал владыка Гавриллиан. Рядом со святым отцом примостился истый прихожанин и небезызвестный предприниматель Георгий Власыч.
 - С богом, братия! – Перед началом трапезы владыка неспешно осенил себя и собравшихся крестным знамением.
Все торопливо перекрестились, но не спешили приступать к застолью. Владыка владыкой, а хозяин хозяином. Потому терпеливо ждали губернаторского слова Его Превосходительства.
Гавриллиан, осознав свою оплошность, поспешно кивнул губернатору: - Ваше светское благословение, Болислав Дементьевич!
Губернатор, осознавая торжество момента, встал с услужливо отодвинутого охраной испанского стула орехового дерева и строгим взглядом серых настороженных глаз окинул своих поданных и персонально владыку Гавриллиана:
 - Благодарю, владыка! – И ко всем: - Господа! Во-первых, я хочу представить вам нашего московского гостя. – Все повернули головы в сторону Сильвестра. – Вчера Сильвестр Михайлович специальным указом императора назначен министром Спецстроя и Обер-прокурором Республики.
 - Ура! – не выдержал зверски проголодавшийся Лидолюбов.
 - Сильвестру Михалычу наш партийный физкультпривет! - Паникадилов давно мечтал опохмелиться, а путь к запотевшей финской клюквенной водке шел через обязательный светский этикет: столичной штучке надо было показать, что и регионы не лаптем щи хлебают. Оно, конечно, гостю и лапти можно было показать, но только в приложении к тем десяткам памятников, которые Юнеско внесла в свой заветный список. Он даже подумал, что неплохо у министра денег попросить для местного отделения партии.
Губернатор не дал сосредоточиться на полезном, но пригласил к приятному:
 - Прошу, господа, закусить чем Бог послал!
 - Не скромничайте, Болислав Дементьевич! Хорошо Бог послал! И дам прекрасных ниспослал как высшую благодать.
 - Полноте, Сильвестр Михайлович, - грудным контральто не очень уверенно возразила мадам Изоколонова, поведя пышной грудью навстречу министру. При этом дужки ее тонких сиреневых бровей изобразили что-то наподобие триумфальной арки. – Мы так рады Вашему присутствию в нашем скромном губернском обществе.
 - Мегси, мегси, мадам! – поблагодарил Сильвестр с легким французским прононсом. – У меня созрел тост. Позвольте, Болислав Дементьевич?
 - Конечно, конечно, - кивнул губернатор, хотя побагровевшая шея выдала нетерпение хозяина.
 - Я не изобрету велосипеда, если первый тост подниму за нашего, - в этом месте Сильвестр сделал паузу. Губернатор ожидаемо напрягся, но при продолжении тоста радостно вздохнул, - нашего императора Николая III!
Все присутствующие в возбуждении вскочили и дружно грянули всенепременное «Ура!», обратившись к знакомому портрету императора в легкой пластмассовой раме. Зазвенели бокалы и напряженная до того обстановка чудесным образом разрядилась. Генерал Бравый доблестно грянул: «Боже царя храни…», но ему надавали по пышным бокам и он, искренне и незатейливо улыбаясь, стоя выпил свой бокал до дна.
Компания наперебой стала обращаться к Сильвестру с вопросами о здоровье императорской шотландской овчарки - суки Долли.
- Да как вы можете с такими скабрезностями к Сильвестру Михалычу приставать! - снова отличился генерал Бравый, но ему опять нежно поддали по ребрам, и он благополучно переключился на «селедку под шубой».
 - Она, то есть сука, поживает нормально, опять же – ощенилась, чего и вам желает-с....
 - А Волочкова, Волочкова как? - спросила кто-то из женщин.
 - Нет еще…
 - Слава тебе, господи! - перекрестился владыка.
 - Вы чему креститесь, батюшка? - опять отличился генерал Бравый.
 - За ваши заблудшие души молюсь, Аника-вои.
 - Прошу заметить, что при крещении меня весьма православнейше нарекли Кузьмой, - не сдавал своих позиций генерал, - но владыке – верю! - И попытался через стол облобызать его преосвященство.
 - А скажите, кх! – губернаторша то ли кашлянула от избытка чувств, то ли хихикнула от робости, - Сильвестр Михалыч, что в столице поговаривают насчет моды на оранжевые тона. У нас большие сомнения по этому поводу: вдруг не угадаем и оденемся с бонвианской оплошностью момента.
Губернатор, явно не ожидавший подвоха со стороны супружницы, сразу перевел стрелки на застолье:
 - От первой до второй, господа, перерыв небольшой! Не будем нарушать наших славных русских традиций.
 - Не будем, Ваше превосходительство! – Георгий Власыч легко дотронулся локтем до сутаны Его преосвященства. – Так владыко?
 - Пуля не должна пролететь. Ура! – Бравый снова отработал свои широкие красные лампасы. – Наливай!
Сильвестр, прежде и сам любивший выпить, отметил про себя, что в такой-то губернии ох и не дураки выпить. А где дураки, подумал он. На Севере пьют от холода, на юге – от перенапряжения. Бедные и больные пьют с горя и с благородной целью поправить здоровье. Богатые пьют во всех случаях. Чиновников просто этикет обязывает. При назначении, повышении, увольнении – банкет, на юбилеи - пьянка. Родиться, жениться, умереть без застолья на Руси никак не мыслимо. Не пьет: значит, японский шпион, а то и того похуже будет чем-то вроде ябедника или сексота. Таковы наши национальные традиции и преодолеть их мы не в состоянии никогда. Получается как в том советском фильме: «Украл - выпил – в тюрьму!»
Подняли тост за здоровье императрицы... Потом третий тост за всех убиенных.
Вышли покурить. Губернатор деликатно за локоток отвел Сильвестра к себе в кабинет: «Михалыч, есть приватный разговор».

Губернатору очень хотелось выпытать из московского гостя важные для себя новости. В последнее время очень много ходило и не только по столице разных слухов насчет преобразований во властных структурах. Многие чиновники, не очень надеясь на свою служивую звезду, потихоньку обзавелись собственным малым бизнесом вроде чулочных фабрик, мыловаренных заводиков или предприятий по переработке мусора. Кто половчее, тот заранее накупил акций солидных промышленных гигантов. Детей устраивали в разных оксфордах и гарвардах. Деньги хоронили в оффшорных зонах, а то и в швейцарских банках. Закупили в Лондоне графскую недвижимость и места на Новодевичьем и Ваганьковском кладбищах, заглядывая далеко вперед.

В кабинете главы региона на святом месте, как и положено, висел портрет императора. Справа от портрета красовалось коллекционное ружье губернатора – подарок тульских оружейников. Слева расположились рога забайкальского изюбря.
Сильвестр не признавал никаких видов убийственной охоты, но свое отношение не выказал и даже похвалил за трофеи с небольшой подковыркой:
 - Твои?
 - Изюбровы, - смекнул губернатор и они вместе громко, как татарские жеребцы, заржали.
Едва затих смех, Сильвестр, постучав по стене кабинета, строго спросил: «Прослушивается?» - «Бог с вами, Сильвестр Михалыч!». - «Бог-то бог, да сам не будь плох. Включи помехи и музыку, какую ни то: береженого - бог бережет».




Будимир распорядился принять Иринея с монаршими почестями на царской яхте «Олимпия». Команда срочно драила палубу и до сиятельного блеска начищала все бронзовые и медные поверхности корабля. Императорскую яхту подвели как можно ближе к Зимнему дворцу и подняли императорский штандарт. Ветер с Балтики был свежим, но не настолько, чтобы помешать швартовке.

Ангел, дабы не привлекать излишнего внимания, накануне ночью отпустил на краткосрочную побывку столичного собрата с колокольни Петропавловского собора, а сам занял его место на шпиле Петропавловской крепости в центре Заячьего острова, откуда очень хорошо просматривалась вся Дворцовая набережная от Адмиралтейства до Мраморного дворца. На стометровой высоте колокольни балтийский ветер ожесточенно рвал перья ангельских крыльев и покрывал кожу ангела твердыми синими пупырышками. Отсюда хорошо была видна вся центральная часть Северной Пальмиры с ее каналами, проспектами и площадями.

Ангел вспомнил крохотный Санкт-Петербург времен основания. Убогий домик Петра на лесистом клочке земли с чавкающими бочажками болота. Дымные кострища вдоль стапелей на Неве. Сонмища злых комаров и мух над разгоряченными крестьянскими телами из Псковской, Рязанской, Московской и прочих губерний России – рабочих, согнанных царем – гигантом Петром Алексеевичем в эти гиблые места, чтобы построить невиданную доселе северную крепость назло воинственным шведам и укрепиться на берегах Финского залива.
Отчетливо виделся долговязый, в шкиперском одеянии царь Петр, то подставляющий плечо под комель вековечной корабельной сосны, то курящий трубку и о чем-то спорящий с немцем-фортификатором. Никаких тебе еще преображенцев, семеновцев или лейб-гвардии гусар в английских тканях с золотыми и серебряными позументами. Все по самые брови в сероводородной грязи и при тяжелой корабельной или землеройной работе.
Город заложен, но на воде еще вилами писаны успехи упрямого русского императора. Самодовольный Карл, король шведский, в упор не видит для себя угрозы, надвигающейся с азиатского юга.

Малярия, чахотка и цинга валят людей сотнями и тысячами в болотные могилы. Им помогает хозяйская плетка, что чума твоя. Эка невидаль, так на Руси заведено исстари: нарожают русские бабы иванов да васильков. Ангел не успевает всем помочь и плачет над сгинувшими душами…

Много лет назад это было, а помнится как вчера. Знали бы люди, думает ангел, как быстро летит время. Даже тысячи лет и те проносятся в одно мгновение – особенно, если оглянуться в прошлое, которое напоминает глубокий, сырой и темный, давным – давно заброшенный колодец…

Ярко, до рези в глазах, блестят на солнце шпиль Адмиралтейства и купол Исаакиевского собора. Ветер раскачивает Ангела  вместе со шпилем колокольни на несколько метров влево и вправо, отчего кажется, что гигантской чашей на канатах качается само петербургское небо, а он, широко расставив руки-крылья, как библейская птица парит над городом.

При  этом Большая Нева служит продолжением крыльев, а Малая Нева и Большая Невка как два попутных следа, сопровождающих его полет.

Точно по направлению полета ангела -  парадный подъезд Зимнего. В окнах второго этажа, выходящих на Дворцовую набережную, он замечает мелькнувшую женскую фигуру. Конечно же, это она, Анастасия Николаевна, дочь убиенного царя Николая Второго. Точнее бы было вести речь о дочери экс - императора: ведь Николай Александрович второго марта 1917 г. добровольно отрекся от русского престола и поспешил к своей ненаглядной Алекс – императрице Александре Федоровне - с детьми. Трудный выбор тогда предстояло сделать ангелу: остаться с бывшим царем или с людьми земли русской, хозяином которой объявил себя этот не самый талантливый, но самый неудачливый и несчастный  представитель семьи Романовых.

После отречения  царский поезд простоял в Пскове несколько дней. Николай не потерял аппетита и крепко спал, когда ему не без помощи ангела привиделось советское будущее России. Утром он встал с хорошим настроением. Выпил кофе с булочкой и записал в дневнике: «Приснилась новая Россия. Без меня и наших привычных развлечений. Нет ни наших яхт, ни наших конюшен. Фамильные драгоценности частью в московском Эрмитаже, а частью - у иудейских ростовщиков. Мужики переоделись в складские мундиры кавалергардов и ходят в богатырских шлемах с песнями по Красной площади. Дети подьячих и сапожников сидят в Кремле и едят из прадедовых сервизов. Германцы нас боятся по-прежнему, но не прочь напасть. Больше всего не понравилось, что Москву опять сделали столицей на целых сто лет. Слава Богу, что в конце сна все вернулось на круги своя и рябчики тоже…».

Тогда ангел остался с людьми – вчерашними поданными Николая, овцами, в одночасье лишившимися своего пастуха...
Куда это заспешила великая княжна? И княжна ли она? Над головою женщины мелькнуло что-то наподобие нимба или ему показалось. Ангел присмотрелся. Женщина уже скрылась в глубине дворца.
Ангелу хорошо видно как моторизованная рота почетного караула президента на японских мотоциклах еще при выезде с Дворцового моста встречает его старого знакомца Иринея и сопровождает к причалу у левого крыла Адмиралтейства, где стоит красавица «Олимпия». Чего ему надобно в Санкт-Петербурге?

Сколько ангел помнил, то Протогена, мать Иринея, была дочерью графини Ганны Данилевской, самой молодой и удачливой фрейлины императрицы. Красавицу Ганну, бывшую на сносях, поговаривали, что от самого императора, еще весной 1916 г. сосватал и поспешно увез на Украину ловкий поручик Трофим Сахно-Рушальский, происходивший из старинного рода полтавских шляхтичей коннозаводчиков Сахно-Рушальских. В Гражданскую войну бравый офицер, отступая с армией Врангеля, погиб в приморском городе Новороссийске. Бывшая фрейлина с маленькой дочкой Протогеной осела в южном городе Ростове – на – Дону. Ганна первое время в Ростове жила со столбовым дворянином из рода Долгоруких. Большую квартиру и молодую жену несчастного присмотрел работник ОГПУ и сдал камергера советским властям. Ганна недолго ходила в новом статусе жены комиссара и вскоре умерла от туберкулеза. Вначале Протогену воспитывал отчим - чекист. В конце тридцатых самого отчима кто-то сдал ВЧК: видимо тоже приглянулась квартира. Подросшая Протогена сначала оказалась на улице, а потом -  на ростовской панели. Ангел помнил свои тщетные усилия по спасению падшей девицы. Недалеко от Ростова, на батайской пересылке Протогена родила от репрессированного краскома здорового мальчика. Ребенок жил с нею до четырех лет. Как срок отбывал. В Вологодской женской тюрьме  сына у нее отобрали и отправили на север от Вологды - в Тотемский детский дом. Протогена, совершив побег из Устьлага, украдкой навестила сына и где-то в тех краях схоронила сакральные алмазные камешки, похищенные у Лаца. Там и узнала тайну этих алмазов от старого монаха, который помог ей укрыться от милиции, шедшей по пятам беглянки…

Пока ангел вспоминал, Иринея провели на борт флагманской яхты президента. Статный капитан в щегольском адмиральском мундире лихо приветствовал почетного гостя и лично сопроводил в императорскую кают – кампанию.

Ириней был готов к аудиенции на любом уровне, но действительность превзошла все ожидания. Человек, который пригласил его, при всей похожести совсем не напоминал того армейского офицера, с которым они когда-то рука об руку воевали в Афгане. Лицо вроде бы то. Только волосы изрядно побелели. Небольшая седая, как у сельского доктора, бородка. Одет встречающий как-то странно, словно приготовился к съемкам в историческом фильме на роль то ли царя, то ли полководца времен покорения Крыма.
Словно угадав мысли Иринея, Будимир, а именно его не сразу узнал Ириней, поправив орденскую ленту с иконостасом отливавших драгоценными камнями и металлами, кивнул: - Я и есть царь. Хозяин земли русской.

Тут Ириней окончательно растерялся. Как же теперь ему обращаться к по – царски величавому и не по эпохе одетому, но по всему видно очень влиятельному человеку в Петербурге, а может и не только в Петербурге, а и во всей России. И он от волнения обратился по-армейски:

 - Батяня-комбат! Это ж какой фирмой – компанией надо управлять, чтобы обставить встречу с таким царским размахом?
 - Компанией, говоришь, - усмехнулся Будимир. – Присаживайся, солдат.
 - Спасибо. – Ириней присел в просторное кресло, обтянутое отлично выделанной кожей португальского бычка. - Не хочешь, если тайна, командир, можешь не говорить.
 - Отчего же тайна и не тайна вовсе.
 - Я заинтригован.
 - Изволь. Фирма эта носит скромное название «Российская империя».
 - Империя? Прямо вот так?
 - Вот так прямо.
 - Ух, ты, здорово и, главное, патриотично. И историческая связь опять же налицо.
 - Связь, говоришь, - Будимир засмеялся.
 - Чего смешного, командир? – не понял Ириней.
 - Смешного? Вот смешного здесь как раз и не будет. Все очень серьезно.
 - Надеюсь. А чем занимается ваша компания, если не секрет?
 - Не секрет. Наша политика открыта всему цивилизованному миру: возрождение Российской империи в ее лучших традициях и старых границах.
 - Как фирмы по продаже русских мехов, икры и водки от Финляндии до Аляски?
 - И это тоже, но главное: построение государства-империи.
 - А пупок не развяжется? Царская империя не справилась. Советская не потянула, а вы, командир, романтик. Ну, ладно, шутки я понимаю. Для чего вызвали?
Будимир прищурил левый глаз: - Не вызвал, а пригласил, это во-первых. Во-вторых, не спеши. Чай, кофе, коньяк или водка по - простому?
 - Чай с лимоном. Хотя и поесть не мешало.
- Прости, что сразу не предложил. Может, ванну примешь с дороги?
- Спасибо.
 - Спасибо - да или спасибо - нет?
 - Благодарю. Нет.
Будимир аристократически небрежно, как - будто только этим и занимался всю жизнь, позвонил в крохотный серебряный колокольчик на шелковом шнурке. На звон вышла сексуальная стюардесса- блондинка в синей матроске и короткой, далеко выше колен синей бархатной юбочке. Перед собой она катила маленькую тележку с напитками и легкой закуской.
 - Под чаек – то и разговаривать легче, - согласился Ириней. – Итак, зачем я понадобился?
- Не гони, солдат, лошадей. Сейчас все узнаешь…




Ангел, наверное, лучше всех понимал, что предстояло совершить Кириллу и он послал преподобному старцу вещий сон. Привиделся Кириллу Ангел – гигант, облеченный сизым облаком и сходящий с голубых до глазной рези небес. Лицо архангела напоминало рыжий шар солнца. Расставленные широко ноги херувима горели столпами огненными. Над головою ангела висела похожая на раскрашенный языческий лук радуга, один конец которой упирался в восточные земли ливонских рыцарей, а второй – буравил за Волгой западные владения Золотой Орды. Ангел держал в вытянутых руках тяжелый свиток бумаги, покрытой кожаным переплетом. Свиток был плотно прошит золотыми нитями и скреплен тяжелой сургучной печатью. Глаза ангела сверкали, что твои молнии. Правую ногу ангел небрежно воткнул в океанскую бездну, а левой легко оперся на скалистые горы с шапками вековых ледников. В таком разбросе ноги небесного вестника напоминали гигантский циркуль архитектора - конструктора, собирающегося перепланировать окружающий ландшафт.

Покачавшись из стороны в сторону, ангел откашлялся на манер академического баритона и так громко рыкнул, словно был первым зверем пустыни, а не божьим ангелом.
Ангельскому рыку последовало семь раскаленных громов. Причем каждый гром, как школярские семинарские ноты, имел свой тембр голоса. Это было как семь голосов – каждый со своею речью. Кирилл, не успев вникнуть в суть громовых звуков, явственно разобрал прозвучавший откуда-то выше головы ангела восьмой голос как ноту над нотами, как гром над громами, как сущее над сущим. Кто это? И почему он советует скрыть, что говорили преподобному эти семь громов? Но ангел, явно упорствуя, прижал свиток к груди и заговорил от имени Живущего во веки веков, от имени Творца неба, земли, моря и всего, что содержится в них. Из его слов становилось ясно, что пришло время вострубить седьмому ангелу.

 А еще он сказал, что когда ангел вострубит, то свершится тайна Божия, о которой благовествовал Всевышний рабам своим пророкам. И вновь Кирилл услышал с неба голос, призывающий его подойти к ангелу, стоящему на скалах и в океане, и взять свиток бумажный. Не имея сил ослушаться, подошел Кирилл к ангелу и попросил свиток. Ангел не удивился, но поставил условие: съесть свиток, каким бы он не был горьким во чреве и сладким в устах старца. Кирилл дал согласие, взял из рук ангела и целиком съел свиток. И оказался тот свиток сладким в устах его, как мед, и горьким, как полынь, во чреве его.

Ангел одобрительно кивнул преподобному и молвил: «Тебе надлежит теперь пророчествовать о народах и племенах разных, языках человеческих, нравах людских и царях многих, коими полна земля русская».

На прощание ангел вручил Кириллу трость и сказал, что этой тростью ему следует измерить храм Божий, который он воздвигнет в северных землях, жертвенник храмовый, который наполнится молитвами иноков, и рабов божьих, что будут небесными трудниками во имя Отца, Сына и Святого духа. Дал еще две маслины. «Зачем они мне?» - удивился Кирилл. «Маслины – это суть два светильника, стоящие перед Богом земли и если кто захочет тебя и твою братию обидеть, то огонь выйдет изнутри их и пожрет врагов твоих. Они (маслины) способны затворить небо, чтобы не шел град и снег в дни сбора урожая, умиротворить недругов в дни пророчеств и молитв, превратить воду в кровь, а кровь в воду, поразить землю язвою или отвести мор. В маслинах заключены души пророков. Храни их и учись у них, чтобы спасти спасающихся».

Кирилл хотел уточнить у ангела сроки, но тут ему явилось новое знамение – женщина-солнце, стоящая на луне и обрамленная венцом из двенадцати звезд. Женщина несла во чреве своем ребенка, который в муках выходил на свет. За женщиной, свергая хвостом звезды с неба, увязался красный дракон-людоед с семью головами в коронах золотых и приготовился пожрать еще не родившегося младенца мужского пола, которому по пророчеству надлежало стать пастырем человеческим. Но тут вмешался самый старший ангел Гавриил. Призвав ангелов своих, обрушился архангел Гавриил на дракона и его войско и низверг нечестивых с неба. Разбежались звери по земле с тем, чтобы все им поклонялись. Кто не поклонялся, того убивали. На остальных господ и рабов, оставшихся в живых, наложил дракон сатанинское тавро и только им разрешил вести торговлю и промыслы иметь. Тавро было именем зверя и числом шестьсот шестьдесят шесть. «С ними бороться тебе как Господь наш наказал» - услышал, просыпаясь, Кирилл. «Смогу ли, подумал Кирилл». «С божьей помощью и радением иноческим сможешь». «А болезнь?». «Помолись Господу и хворь отойдет от тебя».

 - Господу Богу нашему по – мо - лим - ся, - услышал Кирилл, еще не совсем очнувшись от сна, и зашевелился на своем одре. Пестемьяна, заметив пробуждение преподобного, бросилась к ложу больного и помогла приподняться:
 - Вставай к столу, отче, я помогу тебе.
 - Слаб я еще, дщерь моя, не осилить мне трапезы.
Отец Пестемьяны, Будилко, окончив молитву, поспешил дочери на помощь. Вдвоем они бережно приподняли Кирилла и усадили на кровати. Потом, дав передохнуть, подхватили больного под руки и повели к столу. Посреди горницы Кирилл попросил остановиться и отпустить его.
- Запрокинешься, как давеча, - запротестовал Будилко, напомнив преподобному как тот упал при недавней прогулке по двору. Но Кирилл настоял на своем, и отец с дочерью отпустили его, став наготове рядом. Опасения были напрасны: больной не только не упал, но, сделав несколько уверенных шагов к киоту, стал перед образом Божьей Матери с младенцем Иисусом и горячо зашептал молитву. Маленький фитилек лампады, почувствовав живое дыхание человека, колыхнулся из стороны в сторону и приятно запах, словно миро источая из лампады. Тени пробежали по углам избы и пропали, освобождая место свету, который исходил от ликов Девы Марии и Христа. Кирилл несколько раз глубоко поклонился, потом выпрямил спину и оглянулся на своих избавителей. «Слава тебе, слава тебе, Господи!» Лица Будилко и Пестемьяны сияли не хуже света в слюдяном окошке избы. Теперь можно было не сомневаться в полном выздоровлении преподобного. Одно только жаль: покинет их добрый человек, ставший им вместо родного.
Угадав мысли своих благодетелей, Кирилл, грустно вздохнув, сказал:
 - Мне жалко вас оставлять, но надобно долг свой исполнить и послужить во славу Отца нашего небесного.
 - Погодь, отче. Слаб ты еще на переход. – Будилко вытер набежавшую слезу рукавом кафтана. – Садись с нами вечерять, отче. Баснями соловья не кормят.
Сели за стол. По древлему русскому обычаю трапезничали так чинно и тихо, что мышей было слыхать в подполье. Поели, опять помолились и только тогда продолжили беседу.
 - Будилушка, вечер не заря. Не след перечить промыслу божьему. Сказано – сделано. Назавтра седлай мне лошадей.
 - В какие края путь держать будешь?
 - На Белозеро наказано идти. Там старец Ферапонт меня дожидается.
 - Знамо мне. Края дальние, заповедные. Там, сказывают поморы, гора одна чудная есть. Маура прозывается.
 - Маура, сказываешь?
 - Истинно Маура. На той Мауре Дух Божий чудеса творит.
 - Чудеса?
 - Вот те крест! – обиделся Будилко – Не веришь, отче?
 - Верю и верую, сын мой. А нет ли на той горе камня с этот стол? – Кирилл постучал по большому обеденному столу.
 - Откуда про камень знаешь?
Кирилл, словно не слыша вопроса Будилко:
 - На закат солнца с той горы открывается долина озерная и зело красная. С тучными землями и водами рыбными. Реками молочными и берегами кисельными. Птицы по той горе ходят райские и цветы цветут палестинские, каких более нигде нет в краях мразных и хладных. Звери там вольно гуляют и твари всякие бродят и ползут. Места хватает вольному хлебопашцу и лесному бортнику. Но мир сей сиротский и не присмотрен православно, а потому нуждается в слове божьем и деле праведном…
Будилко и Пестемьяна молчат, в удивлении широко раскрыв глаза. Им кажется, что Кирилл, еще не совсем отошедши от болезни, бредит. И они сочувственно поддакивают отче. Слезы блестят у них на глазах, что не укрывается от зоркого глаза преподобного:
 - Сумлеваетесь, дети мои? Думаете, уж не помутился в болезни рассудок болезного гостя вашего?
 - Батюшко, - возражает Будилко, да как ты посмел такое про нас замыслить? Мы всей душой внимаем и верим тебе.
 - Вижу, червь сомнения гложет вас. И не спорьте! Но, дети мои,  видение было мне в монастыре Симоновом. И узрел я во сне как наяву гору ту без названия и пустынь вкруг нее. Сам отче Сергий Радонежский много раз повествовал нам, молодым инокам, о Лукоморье заповедном, где в райских кущах ангелы живут и праведников к тому ж поджидают. Где нет ни ливонина, ни свена, ни татарина, ни болярина, ни смерда, а есть божья благодать и подвиг денный и нощный во имя Господне.
 - Отче, мало ли пустынь по Руси, да и гор с озерами и реками?
 - Ты прав, Будилко. Великое множество пустынь и гор по святой Руси, да мало мест священных, таких, чтобы сама Божья Матерь указала и велела там основать чертог Духа Господня.
 - А камень, отче?
 - Что камень – возлежит сей камень поверх той самой горы. Виделось мне: стою я на том камне голыми ногами, а ступни как в тот воск пчелиный погружаются - в твердь гранитокаменную…
 - Не можно, отче, чтобы человек в твердый камень погружался!
 - Ах ты, Фома неверующий! Ты верь, раз глаголю тебе и зри в корень: отчего мои ноги погружались в камень.
 - Так отчего, отче?
 - Во мне тогда, как и в тебе ныне, веры мало было… На гран один. Вот отчего.
 - Так и в камень бы врос?
 - Истинно бы врос, коли верой не укрепил бы душу…
Пестемьяна вдруг заплакала.
 - Не плачь, дщерь моя, в камень обращаются только не уверовавшие в Отца небесного.
 - Отче, все равно страшно.
 - Страх не тот, что снаружи, а тот, что нас, аки червь яблоко, изнутри точит.
 - А яблоко, что это за штуковина такая? – удивляется Пестемьяна.
 - Плод такой.
 - Большой?
 - Большой.
 - Больше чего?
 - Больше ореха лесного.
 - Сладкий?
 - Как мед, - после недолгой паузы отвечает Кирилл.
Вот бы попробовать! – Пестемьяна закатывает глаза и загадочно, совсем не по – детски, ангельски улыбается…




Если роскошь президентской яхты поразила Иринея, то беседа с Будимиром окончательно сбила его с толку. Начавшись с общих воспоминаний об Афгане, разговор перешел на политическую тему.
 - Помнишь, командир, как мы от духов уходили?
 - Умирать буду – не забуду. – Будимир пододвинул Иринею стакан в серебряном подстаканнике крепко заваренного индийского чая с лимоном: Почему не пьешь? Давай по коньячку за наших ребят, за тех, кто навечно остался там. – Будимир кивнул в южном направлении.
 - Давай, командир, то есть господин император, - не придя еще в себя от неожиданности, произнес Ириней, принимая за розыгрыш императорство Будимира. Но неловкость от этого не исчезла.
 - Ты, солдат, - видя неуверенность Иринея, сказал Будимир, - отбрось китайские церемонии, - и, наклонившись ближе, - я сам еще не привык к новой роли, давай по-нашему, по-солдатски выпьем и обстоятельно поговорим.
Ириней подумал, что лучше подыграть, чем обидеть хозяина недоверием и оказаться в неловком положении.
Молча выпили.
 - Командир, - Ириней поставил рюмку, - ты вызвал меня, как я понимаю, вовсе не за тем, чтобы вспомнить нашу боевую молодость?
- Не за тем, - согласился Будимир.
 - А ты?…
 - Не спеши с вопросами…. Знаю, у тебя ко мне их много, но у нас нет времени. Узнаешь все по ходу событий. Начнем с главного. Согласен?
 - А у меня есть выбор?
 - Люблю иметь дело с понятливыми людьми.
 - Спасибо.
 - Потом будешь благодарить…
 - Я весь внимание.
 - Ириней, ты помнишь свою мать?
 - Какую мать?
 - Родную, конечно.  По имени Протогена.
 - Это что, допрос!
 - Пока нет. Считай, что просто дружеская беседа.
 - Хороша беседа! Так, я могу не отвечать, если беседа.
 - Не можешь!
 - Как это понимать?
 - Понимай, как хочешь.
 - Тогда я адвоката затребую, - попробовал шутить Ириней.
 - Не валяй дурака: нам все известно.
 - Раз известно, то зачем я вам? Вы же знаете, что я до пяти лет рос в детдоме, а потом в приемной семье.
 - Знаем. Но у тебя были встречи с двумя интересными дамами. У нас есть подозрение, что они тебе что-то сообщили о матери такое, чего мы не знаем.
 - А зачем вам моя мать? – побледнел Ириней. Чего-чего, а разговора о Протогене он никак не предвидел. И сразу из-за растерянности не смог ответить. Видя это, Будимир подбодрил:
 - Знаю, знаю, что это больная часть твоей биографии, но, поверь, нами движет вовсе не простое любопытство. – Он похлопал ладошкой по руке Иринея. – Очень многое сошлось на твоей матери, солдат.
 - Что именно?
 - Давай по порядку. Сначала ты расскажи все, что тебе известно, а мы уж как-нибудь сориентируемся.
 - Мать свою плохо помню: маленький я был, когда мы расстались. Перед армией отец мне немного о ней рассказал. Плохо помню.
 - А ты постарайся вспомнить, солдат. Сам понимаешь, что глава государства сам лично по каким-нибудь пустякам не стал бы допрашивать. Соображаешь?
 - Так это не шутка? Не розыгрыш? И ты, то есть Вы действительно глава государства?
 - Что ты имеешь ввиду?
 - Ну, - Ириней замялся, - с империей, с царским престолом?
 - Сомневаешься?
 - Не то чтобы сомневаюсь, - Ириней попытался подобрать слово, - но душевный трепет, признаюсь, некоторый есть.
 - Молодчина, за честность хвалю! – Будимир привстал с кресла и так сильно шлепнул Иринея по коленке, что тот едва не прокусил язык. – Прямого моста с членами правительства тебе достаточно будет?
 - Вполне, - поддался Ириней.
По команде Будимира в кают-компании включили монитор спутниковой связи. Экран слегка пошипел и ярко вспыхнул, представив картинку тропического побережья со спортивного вида мужчиной в центре.
 - Кожухетович, ты?
 - Я, Ваше Превосходительство.
 - Брось свои тибетские штучки. Видишь рядом со мной человека?
 - Вижу, командир!
 - Ему надо мозги вправить.
 - Не понял?
 - Что тут понимать, поговори с ним.
 - Слушаюсь.
 - Ты узнал моего лучшего министра? – Будимир повернулся к Иринею.
 - МЧС? Опять кого-то на краю земли спасает? Узнал, конечно. Классный парень!
 - Плохих не держим! – И на экран: -Кожухетович, расскажи ему про мать.
 - Понял, командир! – с явным облегчением вздохнул министр и повторил все то, что Ириней услышал от Двустволки.
«Успели, значит, кралю допросить, но и он не лыком шит, - подумал Ириней - Скажет Будимиру, что добавить нечего. Если властям ничего больше не известно о Протогене, то поверят. Но в противном случае его могут ждать неприятности».
Ириней напряг память: кто мог еще знать о Протогене? Знать –то могли многие, но кто из них еще жив или недавно умер? Отец! Как он сразу не сообразил. Ведь он что-то знал о матери и мог перед смертью с кем-нибудь поделиться. Но с кем? Кому он еще, кроме Иринея, мог рассказать о Протогене? Скорее всего, что – никому. Дед был старой армейской закалки и умел хранить тайны. Должно быть, компетентные органы вышли на старика незадолго до смерти. Но не стал он с ними делиться тайной. Потому-то к нему, Иринею, и прицепились, так как считают, что успел старик поделиться с сыном своими секретами. Но ведь и отец, скорее всего, многого не знал о Протогене: слишком разными жизнями они жили. Хотя, стоп! Ведь была еще встреча с Ириной!
 - Знаешь, - угадывая мысли Иринея, произнес Будимир, - я уже тебе говорил, что нам многое известно о твоей матери. Но ты встречался с двумя особами, которые, по нашим сведениям, мягко говоря, не совсем достойно себя зарекомендовали.
 - Какие особы?
 - Не притворяйся, ведь знаешь о ком речь.
 - У меня каждый день десятки встреч. Всех не упомнить, хоть рамки временные обозначьте.
 - Рамки, говоришь? – Будимир повернулся к экрану: Кожухетович, дай ему рамки, а лучше – имена. Можешь?
 - Легко. Первую звали Ирина. Они встречались 11 августа 2000 г. на освящении храма. Вторую – Двустволка. Виделась с нашим гостем два часа назад. Я еще нужен, командир?
 - Спасибо, Кожухетович. Свободен.
 - Есть! – министр ловко козырнул новеньким шанцевым инструментом и исчез с экрана.
 - Говори, дружище. Мы все внимание. А дабы помочь тебе, скажу сразу, что за откровенность твою мы тебе отплатим сторицею и ты кое-что узнаешь такое, что тебя наверняка обрадует.
 - Даже так! Ириней оглянулся по сторонам. Рядом с ними никого не было. Отчего же Будимир говорит от множественного лица? Неужели, даже подумать страшно, все это правда и его вчерашний командир действительно император? И Жойгу подтверждает. Министра знает вся страна: он никогда не отважится на неправду, во-первых. Во-вторых, заинтриговали чем-то важным. Вдруг не блефуют. Но ведь нигде не было объявлено, что к власти в стране пришли монархисты. По телевизору передавали обычные новости про американский «Шатл», спасение батискафа на Камчатке и гибель Миши Евдокимова на Алтае. К таким новостям давно привыкли и уже ничему не удивлялись. Москва, как известно, Третий Рим, а,  Четвертому не бывать. Византийское наследство крепко давало о себе знать, но не до такой же степени, чтобы втихаря, под подушкой поменять режим в большой, славной обилием читающих, глубоко верующих и умело пьющих граждан стране. Господи, помоги! Помоги умом не тронуться раньше времени. Призри и вразуми детей своих неразумных. Выведи к светочу Истины заплутавших… Надо обязательно сходить исповедоваться в храм.
 - Да ты никак молишься, солдатик? – Будимир пытливо вгляделся в полу - прикрытые веками глаза Иринея. – Правильно: моленье – свет, а не моленье – тьма. На том стояла, стоит, и будет стоять наша православная держава. Но, сам знаешь, кто к нам с мечом приидет, тот узрит бронепоезд на запасном пути. Так?
 - Вам виднее, - согласился Ириней.
Будимир, выдерживая паузу, помедлил и повышенным голосом продолжил: - У тебя уже не осталось времени. Выкладывай.
 - Была, конечно, была встреча с Ириной. Как это я мог забыть. Странная, надо сказать встреча. Ирина предложила мне участие в умопомрачительном бизнес - проекте.
 - Что за проект?
 - Могу я не отвечать?
 - Вряд ли, солдат. Теперь все, что связано с твоей жизнью – дело государственной важности.
 - Могу я знать…, - Ириней замялся, не зная как называть своего собеседника.
Будимир сам пришел на помощь: - «Наедине обращайся ко мне как и раньше, а на людях «Ваше Величество», как того требует дворцовый этикет, будь он трижды неладен».
 – Понятно, Ваше Величество, то есть, простите, командир.
 - Ты хотел еще что-то спросить? – напомнил Будимир Иринею.
 - Спасибо. Я хотел узнать, чем вызван столь высокий интерес к моей особе? Налоги своевременно декларирую и аккуратно вношу в бюджет. С криминалом и спецслужбами не связан, порнографических и диссидентских романов не сочиняю, в политике на главные роли не претендую…
 - В том – то и дело, что не претендуешь, а хотел бы?
 - Честно?
 - Честно.
 - Мне, командир, на всю жизнь дорог наш старый армейский принцип, согласно которому необходимо держаться поближе к кухне и подальше от начальства. Не пойдешь ли мне навстречу, командир, то есть господин император?
 - Солдат, ты просишь невозможного. Могу только ответить, что от твоей помощи может многое измениться в нашем государстве. – И тихо добавил: - В моей и твоей жизни, представь себе, тоже.
Задумался Ириней, но, видно, деваться было некуда. Ангел был того же мнения.




Сильвестр на все праздные вопросы губернатора об административной реформе  отвечал нехотя и откровенно позевывал, сбивая коллегу с толку. Программу Ирины обрисовал же настолько тщательно и убедительно, что у сановного собеседника уже никаких сомнений не оставалось насчет государственной важности заявленного проекта.
 - Сильвестр Михалыч, но у нас стройматериалов для таких масштабов не хватит. Рабочих рук опять же. Деревня оскудела на работящего мужика, а из города перебрасывать специалистов в лес так и вовсе нерентабельно.
 - Ты еще про дефицит и профицит бюджета расскажи, мастер! – Сильвестр недобро посмотрел на губернатора. – Наверху тебя мне рекомендовали как одного из самых толковых хозяйственников и патриотов России. Не каждому такое доверят, но я вижу, что ошиблись наши стратеги и гнилой плод подсунули.
 - Сильвестр Михалыч! Голубчик! Вы меня совсем не так поняли! Я что. Я…, мы все, мы всей к вам, то есть к царю-батюшке Николаю Александровичу душой, – забился в истерике губернатор.
 - Ц! – цыкнул Сильвестр. - Пока еще не царю, но мы стремимся восстановить историческую справедливость не только де-факто, но и де-юро. Вот только…
 - Что только, Сильвестр Михалыч?
 - Его Величеством императорскому правительству поставлена четкая задача: в короткие сроки удвоить темпы строительства ООЗ.
 - ООЗ?
 - Ну да, Болислав Деменьевич, скажу тебе по секрету. ООЗ – это Особо охраняемые зоны.
 - Зоны?
 - Ну да, зоны! Что непонятно?
 - Зоны какие?
 - Ну не эрогенные же!
 - Понял-понял…
 - Думой уже принято секретное постановление по реализации программы тысячелетия. Это будут ноосферы наподобие национальных природных зоологических и биологических заповедников. В них и только в них нам удастся сосредоточить и защитить от разрушения цвет и богатство нашей нации. Когда-то об этом мечтал Вернадский и горевал Тимофеев-Ресовский. Ученые РАН, РАЕН и независимые эксперты давно работают над классификацией особо ценных личностей, биологических и материальных ресурсов России. Сам академик Петрик подключился!
-А Кашпировский?
-С ним ведутся переговоры.
 - Как скоро?
 - Не знаю. Список на утверждении у императора.
 - У самого  императора?
 - Болислав Деменьевич, дорогой, что тебя удивляет?
 - Это как-то расходится с действующей Конституцией, вы не находите?
 - Нисколько. Задача руководства партии и правительства заключается в том, чтобы в условиях резко обострившихся противоречий внутри страны, в частности, и в мире, в целом, не только сохранить генофонд нации, лучшие экземпляры флоры и фауны, но и приумножить достояние отчизны.
 - Это как же приумножить, позвольте узнать?
 - Перековать нерадивых.
 - Перековать?
 - Перековать – это раз, но главное, что надо совершить так это поднять пассионарность, то есть дух нации.
 - Дух нации! Уф, здорово!
 - Не робей, Демендей, еще не то будет!
 - Сильвестр Михалыч, а нам-то на местах какая будет поставлена задача?
 - Ценю за конструктивный подход, дружище!
 - Рад служить отчизне!
 - Молодец! Первым делом вам на региональном уровне надо позаботиться о своих выдающихся товарищах и внести их в списки наиболее ценных кадров. Во-вторых, приступать к расчистке строительных площадок под ООЗ.
 - Есть внести и приступить! Только вот, - замялся губернатор…
 - Что еще?
 - Построим, а потом что? Где мы столько наберем инспекторов и контролеров. Половина выпускников пенитенциарных учебных заведений, получив дипломы и лейтенантские звездочки, уходит в бизнес. Оставшаяся половина уже через пять лет теряет большую и лучшую часть своих рядов. С кем работать, какой контингент мы, в конце – концов, имеем. О каком исправлении и какой превенции можно говорить, как врачевать заблудшие души, если лагерное производство стало, а, главное, романтика из зоны уходит?
 - Уходит, говоришь?
 - Так точно!
 - Слабину пускаешь, Болислав Дементьевич?
 - Никак нет. У меня есть соображения, как исправить сложившийся при демократии, будь не к ночи помянута! порядок вещей. Всех замов и шоферов пошлю, сам пойду в контролеры, но задачу выполним! А если надо, - губернатор подмигнул Сильвестру, то и лесников с егерями мобилизуем, как пить дать!
 - Вот сразу бы так! Хвалю! Но и это еще не все.
 - Что еще?
 - Мне на самом верху, - Сильвестр посмотрел на лепной потолок губернаторского кабинета, - дано секретнейшее поручение собрать с каждого региона вступительные взносы на право быть гражданином ООЗ.
 - Умно, умно. Ничего не скажешь! Сумму позвольте узнать.
 - С каждого претендента первого кольца зоны по 10 000, второго кольца – 50 000, третьего – 150 000, четвертого 500 000 и внутреннего пятого кольца – 3 000 000 баксов соответственно. Для Vip-персон предусмотрен отдельный контракт. Вам завтра мой помощник предоставит необходимые документы.
 - А критерии, позвольте узнать?
 - Критерии?
 - Ну да, по каким критериям нам отбирать претендентов.
 - Хвалю! – Сильвестр похлопал губернатора по спине. – Вот это по-нашему. Чисто конкретный подход! Мы решили каждому субъекту в данном вопросе предоставить право предмета исключительного ведения.
 - Ура! – Губернатор чуть не свалился со стула от распиравших его чувств. – Да здравствует абсолютная монархия, да здравствует император всея Руси! – И в самое лицо Сильвестра: «Спасибо, товарищ, за доверие!»
 - Тише, тише, Болислав Дементьевич! Мы пока еще в демократическом пространстве как бы пребываем.
 - Хоть помечтать!
 - Нет, дорогой, - посуровел лицом Сильвестр. – Наш партийный долг – сказку сделать былью.
 - Преобразить пространство в контролируемый  простор! – подхватывает губернатор.
 - Молоток! – Сильвестр ударом кулака в живот подкрепляет энтузиазм собеседника.
 - Ау, - приседает губернатор. - Вопрос можно, Сильвестр Михалыч?
 - Конечно, валяй!
 - Насколько я знаю, то нашу область Вы посетили одну из первых. Чем вызвано такое высокое доверие, кроме сказанного в начале нашей беседы?
 - Чем говоришь еще? Это особый секрет, но тебе раскрою. Кожухетович привлек штатных волхвов и экстрасенсов. Они неделю ходили с веточками ольхи над физическими картами России в исполнении картографов 1937 года. И каждый раз над вашей областью где-то в районе древнего монастыря ольховая веточка начинала вращаться и источать миро. Один волхв то место даже на свой золотой зуб попробовал и сразу свалился в падучей. Но про это, слышь, служивый, никому! Я тебе не говорил, ты ничего не слышал!
 - Могила, Сильвестр Михалыч.
 - Пора и к гостям выйти, хозяин!
 - Конечно, - засуетился губернатор и под локоток повел Сильвестра к столу.
Банкет был в самом разгаре. Как в  старые добрые времена то ли при Тохтамыше, то ли при Лаврентии Палыче, слух пирующих услаждал народный хор «Поющие лебедушки» во главе с оперным солистом областного театра кукол – человеком немолодого возраста, но сохранившим юношеский задор и худощавую фигуру подростка. Репертуар был подобран соответственно торжеству момента: гимны, оратории, марши на исторические темы, украшением коих стала сольная партия из «Бориса Годунова».
Гости, ласково чокаясь, подобострастно облизывали взглядами губернатора и московского начальника.
Хор при виде важных персон тут же на цыганский манер затянул: - К нам приехал, / К нам приехал / К нам приехал / Княжич дорогой…
Лебедушки, молодые нарумяненные тетки в старинных кокошниках с алыми лентами и крестьянских сарафанах поверх тонких батистовых блузок, плотно облепили Сильвестра, пытаясь смачно поцеловать в губы. От потных теток пахло французскими духами «Пуазон» и горьким бабьим летом.
Генерал Бравый, пытаясь услужить, с высокоподнятой рюмкой водки гаркнул:
 - Горько! – На удивление Бравого не только не побили, но и дружно поддержали в почине. «Горько!» кричали все: хор во главе с солистом и гости во главе с губернатором. Сильвестру еще только предстояло узнать, как далеко простирается региональное хлебосольство.





Дело, совершенно очевидно, принимало серьезный оборот. Иринеем не просто заинтересовались, но на него обратили внимание на самом верху силы, игнорировать которые или водить за нос было бы себе дороже. Ириней, взвесив все и осознав, что ему никак не уйти от ответов на вопросы Будимира наконец решился рассказать все. Начал он со своего далекого детства.

Первые его воспоминания выхватывали из глубины лет похожие на крепость Бастилию башенки здания советского пенитенциарного учреждения. Часть женской зоны была отведена под «детгородок». Тюремный дворик на треть был отгорожен и превращен в детскую игровую площадку, где он с такими же маленькими зэками играл во влажном от частых северных дождей песке, пока их матери отрабатывали положенную дневную норму на лагерной швейной фабрике. К концу дня измученных стахановской нормой мамаш приводила строем в мамский барак грудастая и голосистая контролерша, любившая своей увесистой пятерней шлепать детей по попкам, приговаривая: «Растешь, бандитское отродье! Ну-ну». Жабоподобная физиономия той служивой женщины потом долгие годы будет большим чудовищем являться в неспокойных снах Иринею, чтобы не забывал свое «счастливое» лагерное детство. Но и оно казалось раем по сравнению с детдомом районного собеса в далеком городишке Тотьма Вологодской области, куда он попал на пятом году своей несознательной жизни.

Ночь, когда его отрывали от мамки, Ириней запомнил на всю жизнь. Но события отпечатались в памяти как-то странно. Во – первых, запахом – прогорклым ружейным маслом, свежим сапожным дегтем и человеческими испражнениями. Во-вторых, звуками - клацанием затворов карабинов, скрипом продавленных сеток солдатских коек, хрустом деревянных нар, хриплым лаем караульных собак и отрывистых команд, но самое главное – звериным воем мамок, которых внезапно и насильно, как при хорошей войсковой операции разлучали с трех, четырехлетними детьми без всякой надежды когда-нибудь свидеться.
«Обкормышек мой, обмылочек! Сыночек мой! Да за что же меня разрывают с тобой? Нет такого в моем приговоре! Нет никаких у меня сил, чтобы вынести нашу разлуку! Не забирайте солнышка у миня! – со звериным ревом кричала простоволосая, патлатая тетка, обнимая сапоги контролеров. – Пуститя!» Тетку сноровисто сшибли прикладами на скользкий от детской мочи и материнских слез пол мамского барака и деловито отсекли от всех отобранных как на этап, сбившихся в трясучую кучку вмиг осиротевших деток.
Одну голосившую мамку не могли оторвать от маленькой девочки до тех пор, пока прикладом не рассадили лоб несчастной. Даже без сознания женщина продолжала хватать воздух своими худыми, похожими на синюшные куриные лапки руками. От ее рук разбегались по бараку страшные тени, пытаясь схватить лагерную администрацию за горло.
Маленьких узников выводили на тюремный двор, окружив плотным кольцом надзирателей. Акция близилась к концу, когда, вышибив стекло, вместе с оконной рамой и решеткой вылетела на плац соседка по нарам тетя Клава. У нее отобрали сразу двоих - близняшек Борьку и Славку. Ириней видел уже из грузовика, куда их усадили для перевозки на станцию, как тетка Клава побежала за Черным вороном и, не догнав автозак, успевший покинуть лагерную зону, бросилась на колючую проволоку заграждения и неловко повисла на ней большой подстреленной вороной: забор был под высоким напряжением.

Еще Ириней хорошо запомнил, что Протогена, его родная мать, при вертухайской облаве не проронила ни слезинки. Она молча одела сына во все теплое, повязав на грудь свой тонкий оренбургский платок, тщательно укрываемый от частых лагерных шмонов. Обняла крепко, поцеловала в лоб как покойника и перекрестила напоследок: «Не забывай свою мамку. И помни, у тебя есть старший брат». Больше они никогда не виделись. Ему предстояло пройти через советский детдом – младенческий Гулаг и испить до дна свою сиротскую чашу. Но ни мать, ни старшего брата он никогда в жизни больше не встречал.
 - Ты зачем все это вспоминаешь, солдат? – прервал Будимир Иринея.
 - Для полноты картины, Ваше величество.
 - Издеваешься? Я то причем?
 - Так и Николай, царство ему небесное, Второй, с 1904 г. говорил, что он любит русский народ и желает лично устраивать жизнь простого мужичка. При георгиевском награждении на плацу троекратно лобызал в уста и напутствовал смельчаков столыпинских отрубов при их добровольной отправке в Сибирь.
 - Николай Второй! Тоже мне хватил! Где тот Николай и где я? Ведь никакого сравнения. Какие тебе отруба, если мы распахнули рынок землицы: приватизируй – не хочу. Выкачивай нефть-газ  по - самое что ни на есть не могу. Одним словом, земля – крестьянам. Фабрики - рабочим.
 - Добавьте через запятую, Ваше Величество: «способным эти землю и фабрики приватизировать».
 - Вот я и говорю, что ничего в России за семьдесят четыре года советской власти не изменилось.
 - Например?
 - Например, тот же Санкт-Петербург – раз. Храм Христа Спасителя опять же – два. Люди, а люди? Ты только взгляни – сколько у них христианской чистоты и кротости в глазах – три! И это далеко не все!
 - Ой ли? – Не согласился Ириней. – Это лишь на поверку тот же славный город – столица, город-музей, город-призрак. Та же многострадальная страна, те же богоспасаемые православные и прочие малые народы, жаждущие какой-нибудь справедливости и всхожего хлеба. Те же вороватые холуи в позолоченных ливреях вокруг трона, то же подобострастие и страх в холопских взорах. Тот же пир во время чумы. Старухи процентщицы в мужском обличье молодых банкиров. Раскольниковы с автоматическим оружием на подходе. Чичиковы в олигархах. хлестаковы, ноздревы и маниловы в думе и правительстве. Жандармские красавцы с гордой осанкой на нестерпимо белых конях. Дорогие продажные женщины ослепительной красоты и вольностью в манерах. Клопы под обоями на Парковой. Тараканы в известной квартире на Гороховой. Коты и крысы в бойлерной Зимнего. И еще много чего такого, что просто служит продолжением Российско-советской империи. Разве я не прав, Ваше царское, извините, императорское Величество?
 - Ерничаешь, солдатик! Да Бог с тобой!
 - Какое тут ерничество, когда телега пополам и кучер вдребезги!
 - Уф! – выдохнул Будимир. - Ну, ты, полегче, хоть и сослуживец! Эка хватил: холуи у трона! Тараканы на Гороховой! В голове у тебя тараканы, солдат. – Хотя… - Будимир приложил палец к губам. – А это, пожалуй, идея!
 - О чем это вы, Ваше Величество.
 - Не о чем, братец ты мой, а о ком!
 - Братец? Не хотите ли вы сказать, что…- Ириней не смог продолжить.
-Есть такое соображение, что мы – родственники.
-Откуда.
-Недавно спецслужбы надыбали документы некой гражданки  Данилевской.
 -И что?
-Там, у нее в личном деле, три сына записаны.
-И что?
-А то, что твои данные полностью совпадают. Старший сын записан со слов, а у младшего только имя указано.
 -И что?
-Имена редкие, как у нас с тобой.
-И что?
-Тьфу ты: заладил свое «и что?»,  «и что?». Важно то,  кто оказался старцем.
 - Ну да! Именно о старце я и подумал.
 - Не догадываешься?
 - Нет. Возродить хотите? А что? Идея! Есть  подходящая кандидатура?
-Есть!
 - Это ж кто такой?
 - Андрей! – позвал Будимир. На его голос совершенно внезапно последовало явление очень знакомой по криминальной хронике прошлых лет личности. – Присядь, голубчик. Нам надо обстоятельно с тобой поговорить.
 - Чикатило! – Ириней не верил своим глазам. – Но ведь тебя того… Расстреляли. Еще при Горбачеве. Как же?
 - Как воскрес? – Приглашенный повел плечами. – Доктор Лев Аронович и одна дамочка помогли мне.
 - Уж не Ирина? – неожиданно для самого себя выпалил Ириней.
 - Вам откуда известно? И так к ней обращались.
 - Так она?
 - Она. Только у нее не одно имя.
Будимир, почувствовав подвох, перебил Чикатило: «Экий ты фантазер, Андрей, что-то ты раньше мне об этом ничего не сказывал?»
 - Так и не спрашивали! – парировал Чикатило.
 - Насколько я знаю, согласно уголовно-исполнительному кодексу после исполнения наказания в виде смертной казни врач констатирует смерть, а не воскрешает.
 - А он и констатировал. Потом приватно за конвертируемую валюту выпросил мое тело для опытов.
 - Это прямое нарушение закона.
 - Карлу начхать на закон и раз плюнуть.
 - Кто такой Карл?
 - Не велено, папа, говорить.
 - Это мне - то не велено! Кем?– зарычал Будимир. – Назови имя этого потрясателя устоев империи.
 - Анастасия Николаевна… То есть при первой встрече ее называли Ириной.
 - Кто называл?
 - Карл, Лев Аронович и Сильвестр. В общем, все.
 - Гм, - имя и обстоятельства, связанные с ним явно озадачили Будимира. - Она? А откуда ей? А Ирина – это как? Потом какие-то карлы, львы и сильвестры. Вот так шобла, прости Господи!. Да-а-а-а. Ну, ладно, мы с нею сами по-домашнему разберемся.
 - Вызывали зачем, папа?
 - Молодец, што напомнил. – Будимир встал и подошел к Чикатило. Наклонился к Чикатилову уху и что-то быстро зашептал, закатывая глаза и прижимая руки к груди.
Чикатило, спокойно выслушав Будимира, вдруг коброй взвился из кресла:
 - Не смогу! Избавьте, папа! Какой из меня старец!
 - На Белый Лебедь или на Вологодский Пятачок захотел вернуться?
 - Папа, Бог с тобой! Только не туда!
 - Туда и отправлю! Вологодский конвой шутить не любит!
 - Все сделаю, папа, но на особый режим более не вернусь!
 - А тебя никто и не спросит! Сразу бы так. Другой вопрос: какой из тебя старец, если ты ярый греховодник и злодей?
 - В прошлом, в прошлом, папа! Я перед кончиной раскаялся в содеянном, а искупив смертию грех, служу Господу нашему, ибо сказано у апостола Павла в послании к римлянам: «Как предавали вы члены ваши в рабы нечистоте и беззаконию на дела беззаконные, так ныне представьте члены ваши в рабы праведности на дела святые…»
 - А-а-а… Представил?.. А ты как думаешь, Ириней Михалыч, потянет этот бывший раб всесоюзного греха на всероссийского старца?
 - Я не специалист в подобных вопросах, но у меня есть кое-какие соображения, - ответил Ириней.
 - Интересно, выкладывай!
 - Есть в нашем городе почетный прихожанин Георгий Власыч. Мне ведомо, что по прежнему роду занятий ему и старцами приходилось заниматься.
 - Так, так! Слышал, Андрей! Пойдешь на выучку к этому, как его? – Власычу. Свободен!
 - Слушаюсь! – Чикатило, утерев одинокую слезу, ловко на военный манер щелкает каблуками и направляется к выходу, распространяя вокруг едкий запах дорогих гаванских сигар и ливанского мускуса.
-Андрей, то есть отец Григорий, тормозни!
-Слушаюсь. –Чикатило останавливается.
-Повтори, что ты мне поведал о братьях.
-Есть.- Чикатило, то есть старец Григорий, возвращается и, присев на стульчик у трона, рассказывает,  как на одной из пересылок надзирающий прокурор предложил ему оказать услугу государству и выведать у одной особы тайну взамен на амнистию.
-Интересно? – Будимир толкает Иринея.
-Дальше-то что?
-Поместили меня в один с женщиной вагон-зак и заперли. Но самое интересное, что ни она мне исповедывалась, а я ей.
-Это как? –глаза Иринея засверкали.
-Она оказалась такой силы воли, что я плакался ей в жилетку. Про свою жизнь. Ничего, Протогена, так звали женщину, ничего про свои воровские дела не открыла мне.  Но кое-что про свою жизнь рассказала. – Ириней напрягся. – И что у нее было аж три сына. Но всех она родила в тюрьмах. Старшего и младшего забрали младенцами. Она только и упросила начальство, чтобы им обоим  оставили данные родной матерью имена и ее собственное отчество.
-Какие имена?
-Старшему она дала имя, - отец Григорий замялся.
-Говори, что там! – приказал император.
-Старшего она нарекла Будимиром. С фантазией была лялюшница.
-А младшего?
-Младшего –Сильвестром.
-Так и что? – Ириней еще сопротивлялся. – Мало ли на Руси православной Будимиров да Сильвестров?
-Мало ли много ли, но по среднему, солдат, у нас есть полная информация.
 -И кто он?-спросил Ириней, чувствуя подвох.
-  Ты, брат, Ириней!
-Дела! Так они –мои братья единоутробные.
-Не они, а мы, Ириней! – император обнимает бизнесмена. – Но у меня есть просьба.
-Дела-а-а! –Словно не понимает Ириней. –Какая просьба.
-Давай пока все оставим по-прежнему.
-Так…
-Так надо, – к Григорию: свободен, отче.
-Есть. – отец Григорий направляется к выходу.
Будимир вдогонку бросает: - Маме ни слова, понял, гусар!
 - Есть! - изгибаясь на сто восемьдесят градусов, кланяется Андрей и пропадает за дверью каюты.
Пришла очередь удивляться Иринею. «Вон как у них, оказывается, все завязано. А Ирина совсем неспроста при нашей встрече так меня озадачила, сука в ботах! В ней и впрямь что-то нечеловеческое проступало. Да Ирина ли то была на самом деле? Какая еще Анастасия Николаевна? Да еще брат император!
 - Ай да Тася! – присвистнул Будимир.
- Она же принцесса Анастасия Николаевна, она же президент акционерного общества «Вечность» Ирина Божко, она же вор в законе Двустволка, она же….
 - Заговариваешься, Ириней Михалыч?
 - Никак нет, Ваше Величество.
 - Ты что-то знаешь об этой женщине?
 - Кое-что…
 - Поведай, но только не здесь, - Будимир приложил палец к губам. – У этих стен могут быть уши. Давай-ка, дружище, мы с тобой инкогнито прогуляемся по столице.
 - С удовольствием.
 - Сначала переоденемся как-то нейтральней.
 - А у меня…
 - Не беспокойся, - перебил Будимир Иринея, - и тебе подберем что-нибудь.
Будимир с явным удовольствием сбросил с себя царское облачение и обрядился в серую ветровку, потертые джинсы и бейсболку с козырьком, напоминающим клюв пожилого баклана.
Иринею досталась бэушная кожаная косуха, черные джинсы и мягкая фетровая шляпа аля-Боярский.
В качестве обуви оба выбрали удобные кроссовки фирмы «botas».
Как заговорщики они незаметно покинули яхту и без соглядатаев углубились в городские кварталы старого Петербурга.
Ириней рассказал Будимиру о встрече с Ириной на освящении храма и о ее необычном предложении. Потом подробно передал разговор с Двустволкой о Протогене.
 - Кажется, теперь понял! – вскрикнул Будимир.
 - Что, Ваше Величество!
 - Брось меня так высоко величать, солдат! Мы снова с тобою в одном строю! И, видит бог, братья!
 - Не понял?
 - Поймешь… Позже. Давай сходим в Исаакий. Когда еще приведется так свободно по любимому городу погулять.
 - А давай, командир! – согласился Ириней, радуясь доверительному тону Будимира. И добавляет: -Брат!
И они как когда-то в афганских горах Гиндукуша, незаметными, почти козьими тропками просочились на Невский.
Ангел понимал, что скоро потеряет братьев сослуживцев из виду, и срочно приказал петропавловскому ангелу вернуться на место. Сам же последовал за углублявшейся в город парой своих подопечных.




Будилко бережно перенес болящего игумена в избу. Разместил на широкой лавке и укрыл овчинным тулупом.
 - Дочка, говорил же тебе: не отпускай преподобного одного - одинешенького. Видишь: зашибся болезный. Теперь-то не сразу в путь – дорогу отправимся.
 - Виновата, батюшка, да видно так Богу было угодно наш выезд задержать.
 - Может, это к лучшему. Как знать, Пестемьяна.
 - Батюшка, вот черемуха отцветет. Тогда и поедем. Пока ночи-то еще холодные стоят: застудится невзначай дорогою отец Кирилл-то. Слаб еще.
 - К тому и я склоняюсь, дочка. Да и пасху светлую хотелось бы дома отпраздновать. Кто нам в лесу дремучем и поле чистом куличей с ванилькой на сахарной головке напечет да яйца перепелиные луком золотым накрасит. Пост великий закончится. Отслужим молебен, разговеемся. Тогда и с Богом!..
Будилко ни себе, ни Пестемьяне не мог признаться, что ему совсем не хотелось покидать места, насиженные и расположенные в лесном урочище вдоль полноводной северной реки под названием Кулой. Места, изобиловавшие зверем и птицей, ягодами и грибами, сенокосными заливными лугами да рыбными озерами. Особенно богаты  здешние края были бурым северным медведем, который в этих лесах водился с незапамятных прадедовских времен, что твоя саранча на поле. Но не в смысле размера линейного, а количества несметного. Медведь тот любил устраивать берлоги на сухих высоких берегах спокойных рек и мелководных озер. Михаил Потапыч находил поваленные бурей или от старости вековые сосны и устраивал под их корнями уютные гнездышки размером со среднюю часовенку. Нагулянный по осени на малинниках, ячменных полях и жирной озерной рыбе залегал пузовобокий мишка в свою нерукотворную колыбель и засыпал сном праведника до самых первых талых весенних вод, когда его бока глубоко втягивались и источался за долгую зиму запас медвежьего сала. Сухое неурожайное лето, холодные и водные, осенние месяцы да скорая зима могли породить шатуна – злобного и худовислого Потапыча, который опасался залегать в берлогу из-за своего недокорма и болезненной худобы. Такой шатун становился могучим орудием смерти и в первую очередь для человека и домашней скотины. Подобно приведению голодный зверь бродил по северной тайге и выискивал скорую жертву. Часто легкой добычей шатунов становились полоротые икряные  бабы да малые несметливые ребятишки, ушедшие по ягоду на ближайшее клюквенное болото.
Издревле среди поморов  ходило старинное поверье, согласно которому душа жертвы вселялась в медведя-убийцу, делая его неуязвимым даже для суровых архангелогородских медвежатников. Ибо медвежий ум приобретал черты человеческой изворотливости и коварства, становился способным распознавать повадки опытных охотников-промысловиков и с успехом избегать ловушки, расставленные человеком. Старые люди сказывали, что если убить медведя-людоеда, вырвать у него из груди еще горячее сердце и похоронить по христианскому обычаю на месте гибели человека, то душа убиенного найдет упокоение и уплывет на небеса обетованные.
Будилко, хорошо зная родные леса и его обитателей, был уверен, что медведь, сгубивший мать Пестемьяны, еще гуляет по таежным буреломам и носит неприкаянную женскую душу под толщей своей бурой шкуры. По ночам ему снилась заломанная медведем жена с не родившимся ребятенком на руках. Как Божья Мать. Такая же грустная и святая. Покойница протягивала Будилко младенца и шептала что-то такое, что он не мог разобрать и только слышал похожий на плач протяжный вой бури, разыгравшейся над крышей затерянного в лесах таежного скита. Будилко просыпался в холодном поту. Вскакивал и подбегал к слюдяному окошку жилища. Всматривался в ночь и видел только длинные тени, которые быстро пересекали двор и пропадали в густом ельнике, вплотную подступившем к подворью.
Как не страшны были шатуны, но суровыми поморами медведь почитался за священное животное. Жертвы ему приносили молочными козлятами. Хозяина тайги задабривали украшениями в виде бус из разноцветных камешков, которые развешивали на елках в лесу. Каждый уважающий себя охотник стремился разместить над входом в жилище  медвежью голову с разинутой пастью. Когти и клыки косолапого владыки леса охотниками носились на груди в виде заговоренных амулетов. Медвежья желчь считалась лучшим снадобьем от порчи, а жиром Топтыгина лечили все остальные болезни. Старцы сказывали, что в былые времена жило - было племя, люди которого во время свадебных торжеств  в качестве посаженного отца держали за столом чучело бурого медведя и поили его крепкой медовухой, стараясь задобрить лесных духов. Если случался недород или какая другая беда, то люди этого племени выбирали самую красивую девушку и выводили ее далеко за околицу в лес, оставляя один на один с лесными духами. Считалось большой удачей, если в первую же ночь медведь-шатун разрывал несчастную и утолял свою плоть: Бог леса принимал человеческую жертву и благоволил племени. Нетронутых девушек, считая отверженными, навсегда изгоняли из племени.
Ходило еще поверье, что шатуны, съев человека, помимо души обретали внешние признаки покойных вплоть до походки и голоса.
Родичи Будилко, зная о погибшей супруге помора, старались помочь отыскать того самого медведя-убийцу. Как-то Будилко встретил в лесу старичка, похожего на старого бортника одноглазого Феодоса. Тот, отводя глаз в сторону, поведал о медведе, окликнувшем его в малиннике голосом покойницы.
 - Не показалось тебе, старый? - усомнился Будилко.
 - Крестился: не показалось, брате.
 - Голос не спутал?..
 – Как спутать, если сызмальства ее, как и тебя, зело знавал.
 - Наяды могли напеть - наголосить.
 - Не. Не могли.
 – Почем знашь?
 - Наяды сроду не могли! У их голоса вкрадчивые, а энта так жалостно голосила и все просила, чтобы я тебе сказывал.
 - Так и просила? Прямо меня или ни то кого?
 - Рази у нас другий Будилко сыщется на тыщу верст округи?
 - Не слыхал.
 – Вот и я не слыхал. Тебя и приваживала.
 - Сказывала-то что?
 - Мается, сказывала.
 – Мается?
 - Ну, дык! Сказывала, что душа мается.
 – Так я при чем здеся? Ить на болото сама утопала.
 – Не про то речь.
 – Не про то?
 - Будилко, душеньку ейную освободить след!
 - Как освободить?
 - Убить Потапыча след, а потроха надобно горячими в мать сыру землю закопать.
 – Как же найти того шатуна?
 - Я тебе соты дам пчелиные. На них и приманешь, если пожелаешь.
 – Дай, - согласился Будилко и протянул руки. Старичок, похожий на бортника Феодоса, только крутнулся на одной ножке и пропал в чаще. - Леший! - крикнул Будилко, - Чур меня, чур, чур…!
 - Ур! Ур! Ур - отозвалось в ближайшей болотине и потонуло в кочках эхо.
 - Заманивает чудище! – страх приковал ноги Будилко к изумрудному покрывалу мха. Охотник перекрестился: - Свят! Свят! Свят! Спаси и сохрани, Матерь Божья Богородица!
Поскользнувшиеся ноги охотника попали во что-то скользкое и мягкое и поехали по склону в неглубокий овраг. Будилко бросил взгляд вниз: под ступнями еще парила неостывшая кучка слабо переваренных медвежьим желудком малиновых и брусничных ягод. - «Потапыч? Совсем рядом!». – Будилко взял на перехват двумя руками рогатину. «Вот и не верь после этого сказкам» - Не успел Будилко подумать, как раздался до боли знакомый голос:
 - Где ты суженый? Приходи скорей!
 - Ей! Ей! - отозвалось в овражке эхо.
 - Она! Она! Один в один! - Будилко, ломая огромные, в рост человека, кусты папоротника, ринулся на голос. Колючие лапы вековых елей в кровь иссекли лицо и руки. Паутина длинными и мерзкими нитями застила свет. Сухие трубочки сопревших до гнили ветвей лиственницы набивались под самые веки и, как татарские стрелы, кололи в самый зрачок слезящиеся глаза. Мошка и лосиные вши, сводя с ума, лезли в рот, нос и уши. В мозгу, словно ударяя по обнажившимся кровеносным сосудам, на высокой ноте звенел колокол отчаяния.

Будилко бежал быстро, а женский голос летел еще быстрее, растворяясь в куполообразно свисающих кронах берез и осин. Полететь бы ввысь, да не птица, нырнуть бы в ручей, да не рыба. Проползти бы сквозь валежник и бурелом, да не змея. Он - всего - навсего человек.

От быстрого бега сжало грудь и захлестнуло сердце. В глазах потемнело как в грозу. Чувствует Будилко, что устал и ему невмоготу. Перешел на шаг. Остановился. Ощутил струйку липкого пота, сбегавшую по спине, и застыл как каменная баба на древлем становище. Прислушался к молчащему лесу, едва отличая немое трепетание листвы от движений захолодевшего сердца. Вгляделся вокруг и понял, что заблудился и не знает выхода из таежных владений лешего. Погладил шершавый от нароста мха осиновый ствол и вздрогнул, услышав внезапный «ох – призыв». Или ему показалось, что его позвали. Если так, то он больше не будет обращать внимания на посторонние звуки, а будет ждать только ее голоса.

Но что это: снова позвали. И это был именно ее голос. Ни с каким не спутать! Потом под чьим-то тяжелым весом громко треснули сучья сухостоя и точно от близкого грома дрогнула земля, осыпаясь крупными комьями глины в ручей на дне глубокого оврага, поросшего торном. Всплески воды были похожи на удары крупного дядюшки - сома по водной речной глади или игры неприкаянной русалки на лесном озере.
Вечерело. Солнце склонилось к закату. Потянуло холодом и сыростью. Покрывая все лесные звуки, ухнул пожилой соседушка-филин. Одновременно кто-то задышал у Будилко над самым затылком. Для человека это было слишком громко, а собаки за свою дружбу с человеком так степенно и глубоко еще не научились дышать.

«Потапыч!» - Будилко упал на колени и стал истово молиться. Вся жизнь пронеслась перед ним в одно мгновение. Замереть! Застыть и не дать зверю повода для нападения. Образовать пустоту вокруг нападающего. Пусть он, не встречая сопротивления жертвы, утонет в собственной мощи. Долгая память предков сработала. Именно так когда-то первобытные люди гасили энергию во много раз превосходящих их по силе зверей. Но одного Будилко не учел: в медведе жил нашедший временное пристанище человеческий дух, который разгадал ухищрения человека и не дал обмануть зверя.
 - Тебе не избежать участи других жертв. – Казалось, что женский голос звучит участливо.
 – Что мне сделать, чтобы выжить и не согрешить?
 - Убей меня, Будилушко!
 – Как же я убью тебя, если ты моя жизнь?
 - Была когда-то. Теперь твоя жизнь – наша дочь Пестемьяна. Убьешь не меня, но демона и в том нет греха. Не думай! Убить оборотня – доброе дело спазгать!
Охотничий нож Будилко всегда носил при себе. Торопливым движением он сорвал тесак с пояса и, не глядя, сунул отточенное до синевы лезвие чуть пониже голоса.
 – Благодарю тебя - сквозь свист разверзнутой артерии долетело до охотника.
 - Прости!
 - Только не оглядывайся!
 - Но я хочу!
 - Уходи!
 - А ты!.. Не могу: душа ревит!
 - Не плачь! Тебя подвиг ждет! Уходи!
 - Как же ты?
 - Не беспокойся: меня уже нет… И да хранит тебя Господь!




На мокром асфальте Дворцовой набережной Санкт-Петербурга Будимир ощутил себя заблудившимся семилетним пацаном. В памяти вспыхнула августовская южная ночь и двадцатиметровые желтые акации детства. Деревья, ошпаренные синими всплесками луны, тянулась влево и вправо по пустынным улицам Красного хутора до самого черного неба. Сучья корячились оленьими и буйволиными рогами. Некоторые из них были похожи на раздрызганные летящие кораллы из картинок про Лукоморье. Другие – финской заточкой аккуратно метили прямо в дрожащее заячьим хвостиком сердце. Стволы тяжело покачивались на ветру и как живые скрипели старыми туловищами.

Кое-где еще раздавалось утробное воркование горлиц, диких голубей, устраивающихся на ночлег.
На вихляющие кончики острых веток наматывались сизые куски то ли облаков, то ли тумана и бились, точно в ознобе. Хрупкие стручки акаций с твердыми ядрышками семян шуршали и лопались под кожей мягких сандалий. По сухому днищу водосточных канав вдоль сплошных деревянных заборов в высоком бурьяне еле слышно скользили юркие фигурки ящериц и змей. Во дворах на длинных металлических цепях метались злые и горластые волкодавы. Каждый хуторской дом по крашеному фасаду был огорожен палисадом, кустами сирени и плотными рядами вишен, слив или абрикос. Окна жилищ предусмотрительно наглухо прикрыты ставнями, запирающимися изнутри на длинные кованые штыри. Полоски света, пробивающиеся сквозь щели в ставнях, были настолько тонки, что никак не влияли на библейскую неосвещенность улиц.

Внутри чужих домов незнакомые люди жили своей загадочной жизнью и не собирались разделять с Будимиром его детские ночные страхи. Больше того, они готовы были немедленно пресечь всякие попытки постороннего покуситься на их покой и личную собственность.

Внезапно ночной кошмар усилился резкими кошачьими криками, переходящими в мурлыкающий рык. Будимир, испугавшись, так рванул по темной и пустынной улице, что ноги, почти не касаясь пыльной дороги, несли его под самыми кронами акаций, куда глаза глядят. Кусты жасмина и шиповника секли щеки. Тонкие паутинки опутывали голову. Колючки чертополоха, как баба-яга, хватались за рубашонку.
Поскользнувшись на мокрой от ночной росы траве, Будимир, не успев ничего сообразить, полетел головой вперед в глубокий овраг и повис на кустах сирени, словно на крыльях ангела, между небом и землей.

Вот и сейчас Будимир оказался в том же положении: ни на земле, ни на небе…
Санкт-Петербург жил своей жизнью, совсем не интересуясь двумя куда-то спешащими приятелями. Город Ленинград, освободившись от недавнего имени, не перестал быть городом революционных матросов, невесомых блокадников и настырных лимитчиков. Петербург, резво вернув старое франтоватое название, не стал столицей гемофилийных царей, православных философов и сенсорных поэтов, лишний раз доказывая, что пантеон и музей – не место для жизни, во-первых. Во-вторых, покойников нельзя тревожить. В-третьих, историю нельзя пересматривать категорически. И, в-четвертых, не дело живых примирять или ссорить мертвых. Но люди этого не понимали, и оттого так тревожно и тяжело билось трехсотлетнее сердце северного града, слегка тронутое ишиасом.
 - Что с тобой, командир?
 - А, так… Не обращай внимания. Представляешь, Ириней, нахлынут воспоминания, и нет от них никакого тебе спасения.
 - Мне? Понимаю. – Ириней кивнул. – Вот и у меня так бывает… Но что это мы все о грустном? Давай, командир, развеемся.
 - Предложения есть?
 - Ага! Я знаю на Гороховой очень хороший кабачок. Уютный такой.
 - Опять эта Гороховая!
 - Не хочешь – не пойдем!
 - Я-то не против, но…
 - Что но?
 - Как-то неудобно… солидным джентльменам в заштатный кабачок какой-то.
Ириней отметил про себя, что Невский по-столичному пестрел рекламами на разных языках и еще чем-то совсем знакомым, почти домашним. Когда внимательно присмотрелся, то понял в чем дело: с многичисленных растяжек над проспектом, театральных тумб, витрин магазинов и балконов жилых домов на них смотрело одно и то же лицо. «Командир! Ты?» - «Я. Что тебя удивляет?» - «Так это ведь», - запнулся Ириней. «Говори, говори… Да. Президентская избирательная кампания. Партия доверила мне представлять интересы патриотов страны. Что здесь особенного? Кому как не императору быть президентом?» - «А президенту – царем?». – «Пусть так!» - «Ну и дела-а-а!» - «Политика». – «Что ж ты сразу не сказал?» - «Если б сказал, то что? Не пошел бы со мной?» - «Во всяком случае, подумал бы…» - «Солдат, у тебя еще будет время подумать». – «Ой ли?»
Незаметно для самих себя сослуживцы оказались на ступеньках крутой лестницы, ведшей внутрь непрезентабельного питейного заведения. Снизу доносился густой, духмяный пивной запах. А еще, отметил про себя Ириней, там гудело как в пчелином улье или высоковольтном трансформаторе десятками нетрезвых возбужденных мужских голосов. Один голос даже показался знакомым. – «Слышишь?» - спросил он у Будимира. – «Вещает, батюшки святы!» - «Кто?» - не понял Ириней. – «Сейчас увидишь!»

Когда братья спустились в подвал, наивному изумлению Иринея не было предела: в клубах едкого табачного дыма на огромном дубовом столе в добротной монашеской рясе, покрытой пахучими блестками рыбьей чешуи, возвышался с кружкою пива в руке ораторствующий. И если бы не голос, то в бородатом и длинноволосом монахе вряд ли можно было признать известного камердинера Будимира. «Твой лакей?» - «Собственной персоной». – «Дела-а-а…» - поморщился Ириней, пробираясь к буфетной стойке. – «С опережением графика трудится!» - «Это у него от учительства». – «Хорош учитель, мать его!»
 - Господа, заказывать будете? – ловкий в талии бармен, совсем юный петербуржец, вывел их из оцепенения.
 - Конечно, - замялся Будимир, вспомнив, что у него, как и у всякого монарха и кандидата в президенты нет карманных денег.
 - Рекомендую Степана Разина. А можно и Белый Ручей.
 - Нам бы пивка, - возразил неискушенный Будимир, посчитав Степана Разина с Белым Ручьем за разновидности банальной водки.
 - По два с прицепом и пару вон тех икряных таранок, - вмешался Ириней и кивнул на центр зала. – А это кто у вас?
 - Господа, вы поражаете меня! Да это же сам отец Григорий! – ответил явно недоумевающий бармен. – Вы у нас впервые? – Не дождавшись ответа, вручил им по паре кружек пенящегося напитка и хрустящую высохшими плавниками рыбу: - Господа, с вас тысяча!
 - Как тысяча? – привычно посчитав в уме, возмутился Ириней, но тут же смутился и протянул купюру бармену. – Понимаю, за художественный вкус и богемный колорит берете.
 - Берем, милейший! И за колорит тоже. А как не брать при такой веселой жизни?
 - Что верно, то верно! – кивнул Ириней. – Как не веселой!
 - А не верно что? – хохотнул Будимир.
 - Уважаемый, не тормошите бизнес! – бармен не понял иронии.
 - Командир, брат, пошли за столик, а с этим, - Ириней кивнул в сторону бармена, - мы еще разберемся.
 - Пошли, - согласился Будимир, удивляясь своей покорности.
С великим трудом протолкнувшись к оратору, они были поражены импульсивным пафосом речи самозваного отца Григория. Такого уже давно не произносили с отеческих трибун.
Батюшка совсем неслыханно потрясал устои. Он приглашал граждан, апатридов и бипатридов к всероссийской молитве. Как к бойне или закланию. Дубовые доски стола тряслись под батюшкой, аки осиновый лист.
 - Соотечественники! Братья и сестры! Поколя вас будут переводить на колбасу? Господь всех сотворил равными и свободными. И только злая воля стяжателей может поделить вас на агнцев и дьяволиц.
 - Отец Григорий, а вас? – кто-то из публики попытался уточнить.
 - Настанет час и пропоет труба ангельская…
 - Спартак - чемпион? – Снова некто из пирующих перебил оратора. –Ол-ле! Ол-ле! Ол-ле! - Спросивший ехидно захихикал и булькнул доброй порцией пива.
 - Богохульствуешь, сын, мой. Но я отвечу! Чемпион ведом единому Господу, а мы суть проигравшие, так как нам никогда не понять нашего предназначения.
 - Так для чего мы?
 - Суеты ради… - утерся рукавом сутаны отец Григорий и добавил: – И греха.
 - Не разводи, отец, мы тоже кое-что понимаем в жизни, - заорал ближе всех находящийся к выступавшему молодой человек в весьма дорогом прикиде с золотым ошейником. – Господь нам воздаст настолько, насколько мы вложим капиталов в церковь. Ха! Ха! Ха!
Для отца Григория наступил момент истины. Он не мог соврать, так как хорошо знал цену вранью. Сказать правду - было погибелью.
 - Братья! Да не уподобимся мы Иуде и не пожелаем Господу нашему благополучия за счет греха нашего. Окстимся, братия! Не будет спасения тому греховоднику, кто попытается купить избавление или взыскать золотого тельца ради.
 - Ура-а-а! – своды пивного кабачка были потрясены громкими вскриками. – Даешь на храм-а-а-м! Зенит чемпион!
Между столиками кабачка, как по - команде, быстрыми тенями метнулись две невесть откуда-то взявшиеся черницы с просторными базарными кошелками в вытянутых руках. Лица их были наполовину скрыты черными клобуками, высокими монашескими головными уборами. Но одна из монашек, что была постройнее, показалась Иринею знакомой:
 - Муся, ты?
Монашка резко остановилась, поставила кошелку у ног Иринея и трижды с поклоном перекрестилась на Будимира: - Бозе, цагя хгани!
 - Какой царь, Муся? Это мой приятель. Мы с ним Афган прошли!
 - Свят! Свят! Свят! – черница продолжала свое, не обращая внимания на слова Иринея. – На хгам, пожегтвуйте, бгатья!
 - Без вопросов! – Ириней сунул в кошель черницы, похожей на давнишнюю знакомую Мусю, целую пачку крупных купюр.
 - Дай Вам Бог, здоговья, добгый чеговек! – Черница еще раз поклонилась и, не оглядываясь, поспешила в глубь кабачка.
 - Знакомая? – Будимир кивнул вслед просящей подаяние.
 - Показалось. – Иринею никак не хотелось афишировать свои случайные связи. Ему сначала надо было самому разобраться в странном появлении Муси да еще в таком виде. – Кого в жизни только не повстречаешь. Но эту что-то не припоминаю.

 - Ладно, - Будимир успокоил Иринея, - не встречал и хорошо!. - Он знал, что еще успеет расспросить отца Григория об этом маскараде и тот вряд ли станет что-либо утаивать. Скрытность Иринея насторожила его, но не настолько, чтобы отказаться от доброй порции балтийского пива и приятной прогулки по городу. Его сомнения по поводу какой-то скрытой возни вокруг трона подтвердились. Конечно, Анастасия Николаевна ведет свою игру. Так не проще ли ей самой стать правительницей империи. Опять же эта затея с выборами. Галантный XVIII век знал великих императриц, твердо держащих в женских руках руль российского государства. Как-то в разговоре с Будимиром Анастасия завела разговор о том, что в XXI веке в России вновь будут править женщины,
пассионарность которых как никогда высока в стране за минувшие двести лет. Она считала, что мужское правление, начиная с Павла Александровича, в XIX и XX веках принесло России столько бед, что нужно принимать срочные меры по реинкарнации человеческой духовности и половой активности. Учить людей азам толерантного общежития и гуманитарного созидания. Перестать агрессивно относиться к особям своего вида. Беречь и защищать природу как дом свой. Адаптировать человека к семейному очагу. Заботу о сирых и малых возвести в культ. Пересмотреть мужскую маскулинную идеологию в искусстве и политике. Опереться на жизненном пути не на силу мускулов, а на мощь разума. Отдать справедливости безусловный приоритет над целесообразностью. Споры решить миром, а войны оставить истории. Жить по божьим заветам, а не по законам джунглей. И тогда…

 «Что тогда?» - «Милость Господа будет наградой». Выходит, что и Чикатило, опережая его мысли, приступил к выполнению великой миссии грехоспасения. Интересно, почему тогда его, помазанника Божьего, не предупредили? Непорядок! Правда, они так стремительно скрылись с Иринеем, что придворные просто  не успели ничего сделать.
 - Ты что – то сказал, командир?
 - Ничего, брат.
 - Но я же слышал!
 - Не обращай внимания. Мне не дает покоя одна догадка.
 - Догадка?
 - Ну да.
 - Поделись, командир.
 - Давай выйдем отсюда.
 - Пошли.
Будимир с Иринеем выбрались наверх. Улица Гороховая была полна каких-то людей, которые у всех прохожих проверяли документы, фонариками освещая лица, словно кого-то искали. Не успели добраться до Невского, как услышали гул, напоминавший лошадиные бега, птичий базар и метрополитен имени Лазаря Кагановича одновременно.
Одинокие горожане с обезумевшим видом бегом проносились мимо них.
 - Что там? – спросил Будимир у старичка профессорского вида.
 - Спасайтесь, господа! – только и прокричал несчастный, пропадая в ближайшей подворотне.
За стариком показалась парочка студентов. Девушка с растрепанными волосами тащила на себе парня с красной повязкой на голове. Блузка девушки была разорвана. Один глаз у нее был целиком покрыт огромной, в половину лица опухолью.
 - Что происходит? – Будимир кинулся им наперерез.
 - Они донских казаков пустили.
 - Кто они?
 - Царь и министры.
 - Как казаков?
 - Прочь, господа, с дороги! – Девушка сверкнула обезумевшими глазами. – Э-эх! Господа! – Она выбилась из сил и прислонила парня к гранитному фундаменту доходного дома. Будимир подошел к ним и снова попытался заговорить, но девушка его не понимала и только сглатывала слезы.
 - Кто вас так, милая?
 - Жандармы и казаки, будь они прокляты!
 - За что?
 - А вы как с луны свалились, да? Вся Россия уже знает о расправе с мирной демонстрацией на Дворцовой. Может вы шпики?
 - Да никакие не шпики! Расскажи.
 - Помогите мне раненого во двор занести.
Будимир и Ириней подхватили студента и занесли в первый попавшийся двор.
 - Говори. – Будимир потряс девушку за плечи.
 - Понимаете, мы ведь мирно шли. С иконами. С детьми малыми. – Рыданья спазмами перехватили горло говорящей.
 - Не плачь, расскажи, что дальше было и почему шли.
 - Мы к самому царю – батюшке к Зимнему шли.
 - Зачем?
 - Вручить ему петицию.
 - Петицию, о чем?
 - О правде. О том, как народ наш страдалец живет. Как его толстосумы мучают. Как чиновники безобразничают.
 - Так, так, так…. – побледнел Будимир, - я думал, что об этом только в школьных учебниках пишут. – И только примсмотревшись Буцдимир странно воскликнул: - А почему вы по-зимнему одеты?
Девушка не поняв вопроса, переспросила: - А вы почему по- летнему? Зима ведь.
-Какая зима?
-Простая.
-А год какой?
-Вы, что, с луны свалились, господа? 1905 год.
-А день?
- 9 января!
-И по вам войска стреляли?
 - По нам стреляли.
 - Как? В мирных людей?
 - Да. Господь, надеюсь, покарает их.
Будимир прикрыл глаза ладонями. Ириней понял, что инициативу надо брать в свои руки.
 - Немедленно бежим!
 - Стой! – Будимир остановил Иринея. – Туда нельзя.
 - Почему?
 - Нас ищут!- Он кивнул на забор, припорошенный снегом.
 - Откуда?
 - От верблюда!
 - И что теперь?
 - Айда снова в кабак.
 - Боишься?
 - Береженого, сам знаешь, бог бережет. Да и век там другой…
Братья вернулись к пивнушке, вернее – в свою эпоху, и быстро спустились в ее удушливое пространство. Людей в маленький кабачок набилось столько, что уже нигде за столиками и стойкой бара не было свободных мест. Друзья растерянно стояли у лестницы, когда Иринея неожиданно окликнули женским голосом.




На весьма щедром по-русски vip - банкете губернские дворяне № ской губернии окончательно закружили Сильвестра в неистовом и поистине дионисиевском хороводе и, как ему показалось, объяли совсем не напускной признательностью и вежливым вниманием. Московскому гостю стало так необыкновенно хорошо, словно он пребывал в окружении родной семьи или впал в долгожданное детство. Особенно старались совсем не чопорные великосветские дамы. Все они были так соблазнительно хороши, что поначалу Сильвестр не решился сделать окончательный выбор и флиртовал сразу со всеми. Откровенные фасоны платья делали свое предательское дело.

Изысканные женские формы охотно вываливались из лукавого льняного плена и обвораживали голодные глаза. Сановные мужья делали вид, что не замечают явного не комильфо со стороны развязного господина обер-прокурора из столицы. И словно в отместку за свое малодушие пирующие рьяно налегали на крепкие спиртные напитки и плотную углеводную закуску. Возбужденные желудки провинциальных ленивцев тут же перехватывли у расслабленного мозга горячечную кровь, избавляя квелого хозяина от лишних и весьма невеселых мыслей.

Одно было странно:на дамах были платья и чепчики из какого-то XIX века, а господа чиновники были облачены в камзолы и мундиры конногвапрдейцев. На стенах горели старинные канделябры, дымя толстыми восковыми свечами.

Сильвестр задумался: где это он? Из задумчивости его вывели вопросом:
 - Сильвестр Михалыч, а как вам лобио?
 - Тр-тррр. Эм… Лоби-боби-о!
 - Икорка астраханского и пряного как бы посола…
 - Это как? Ак-к-к.?
 - Говорят, что просто, Сильвестр Михалыч.
 - Сукиного сына губернатора Лукоморья-я-я?
 - Ага… Немножко Лукоморья и чуть-чуть Астрахани.
 - Так у них же флот на грани бакротства-а-а?
 - Разберется.
 - Хто-о-о?
 - Калмыцкий арбитраж!
 - Эка хватили! Где калмыки, а где  Лукоморье?
 - Так почта голубиная на что?!
 - Рази так, то тогда-а-а… Прасти Госпади!
 - Не кажется ли вам, что у Ксюши маловато плюша и мелковата грудь?
 - Зато папа оставил маме глубокий вырез, то есть декольте в народной памяти-и-и…
 - О да-а-а…
 - Это французы придумали дежавю-ю-ю.
 - Они.
 - А как он красиво говорил на митингах-ах-ах!
 - Хто?
 - Цицерончик полтавского розлива-а-а.
 - О да-а-а…
 - Сократик Жмеринки-и-и!
 - Неа-а-а!
 - А хто-о-о?
 - Бухарский звездочет!!
 - Авва-а-а!
 - Мы согласны.
 - На все-е-е?
 - Все потянет на сто!
 - Да не был он никаким звезочетом-ом-ом!
 - Правда вам, кумочки. Звездочетом не был. В том смысле, что не родился звездочетом, а умер им, - гордо заявил Паникадилов, ковыряясь зубочисткой в остатках своей некогда белозубой улыбки.
 - Чем докажете!? – Георгий Власыч как бы нехотя проявил интерес к светскому разговору.
 - Был больно умный и обвально словесный.
 - А что, у звездочетов дураков и немых совсем нет?
 - Есть и предостаточно.
 - Так что?
 - Так они его как чужого поимели.
 - У них, что, своих не было?
 - Откуда, Муся?
 - Сильвестр Михалыч, а вы когда-нибудь пользовали хорошенькую и пупястую камергершу? – зардевшись до неправдоподобия, полюбопытствовала мадам Паникадилова.
 - Неоднократно-с. Но это, извините, моветон-с.
 - У у-у – какой вы гусар! И как?
 - Ни в сказке сказать, ни пером описать-сать-сать!
 - Расскажите! – пышные формы Паникадилихи, качнувшись над закусками, застыли в сладострастном нетерпении.

 - Право, мадам! Такое рассказать, что штаны перед всеми снять-ять-ять.
Банкет замолчал, затаив дыхание. Сильвестр понимал, что в губернском обществе он может завоевать уважение лишь в том случае, если ему будут доверять как самому себе. Как доверяют только одноклассникам, с которыми просидели в пыльных лопухах с первого по последний класс. С которыми покуривали анашу в привокзальном сортире и мечтали о богатой и сытой столице. Выводили подростковые прыщи и делились первым неудачным сексуальным опытом. Искали в кармане мелочь на бутылочку дешевенькоко портвешка. Подражали киногероям вроде Жоры Юматова. Делились разочарованиями взрослой жизни, оказавшейся некрасивой изнанкой юной мечты.

У Сильвестра такая связь с пирующими напрочь отсутствовала. У него, детдомовского мальчишки, были хоть и казенного родства, но братья и сестры. Разбуди сейчас среди ночи, и он назовет их всех по именам. Если честно сказать, то детство интернатского розлива сослужило им скверную службу, и они особо не были замечены в высших слоях сначала советского, а теперь и российского общества. Вот им бы он рассказал все, а этим... Как бы это помягче выразиться, но язык не поворачивается… Светить перед народом, хоть и пустяковой, но голой задницей тоже никак не хотелось.

 - И как же это было, Сильвестр Михалыч? – настаивала Паникадилиха, свисая крупным аппетитным задом с бархатной обивки орехового стула.
 - Было, блям, блям, блям… - буркнул Сильвестр, удивляясь такой бесцеремонности.
 - Попробовать бы, - дама мечтательно закатила глаза к потолочной лепнине в стиле русского барокко.
Сильвестр, изловчившись и нисколько не стесняясь, схватил даму за хрустящие от напряжения панталоны.
 - Ой! – мяукнула экзальтированная чаровница и рухнула на стул рядом с Сильвестром.- Пригласите, даму-с танцевать!
 - Пр-р-рошу, м-ма-дам! – кавалер, поддерживая даму за нижнюю часть корпуса, вырулил с партнершей в воображаемом танце на подиум всеобщего внимания.
 - Музыка! – поблескивая эполетами, рявкнул не растерявшийся генерал- губернатор артистам губернского оркестра, еще  как-то надеясь отвлечь своих подданных от вульгарной сцены соития столицы с регионом. – Свет!  Мама моя! Свечи на стол! Танго!
Верхний свет погасили. Зажгли стеариновые свечи.

Оркестр, покачиваясь на струнах вдохновения, грянул заветное  аргентинское танго. Сильвестр, зажигаясь в куртуазном латиноамериканском танце, довольно ловко повел Паникадилиху по скользкому паркету. Партнерша повисла на нем как орден за заслугу перед отечеством высшей степени. Они танцевали точно курочка и петушок перед закланием. Настолько их движения поначалу были вялы и нерешительны. Сильвестр никогда не считал себя светским львом, а супружница Паникадилова просто голову потеряла от близости с московским гостем. Но с каждым танцевальным па Сильвестр обретал уверенность и скоро уже так танговал, что только держись и знай наших.

В воцарившейся полутьме, как угольки, сверкали глаза участников веселого застолья. Приглушенно звенел губернаторский хрусталь и хрумкали натруженные челюсти гостей. Генерал Бравый, по-армейской привычке не расстерявшись, щелкнул каблуками и подгреб  к себе мадам Изоколонову: дурной пример столичной штучки оказался весьма заразителен. Остальные господа стали дружно разбиваться на пары.

Сильвестр краем глаза отметил, что танцующие рядом с ними мужчины и женщины, играя откормленными организмами, в темноте производили странное впечатление не людей, а экзотических существ о двух головах, четырех руках и четырех ногах. Короткие шеи и двойные подбородки делали их головы похожими на приставленные к плечам пластилиновые шары неправильной формы. Самый большой шар покачивался на массивном губернаторском туловище. Шар был достаточно плешивым и очень хорошо отражал колеблющиеся огоньки свечей. Овально светящееся темечко загипнотизировало, настроило на пасторальный лад и нейтрализовало обер-прокурора до такой степени, что Сильвестр не расслышал Паникадилиху.
 - Сильвестр Михалыч!
 - Я ва-асс!
 - Если бы, но вы меня не то, чтобы…, а даже не слушаете.
 - Я весь ва-аа ш.
 - Я знаю, чей вы, шалунишка!
 - Откуда-а-а?
 - Лев Аронович, шоб вы знали, мой родной брат.
 - Какой Лев, какой Аронов-и-ич?
 - Доктора забыли?
 - Да как вы смеете! Вы-ы-ы! – Сильвестр так сжал пышные формы Паникадилихи, что та взвизгнула. – Брат, говорите-е-е! Так и вы, то есть ты…
 - Не кипетитесь, Сильвестр Михалыч! Вы здесь не один такой!
 - Не верю-ю-ю!
 - Ваше дело.
 - Кто еще-е-е?
 - Проверить хотите?
Сильвестр кивнул.
 - Болислав Дементьевич.
 - Чем докажете-е-е?
 - Видите у него нимб над головой? У темечка, видите?
 - Хм! Лысина свети-и-ит!
 - Не лысина вовсе.
 - Не лыс-и-и-на-а?
 - Что вы сейчас чувствуете?
 - Чувствую покалывание в виска-а-х?
 - Вот это и есть…
 - Что-это-о-о?
 - А то, что он сейчас с вами на связь выходи-и-ит, - передразнила дама.
Действительно, в ушах Сильвестра раздался треск и голосом губернатора в стиле рэпа кто – то быстро запел-запричитал:
Нет слов, а есть аргентинское танго
в шелухе мандариновых корок.
Нет слов, а есть моросящее небо
сквозь поры твоих пристрастий.
Нет слов, а есть одинокий странник
на маленькой стрелке часов.
Есть маятник.
Влево и вправо качает усталые ритмы и рифмы.
Еще он боится запоя.
А пуще - влюбиться в окружность
и следовать круг за кругом
орбитой чужих пристрастий…
 - И у меня нет слов! Болислав Дементьевич, браво! Да вы, голубчик – поэ-э-т-с!
 - Это не мои стихи-и-и-с!
 - Не ваши? Манкируете-е-е-с?
 - Отню-ю-дь-с.
 - Чьи тогда-а-а-с?
 - Анастаси-и-и с, – сказал генерал-губернатор, как гвоздь забил.
 - Вертинск-ой-ой?
 - Нет – Романово-о-й.
 - Какой Романовой? У Романова, не было талантливой дочери-и-и.
 - Эка хватили! Не того Романова вспомнили-и-и.
 - Что вы хотите сказать? Уж не об убиенной царевне Анастасии речь иде-е-е-т-с?
 - А как вы-ы-ы-с?
 - Да та-а-а-к-с!
 - О ней голубушке-е-е. О не-е-е-й-с…
В ушах Сильвестра снова раздался треск. Связь прервалась.
Танец окончен. Гости усаживаются за стол.
 - Наполнить бокалы! – командует губернатор. – Расторопные официантки в высоких чепчиках из вологодских кружев разливают вино по бокалам. Банкетирующие, нервно пульсируя радостным возбуждением, шумно переговариваются, вкушая скорое продолжение праздника. И даже смеются смехом, похожим на поросячье хрюканье.

Неожиданно у Сильвестра то ли от выпитого, то ли от впечатлений сильно закружилась голова. Он сделал попытку покинуть теплое застолье, но не смог встать. Присмотрелся. Взялся за вилку. Хотел поддеть на закуску огурец, но не смог: на руках – копыта! Человеческие лица за столом вовсе не человеческие. Пластилиновые шары голов, сросшись с плечами, обратились в свиные рыла и корчат ему рожи. Вяло, словно нехотя похрюкивают и настырно лезут друг к дружке целоваться. Пытаются прижаться к человеческим лицам. Разжимают дрожащие ноги и лезут со своими нескромными целоваться. Не рассчитав, выплескивают вино на  фраки, мундиры и платья.

 Разогретый гоголевскими страстями пластилин течет сквозь накрахмаленные скатерти и капает, свинцово шипя, на дубовый паркет. Розовые пятачки поросячьих носов, волосатые уши хряков, маленькие красные глазки свинок покидают законные и насиженные анатомические места. Живут отдельной от своих осиротевших туловищ жизнью, наполняя банкетный зал суетно летающими и ползающими, как насекомые, существами. Остро пахнет паленой щетиной.
 - Даешь волю!
 - Свободу слова!
 -  Равноправие женщин!
 - Да здравствует многопартийность! ость! ость!
 - В зоны! В зоны! оны! оны!
 - На острова! ва! ва!
 - В красные!-ые! ые!
 - В черные! ые! ые!
 - Да здравствует отрицаловка! ловка! ловка!
 - Хвала активу!
- Не па-а-а з-волю! волю! волю!
 - Пакуйте всех! ех! ех!
 - А этого?
 - Этого в первую очередь.
Сильвестр пятится на выход, но посетители не дают уйти и прижимают колючими боками в угол.
 - Сесть на него! Сесть на него! го! го!
Сильвестр, изловчившись и  пискнув, пролезает между розовыми копытцами.
 - Сеть, сеть на него! го! го!
 - Не уйдешь! ешь! ешь!
 - Тащите, тащите самозванца!
 - На кичу его! го! го!
 - На кичман!
 - Больно, славяне!
 - Потерпишь, гразданин нацальник!
 - Кусается! ся! ся!
 - По мусал-а-а-ам ! ам-ам!
 - Нос! Нос!
Сознание оставляет Сильвестра…




Со светлой Христовой пасхи, дознавшись о том, что заповедное прадедово Белозерье чисто от поганых, Будилко с Кириллом наконец-то выступили по православной реке Кулою в долгожданный поход. Загрузили всякой полезной в дальнем переходе поклажей семь плоскодонных беломорских карбасов и, с превеликим трудом то на неповоротливых веслах, то под вислым парусом по мелким бочажкам преодолевая вязкие и гиблые болотины, верст более ста на север добирались до реки Вель. Затем верховьем реки, преимущественно на веслах, повернули в сторону заходящего солнца. Нескоро, но миновали Солгинское и Кощеевское урочища.

Вдоль рек тянулся настоящий урман – дикий северный лес. Непуганое зверье выходило на водопой, не обращая никакого внимания на караван. Прибегали лохматые вепри с полосатыми кабанятами. Громко хрюкая, утоляли жажду. Выходили на берег вразвалочку косолапые мишки, черпая с водой пузобокую рыбу. Кувыркались, играясь, на песчаных плесах медвежата. Возвышались коронами рогов у самой кромки воды горбатые лоси, трубя свою брачную песнь. Воровато оглядываясь, быстро и взахлеб пили воду лисицы. Даже волки никого не трогали на водопоях, подчиняясь извечному инстинку жажды.
Верст через двести добрались до слияния Вели с рекой Кубеной. Еще верст эдак триста спускались до устья Кубены при впадении в Кубенское озеро. Оставалось совсем недалече до Кубенского погоста, где их должен был встретить преподобный Ферапонт, чтобы вместе продолжить путь к Белозеру.

 Позднее весеннее половодье не позволяло садиться на мели, но и не подпускало близко к берегу. Хорошо, что стояли северные белые  ночи и никоим образом не давали странникам заплутать в бесконечных и многоводных притоках, протоках и заводях реки Кубены. Для пропитания решили бить с лука и полонить сетями гнездовавшуюся по берегам рек многочисленную дичь, нагулявшую сладкий жир на нерестившейся рыбе. Не брезговали лещами и судаками, залезавшими без разбора в невод.

 Меню паломников разнообразили всяческая солонина и копчености. Парочка молодых козочек позволяла быть с жирным козьим молочком. Десяток курочек-пеструшек несли крупные коричневые яйца с яркими до солнечного блеска желтками. Хлеба из ржаной муки напекли вволю и целыми караваями хранили в казенках на корме карбасов. Каждый продукт преподобный Кирилл освятил для пасхального разговения, да так и оставил про запас.
На закате дюжины суток поморский караван пристал к берегу, поросшему густыми фиолетовыми кустами колючего терновника.

 - Табань весла! Скидывай топоры-то, - распорядился Будилко по праву старшего кормчего.
 - От - то, папаня, заковыка спазгалась, - захныкала Пестемьяна.
 - Отче, а что нас там ждет?
 - Где, дщерь моя?
 - На Белозерье.
 - Сама жизнь во спасение.
 - Чем постичь это, отче?
 - Сердцем.
 - Сердцем?
 - Сердцем и молитвами.
 - Молитвами?
 - Молитвами и постом.
Речные путники разгрузились и с радостью осели на отдых. Каждому хлысту нашлось дело. Одни собирали хворост для костра. Другие сооружали шатры для ночлега. Третьи ушли промышлять дичь.

 Длинный северный день не сразу напрашивался на вечер и медленно переходил в короткую летнюю ночь. Хватало времени поразмышлять про себя и побродить по лесу.
Преподобный, неспешно раздумывая, ушел вниз по быстрому ручью и не скоро понял, что заблудился. В изумрудно – малахитовой чаще было так тихо, что он слышал удары своего сердца и бумажный шорох крыльев пролетающих птиц.

Кирилл остановися. Осенил себя крестным знамением. Подумал, что так просто и без Божьего благословения может окончиться его земная жизнь, и неожиданно для самого себя заплакал. Непрошенные слезы, как когда-то в монастырской пекарне, потоком хлынули из глаз. Каким образом сориентироваться во времени исходящем. Принять сумбурное сущее без разумения или оторгнуть, чтобы уразуметь свое место в мире. Согласие, знал по жизни Кирилл, облегчит участь, но не избавит от греховности. Борцовское сопротивление помножит печаль и разъест, как горькая ржавчина, кроткую душу. Значит, следовало, внешне соглашаться, но внутренне блюсти суровые праотчинные заветы и не предаваться через уныние антихристу, тень которого мерещилась за каждым деревом и тащила всякой елью к преподобному свои руки-лапы, опутывая ноги удавками влажных корневищ.

Кирилл понимал, как трудно стоять на страже благочиния, но другого выхода нет. Дашь слабину и прощай тогда душа-страдалица. Улетит бедная в логово ловчего зверя, оставив бездуховное тело на семи просторных ветрах. Утащит леший человеческие останки в болотину и передаст на поругание одутловатому скопцу – водяному. Тот замычит, причмокает и засопит, втягивая в себя на долгожданный ужин сладкую телятинку…
Кирилл уверовал, что не надо падать духом, поддаваться унынию ни. Следует молиться Господу. Просить о спасении души, воспринимая кончину как уход в царство небесное. Это в мирской жизни боярину Козьме  из старинного рода Вельяминовых надо было опасаться смерти, ставящей крест на мирских делах. Многого Козьма не успел в прошлой жизни. Во многом был грешен.

Сначала не доучил сынов, не долюбил жену, не дослужил князю. Потом без нужды перевел закупа в холопы, а из холопов, осерчав, обратил бессловестной обелью и не покаялся. Иссек плетью преданного тивуна за недоимки и горя не мыкал. Присягнул татарину за ярлык и схоронил ямскую деньгу. Подружился с Иваном Красным и стал опекать его молодого сыночка Дмитрия. Нажил врагов родовитых. Приглянулся митрополиту Алексию, но вызвал зависть бояр и иерархов меньших. Сходил в поход на пролитовскую православную Тверь. Немало положил в бою кровных братьев. Стал на сторону Дмитрия Ивановича в его взглядах на вотчинное землевладение как на вознаграждение за ратную службу. Не возлюбил Великий Новгород за вольность посадскую и якшание с Литвой. Смирился с ликвидацией Дмитрием тысяцких – семьи бояр Вельяминовых.

Переломным в жизни стал момент, когда три дня после великой сечи с Мамаем боярин Вельяминов стоял среди уцелевшего воинства на костях у реки Непрядвы. В золотобагряном сентябре молился в церкви Рождества Богородицы за упокой душ двенадцати князей, полтысячи бояринов и несчетно холопов – по синодикам для поминальных служб. Целовал вельми иссохшими устами лик чудотворной иконы Богоматери Донской, помогшей сбороть супостата: «преодолела хвала русская силу поганых».
Тогда он еще пил сладкую брагу и колобродил вдосталь. Но приморился. Занемог телом и душой. И постиг: как Орду не одолеть простой силой, так и разумом не осилить духа. И кто же поможет? Господь, понял он…

Очнувшись от воспоминаний, остановился преподобный на приблудной бордово-багряной клюквенной кочке изумрудно – седого болота и загрустил. Ему ли было неведомо лицемерие отечественных мирян. Ведь они и добра хотят, и зло творят одновременно – разом оба. А добра, как известно, от добра не ищут. Так чего пожелать? Нечаянной жизни как удовлетворения страсти в греховное оправдание или смерти как благородного завершения греха во спасение. Что победит: жизнь или смерть? Что дарует победа: погибель или спасение? Победит вера. Господь воспримет стойких духом и победивших аки живых и отринет слабых духом аки умерших. И так будет вовеки веков! Будет всегда! Аминь.

Ноги преподобного от долгого хождения по болоту налились свинцом и потянули к земле. Нашедши поваленную ель, старец присел на ее шершавый в смолянистых сосульках бок, стараясь уместиться между еще колючих, но уже пожелтевших лап. Заныли от холода в тонких сафьяновых сапожках промоченные ступни. Попробовал приподнять их, но не смог и чуть не свалился на влажный, поблескивающий холодной водицей серебряный болотный мох. Прислонился к толстому суку и закрыл глаза…

Вновь нахлынули воспоминания. Вот он, Козьма Вельяминов, молодой боярин на соколиной охоте. Спущенный с кожаной перчатки сокол погнал жирного селезня вверх, а потом, ловко поднырнув под жертву, легко распорол когтями мягкое птичье брюхо и скользнул молнией на землю, опережая безжизненную тушку. Не дожидаясь соприкосновения с землей, впился в трепетное утиное горло стальным клювом, с жадностью хватая горячую кровь бедняги.

Таким же селезнем почувствовал себя Козьма, когда мирская жизнь взяла его за пищик. Стены Симонова монастыря показались тогда ему единственным прибежищем от мирской скверны и гибели. Именно в то время, тридцатилетним, под влиянием преподобного Стефана Махрищского, он принял монашеский постриг с именем Кирилл.

Путь Кирилла в черное монашество одобрил и благословил сам троицкий игумен Сергий Радонежский, друг и собеседник Стефана. Во главе Симонова монастыря стоял племянник Сергия, архимандрит Феодор. Проведывая родственника, отец Сергий наблюдал за смиренным иноком Кириллом, несшим суровое послушание на монастырской поварне, как за крестником, и понял, что не ошибся в духовном ученике. Новоначального инока определили под духовное руководство старцу Михаилу, научившего его умной молитве и борьбе с духами злобы.

Глядя на пылающие головни в поварской печи, инок, каясь в грехах, помышлял об адском пламени. Это помогло ему стяжать небесный дар нечаянных слез. Кирилл, уходя в послушание, постился до полного изнеможения и часто терял сознание, рискуя разбить голову о каменные плиты хлебни. Вкушая пищу только через два, а то и три дня, он таял как восковая свеча у иконостаса и вознесся бы на небеса раньше срока, не запрети ему игумен чрезмерное послушание ценою молодого тела.
Подчинившись Феодору, инок стал наравне с остальной братией посещать трапезую, но ночными молитвами продолжал доводить себя до изнурения. «Утаити хотя добродетель», - Кирилл намеренно юродствовал, за что был посажен настоятелем на долгие шесть месяцев на хлеб и воду. Наказанный, он торжествовал, так как был лишен пищи не по своей воле.
Наблюдая за Кириллом, преподобный Сергий не сразу, но почувствовал в иноке своего истого преемника по духу. Навещая монастырь, подолгу беседовал с ним о пользе душевной и о церковных реформах.

 - Отче, разве общежитийный устав на пользу братии?
 - Истинно так.
 - А как же подвижничество, завещанное первохристианами? Как же старцы? Разве не они и есть истинные носители и хранители очага веры?
 - Они и есть.
 - Так что тогда?
 - Сын мой, светильник веры, лишенный преемства, гаснет.
 - Поясни, отче.
 - Тебе, сын мой, во время молитвы является множество прекрасных птиц, доселе тобой невиданных?
 - Являются, отче.
 - Ты слышишь таинственный голос с высоты небес?
 - Слышу.
 - Аллилуйя!
 - Что это значит, отче?
 - Так, сын мой, умножится стадо учеников твоих и после тебя не оскудеет.
 - Но ведь и у старцев есть ученики.
 - Сын мой, при самоотшельничестве Бог дает тебе коня, и на том коне никто, кроме тебя, не сможет ездить и сесть на твоего коня никто и никогда не сможет вместо тебя.
 - Отчего так?
 - Отшельник в своем титаническом подвиге всегда остается одиноким, ибо зело самобытен он, а жестокость аскезы отталкивает подражателей, ибо слаб человек.
 - Вольному – воля, спасенному – рай.
 - Так, но Руси нужна школа духовного делания, которая с легкостью и окрыленностью духовного подъема созерцания совместит в себе и служение миру, питая голодных в тяжелые времена, духовно окормляя притекающий в обитель люд. Миссия православия -  обращать в христианство языческие племена, живущие в Заволжье и северных лесов окрест.
 - Но церковь не должна быть на службе у государства.
 - Не должна. Так. Но с другой стороны, монашеству не следует уклоняться от служения миру Бога ради, хотя для него и гибельно служение мирским началам.
 - В чем выход, отче?
 - Уходить подвижничеству от суетного мира в глубину диких лесов.
 - Уходить, отче, зачем?
 - Тогда мир, чувствуя сиротство, потянется за ним и покорится ему.
 - Отче, что же будет с монашеством, когда оно станет служить мирским началам?
 - Мир поработит его и стяжательство заслонит лик Господа.
 - Аминь… - Давно это было, а как вчера…

Снова вспомнилось, как, будучи уже настоятелем Симонова монастыря, ночью при чтении акафиста преподобный Кирилл услышал голос, словно исходящий от иконы Богоматери: «Кирилл, выйди из кельи и отправляйся на Белоозеро. Там, я уготовала тебе место, где можешь сам спастись и спасти вверенную тебе братию". Отворив окно, он увидел огненный столп на севере, куда призывала его Пресвятая Дева.

«Господи!.. Пресвятая Дева Мария! Как я сразу не догадался» - будто кто-то кольнул Кирилла под ребро. Именно на север и надо выходить из болота.

Преподобный осмотрелся. Солнца из-за туч и густого тумана с самого утра не было видно, но вдруг чудесным образом налетел резкий ветер и разогнал облака. Светило взошло высоко в зените, указывая вдоль открывшейся просеки в чаще южное направление. «Свят, свят, свят!» - перекрестился преподобный, тяжело встал с лесины и направился в противоположную от солнца сторону.
Ангел-хранитель, видя тяжелую походку Кирилла, вздохнул: не оправился еще от болезни и годы постепенно берут свое. Незаметно поддерживая преподобного под локоток, повел в нужном направлении.




Игиней Михалыч! – Нет, Иринею не послышалось. Его действительно позвали знакомым женским голосом.
 - Муся, ты где?
 - Откгойте скогее авагийный выход.
 - Ничего не вижу!
 - Он спгава от вас.
 - Но там замок.
 - Замок пегепилен. Быстгее, быстгее, голубчик. Потогопитесь!
Ириней послушно повернул дужку навесного амбарного замка и вынул из петель. Железная дверь, скрипнув, тяжело поддалась, пропустив их в темный коридор с очень знакомым характерным запахом. Ладан? Вот уж чего не ожидал в подвале встретить, так это церковных благовоний.

Видя их замешательство, женщина подбодрила:
 - Идите пгямо по ступенькам вниз и никуда не свогачивайте. В конце когидога вас встгетят и пговодят в безопасное место. С Богом!

В темноте Ириней не сразу сориентировался, а когда разобрался, то понял, что в подземелье он один. Еще надеясь на что-то, он позвал: - Командир!  Брат!– Никто не откликнулся. Ему стало не по себе. Загнали как мышь в мышеловку. И столько странных событий за несколько последних дней жизни. Так просто не бывает. Сначала сообщение о покойной матери, которую он последний раз видел на зоне в окружении вертухаев много лет назад.

Потом встреча с более чем странной женщиной по имени то ли Ирина, то ли Двустволка, то ли Анастасия Николаевна с ее безумным планом вселенских ритуальных услуг, напоминающих то ли карикатуру на Страшный Суд, то ли циничный бизнес-план черных столичных рейдеров. Срочный перелет в Питер. Неожиданная встреча с Будимиром, то ли играющим роль императора, то ли на самом деле являющимся таковым. Будимир и Сильвестр – его братья! Голова кругом! Какие-то сильвестры, доктора, карлы, чикатилы и гришки распутины. Что за наваждение? Не перепил ли он? Или так подействовала избирательная компания.

 - Да все с тобой нормально! – раздалось в непроглядной темноте. От страха Ириней зажмурился.
 - Кто это?
 - Дед Пихто и сбоку бантик.
 - А если серьезно?
 - Серьезней, дружок, просто не бывает. Смотри внимательно.
 - Я ничего не вижу, ек макарек!
 - Да ты глаза-то открой, солдатик!

Ириней открыл глаза и не поверил им: коридор уже не напоминал мрачное подвальное помещение учреждения общепита. Он стоял у подножия царского трона, на котором восседала женщина, очень напоминавшая Ирину, только более величественная и роскошная. Потолки у тронного зала были настолько высоки, что свет от множества свечей слабыми язычками едва достигал их художественной лепнины, отбрасывающей колеблющуюся тень на все предметы искусства, коими было по-царски щедро заполнено помещение. Скульптуры античных героев, средневековых воинов и владык из черного и белого карарского мрамора почетным караулом окружали трон. Над троном, обвивая метровое золотое кольцо, свисала огромная изумрудная змея, кусающая себя за хвост. Справа от трона висел огромный портрет легко узнаваемого по курносому носу императора Павла-I в мундире кавалергарда с черными восьмиконечными мальтийскими крестами на малиновых супервестах. На даме был длинный темно – зеленый плащ храмовника, вызывающе аристократически белый костюм и ослепительно алая блузка. На ум пришли строчки Данте:
В венке олив, под белым покрывалом,
Предстала женщина, облачена
В зеленый плащ и платье огне - алом…
Колени у Иринея сами собой подогнулись и он в полуприседе низко поклонился.
 - Подойди ближе, молодец! – раздалось откуда-то с небес.
Ириней, не смея поднять головы, послушно приблизился к основанию трона.
 - А где командир?
 - Он не «избранный». Ему сюда нельзя. Подойди ближе. Узнаешь?
 - Я не смею, - пролепетал Ириней.
 - Смеешь, смеешь, раз оказался у меня. Подними голову!
 - Глазам не верю, Ирина, ты, то есть Вы…?
 - Мы на Вы вроде бы не переходили.
Иринею стало неловко за свою робость и холопство, но он ничего не мог с собою поделать. Голова не поднималась вверх, а колени продолжали противно дрожать.
 - Видел бы ты сейчас себя со стороны! – засмеялась женщина. – Не узнаю орла! Ириней, ты ли это? – При наклоне вниз две зрелые полусферы груди вынырнули из глубокого декольте блузки и соблазнительно колыхнулись у самого носа Иринея.
 - Где я?
 - Во дворце тамплиеров – рыцарей Мальтийского ордена.
 - Но ты, женщина, …
 - Давно не девушка, но тебя интересует совсем другое, не так ли?
 - Конечно, во времена крестовых походов христианские женщины оставались дома. Рыцари-трубадуры поклонялись образу Прекрасной Дамы. Сразу на ум идет блоковское:
Мы встречались с тобой на закате.
Ты веслом рассекала залив.
Я любил твое белое платье,
Утонченность мечты разлюбив…. Помните?
Сидящая на троне продолжила грудным контральто:
Были странны безмолвные встречи.
Впереди – на песчаной косе
Загорались вечерние свечи.
Кто-то думал о бледной красе…
 - Гений!
 - Не спорю с тобой ни об истории вопроса, ни о Блоке, во-первых. Во-вторых, я хоть и кавалерственная дама, но нахожусь здесь не в качестве рыцаря. У меня другая задача.
 - Другая?
 - Абсолютно.
 - Если не секрет, то поделись.
 - Охотно. В мою задачу, кавалер, входит вызов из небытия тени великого гроссмейстера Гуго де Пайанса. Он поможет тебе отыскать следы твоей матери.
 - Пайанса? При чем тут он?
 - Твоя мать и твой отец были потомками последних романовских масонов.
 - Ты хочешь сказать, что я – потомок иоаннитов?
 - Прямой.
 - Но я крещен.
 - Крещен младенцем. Не твоя вина.
 - Не понял.
 - Мы христианский крест не чтим в качестве символа веры. Как и катары, мы считаем его орудием пытки.
 - Пытки?
 - Ну да.
 - Вы – это кто?
 - Мы гностики, наследники офитов.
 - Я в этом ничего не смыслю. Как-то Аркадий Гайдар в интервью одному из телеканалов заявил, что он гностик. Уже одно это настораживает. Кому вы поклоняетесь?
 - У нас нет единого кумира. Мы признаем высшую силу, создавшую мир.
 - Кто такие офиты?
 - Мы назвали себя так по имени змея, искусившего человеческую праматерь и даровавшую людям плод познания. Ты про библейского Каина слышал?
 - Это тот, который своего брата убил?
 - Мы его своим прародителем считаем.
 - Так кто же, по - Вашему, правит миром, если вы не признаете Христа?
 - Иисуса мы признаем, но он у нас не такой как у христиан. Наш Иисус – Дух, а не человек, возвысил Адама, дав вкусить ему от «древа жизни», с единственной целью, чтобы человек уразумел всю греховность окружающего его мрака и увидел единственный путь к спасению.
 - Ересь это! Ведь смысл христианства, насколько мне известно, и есть  во спасении.
 - Не перебивай. Мы считаем, что душу надо защищать от всякой телесной скверны, чтобы освободить в человеке божественную сущность.
 - Согласись, что это  похоже на буддийские представления о конечном слиянии освобожденной души с абсолютом.
 - Возможно. У нас, по примеру индийских варн или каст, есть пятиступенчатая стратификация членов общины. На вершине пирамиды стоят «учителя кротости», на второй ступени - «сыны видения» - епископы, третьей - «сыны разума» - пресвитеры, четвертой - «сыны тайны» и на пятой - аудиторы. Блаженный Августин назвал дюжину иерархов – учителей и семьдесят два епископа.
 - И они управляют светом?
 - Нет, конечно. Ты хочешь знать, как устроен свет? Изволь… Вселенная состоит из пяти средоточий василидианских эонов.
 - Василидианских?
 - Да. По имени нашего александрийского пророка Василидиана.
 - Что такое эоны?
 - Это «чертоги» - источники чистого воздуха ноосферы. Но им противостоят альтернативные эоны зловонной тьмы. Мы считаем, что добро персонифицируется разумом, знанием, рассудком и волей человека. Зло же наделено прямо противоположными качествами.
 - За что же вас преследуют?
 - За альбигойскую ересь с якобы восточными корнями.
 - А разве это не так?
 - Нет, Ириней. Абсолютно не так. Противопоставление Востока Западу изначально бесперспективно, так как ведет к обособлению христианства. А ведь христианство занесено в Рим из восточных районов империи. Наше же учение своими истоками уходит к античной философии эллинских натурфилософов.
 - Платона?
 - Не только.
 - В чем же ересь?
 - Видишь ли, наши пророки уравняли бога света, который управляет невидимым, потусторонним миром с богом тьмы, который царит в земной жизни. Сын бога тьмы, Люцифер, борется со светлым богом Яхве. Люцифер заключил в подземелье ангелов-носителей света. Но Яхве не остался один. Пророк Моисей и невидимые простому смертному Иисус, Мария, Иосиф, Иоанн и прочие ангелы принимают человеческий облик и помогают Богу. Иисус побеждает Князя тьмы и открывает ангелам через духовное крещение плоти дорогу к освобождению от телесной оболочки - темницы. Свет отделяется от тьмы и противостоит темному царству. Оба начала, уравновешивая друг друга, и составляют устройство мира.
 - Что же с Сатанаилом?
 - Ты хотел сказать «с Люцифером?»
 - Да.
 - Хороший вопрос.
 - Разве это не одно и то же?
 - Ты прав. Люцифер, он же Сатанаил, как равная Богу сила, поддерживает равновесие добра и зла во Вселенной.
 - Равная? Не понял. Это кощунство!
 - Что ты не понял, кавалер?
 - Почему Сатана равен Богу?
 - Это длинная история. Поверь на слово.
 - С трудом.  Я лично этого не принимаю! Я тебе сам тогда расскажу, за что преследовали моих пращуров.
 - Интересно, ну - ка поведай.
 - Надо же было иметь смелость или наглость усадить в качестве гроссмейстеров Бога и Сатану за одну шахматную партию!
 - Молодец!
 - За меньшее шарфами душили и табакерками добивали, - Ириней кивнул на портрет Великого магистра Мальтийского ордена. И тут произошло неожиданное: с левого виска почившего в бозе императора тоненькой струйкой поползла по портрету жидкость, похожая на почерневшую кровь. В месте струйки холст засиял и словно ожил. Легкий ветерок прошелестел по подземелью. Кольцо со змеей качнулось. Иринею даже показалось, что змеиная пасть, дотянувшись до собственного хвоста, сомкнула челюсти, полные ядовитых зубов, и прошипела: «От меня еще никто не уходил».
 - Кто это?
 - Страдающая душа земного существа.
 - Почему страдающая?
 - Ей, как земному существу предначертано сгинуть во мраке невежества.
 - Как спастись, по - твоему?
 - Стать людьми духа!
 - Как?
 - В борьбе между древом жизни и древом смерти.
 - Но ведь, сходясь в поединке, антагонисты неизбежно вступают в соприкосновение и взаимопроникновение. Не так ли?

 - Верно. Так и возникает вынужденное смешение молекул добра с атомами бездны. В борьбе основных сил первичный «Отец величия» порождает «Матерь мира», которая производит первого человека, а он в свою очередь – пятерых сыновей. Плененные мраком невежества первочеловеки продолжают вести войну с темными силами. Семь раз взывают они к Отцу, который посылает им на помощь «Животворящий дух».
 - А почему вы, гностики, не признаете крест?

 - Мы считаем себя восприемниками идеалов раннего рыцарства. Как и они продолжаем поиски Святого Грааля и Гроба Господня. Не желаем поклонятся кресту. Как и они считаем его орудием пытки, символом позора, коим он был в Древнем Риме. Легионеры на Т-образных столбах распинали преступников. Ими чаще всего были беглые или мятежные рабы. Ведь и первохристиане, заметь, не почитали креста.

 - Жуть-то какая! Ирина, я читал у Мориса Дрюона, что в протоколах инквизиторского следствия преора Монфоконского перечислены такие грехи храмовников, как отрицание Иисуса, Девы Марии и святых апостолов. Там сказано, что эти еретики гадят на крест, поклоняются идолу Бафомету, обтянутому кожей младенцев, рожденных от соблазненных ими девиц, чтут черную кошку-дьявола, сжигают братьев, а их пепел добавляют в вино, целуют  аки звери друг друга во все восемь отверстий, содомничают и голыми пляшут при луне. Это же не только ересь! Это преступление!
 - Еще добавь, что верят в переселение души.
 - Разве не так?
 - Так, но пытками можно и не такое выдавить из слабого человеческого тела.
 - Ты хочешь сказать, что пытка вопрошает, а боль отвечает?
 - Конечно. Известно, что невежество рождает тайну.
 - Может, мы перейдем к моей матери?
 - Прости. Заболтала. Но теперь ты в курсе событий и должен понять нашу озабоченность.
 - Озабоченность? Чем?
 - Судьбой России.
 - Вот так и не меньше!
 - Ириней, когда-то Нострадамус в третьем катрене первой центурии пророчески предрек:
Я вижу, как рушатся царские троны,
Когда их сметает людской ураган,
Республику сделают хуже короны
Не белых, не красных – сил третьих обман…
 - Согласись, старик как в воду глядел про белую гвардию, красноармейцев и глобалистов…
 - Это еще что?  В четырнадцатом катрене той же центурии Мишель нагадал нам:
Славянский народ под пасмурным знаком,
Их тюрьмы и песни вельможам не впрок,
На смену придет, как священный оракул,
Схоласт, комбинатор и ложный пророк.
 - Никак не можем пророка с его языческого лежбища вытурить. А как же идея монархии? Полчаса назад я разгуливал по Петербургу с человеком, который представился российским императором.
 - Не скрою. Мы обкатываем такой проект. Нам кажется, что еще не полностью использован потенциал русской монархической идеи. К сожалению, идем наощупь, так как нет легитимного наследника.
 - Как нет, а многочисленные потомки Романовых?
 - Понимаешь, почти все они - это большей частью самозванцы и прихлебатели.
 - Нельзя ли по - новому выбрать царя, как в 1613 г.?
 - Нет. Астрологи предсказали, что править в России суждено только прямым потомкам Николая II.
 - Но ведь вся семья уничтожена в Екатеринбурге.
 - Вся да не вся.
 - Не понял.
 - Анастасия спаслась.
 - Выдумки это.
 - Вот и не выдумки!
 - У тебя есть доказательства?
 - Отыщется след твоей матери, будут доказательства. И ты сам нам в этом поможешь.
 - Но как?
 - Сейчас узнаешь. – Ирина позвонила в маленький колокольчик.
Заинтригованный Ириней ждал, кто появится на звонок.





Будимир, неожиданно разлученный неведомой силой с Иринеем, оказался заблокированным в обезлюдевшем кабачке. Всех завсегдатаев пивного заведения спецслужбы вывели на Гороховую, обыскали, загрузили в «Черные Маруси» и отправили в Кресты. Его бы тоже вывели, но у него расстроился желудок и он замешкался в тесной кабинке туалета.
Митинг с Дворцовой перекинулся на весь Петербург. Со столицы – на всю губернию. С губернии – на округ. С округа – на все губернские города империи. Не митинговала Чукотка. Все чукчи по интернету наблюдали за перипетиями своих родных футбольных и хоккейных команд. Кроме «Челси» еще с дюжину команд высшей мировой лиги удостоились чести быть чукчадалами и радовать своих земляков победами на мировых чемпионатах.
Митингующих окружили плотным кольцом войсковых частей всех видов войск. В армейских котлах, покрашенных краской цвета хаки, мирно варили кашу и всем три раза в сутки раздавали комплексные завтраки, обеды и ужины. В биотуалеты запускали осторожно и по - одному, но на всякий случай под присмотром контролера одного с наблюдаемым пола. Желающих, а также несовершеннолетних, престарелых и беременных женщин без всяких бюрократических проволочек отправляли в пансионаты и санатории. Первая и скорая медицинская помощь оказывалась немедленно.

Студентам организовали выездные сессии на открытом воздухе. Лекции читали волонтеры из МГУ, ПТУ и III-го  отделения. Они же давали задания по семинарским занятиям.
Домохозяйкам предлагали записываться на курсы кройки и шитья. Мужчинам и деловым женщинам организовали краткосрочные занятия по мелкому и среднему бизнесу. Пчеловодов отделили от общей массы и отвезли на пасеки. Доярок и доеров – на молочные фермы. Также поступили со сталеварами, шахтерами и докерами, объясняя, что мед и молоко, как ничто другое, укрепляют иммунную систему.

Учрежденные на скорую руку фабрики звезд губерний и уездов соревновались между собой на лучший шлягер. Не участвующих в творческих конкурсах молодых людей по их первой просьбе отвозили на дискотеки, снабжая всем необходимым для активного и улетного отдыха. Организация была на высшем уровне. Паспорта не спрашивали даже при выдаче средств контрацепции, считая, что репродуктивная презумпция превыше всего.
Хорошо, что отец Григорий приютил Будимира в своей келье, располагавшейся в правом крыле подземелья, левую часть которого занимали вольные каменщики.
В новостях по телевизору показывали пресс-конференцию с членами Всероссийского Чрезвычайного Комитета (ВЧК). Так себя назвало новое правительство, которое образовалось за спиной Будимира в удивительно короткие сроки. Во главе самопровозглашенного правительства оказался, вот бы никогда не подумал, записной пьяница главпочтмейстер Канаев.

 - Да я бы ему после этого и почтовое отделение связи в Тихобранске не доверил бы.
 - Папа, а ты чего мне не поверил? Гоняли бы сейчас чаи с мамой.
 - Отче, моя вина, - смиренно ответил Будимир, тупо уставясь в экран.
 - То - то и оно. Но не горюй, папа. На все воля Божья, - перекрестился отец Григорий и приложил палец к губам: - Т-с-с.
 - Сюда могут придти?
 - Только мои люди. Нехристям путь заказан.
 - Слава богу!
 - Оно-то так, папа. Только вот с кем ты общался последние два дня?
 - Ты Иринея имеешь в виду?
 - Его голубчика.
 - Ты же сам мне о нем поведал. Говорил, что он мой брат по матери. Когда-то мы с ним вместе в Афгане воевали. Он у меня в части на хорошем счету был.
 - Знамо, знамо… Боевое братство. Только порченный он.
 - Порченный?
 - Удивляешься, папа? Я сразу, как кони волка, чувствую порчу. От него нежилью тянет, ровно от мертвяка.
 - Не ошибаешься, Григорий?
 - Нет, папа. Как только он появился в Питере, так я сразу понял, что быть беде. Еще вчера Нева тихая была, а сегодня с ночи прибыло воды с чухонской стороны. Сильные молодые крысы целыми стаями кинулись из подвалов на Пулковские высоты. Старые и больные грызуны полезли на нежилые мансарды и церковные колокольни, аки библейская саранча на египетские рисовые поля. Аще знамение привиделось старцу Феодору в Александро-Невской Лавре: на небесах видел он выходящих из уст черного дракона, красного зверя и ложного пророка трех нечистых духов, подобных зеленым водяным жабам.
 - И что это значит?
 - Папа, да ведь это бесовские духи, вышедшие к царям всей земли на поле брани под названием Армагеддон.
 - Конец мира предвиделся монаху?
 - Конец мира, но начало Божьего царства.
 - А Ириней причем?
 - Потомок псов-рыцарей.
 - Откуда знаешь?
 - Сорока на хвосте принесла.
-Так мы братья?
-Братья! Только отцы у вас разные.
-Но он вырос при советской власти.
 - Папа, как волка не корми, а у носорога хвост толще.
 - Думаешь, порода скажется?
 - Непременно.
 - А ВЧК? Тоже из тех?
 - Не думаю, но за ними кто-то стоит.
 - Думаешь, Канаев что-нибудь слышал про это?
 - Вряд ли, но советники у него совсем не хилые. С самим Фомой Аскаридским Канаев частенько чаи гонял, а Фома еще тот фрукт. Чубайс перед ним, что ребенок несмышленый.
 - Так в чем сила этого Фомы?
 - Сила, спрашиваешь? Сила у него чудесная.
 - В смысле  колдовская?
 - Свят! Свят! Свят! Не к ночи помянуто.
 - Что не к ночи?
 - Да орден этот бесовский!
 - При чем тут орден?
 - Да не орден - медаль, а орден - монастырь! Мальтийский!
 - Сказки все это!
 - Папа, я похож на пустомелю?
 - Не обижайся отче, но скорбный прах тех рыцарей уже давно  весь развеян над Мальтой и Балтикой!
 - Весь, да не весь и на наше горе, папа, осталось.
 - Ты еще скажи, что и ВЧК – дело тамплиеров.
 - В самый глаз, что говорится! Спроси контрразведку, почему не донесли вовремя.
 - Думаешь, знали?
 - Еще как!
 - Измена!
 - Возможно и так.
 - И туда просочились?
 - Аки злые аспиды.
 - Папа, они всюду!
 - Григорий, но ведь присягу давали, клялись в верности…
 - Докажу в разы! – осерчал Григорий и с кресла метнулся в темный угол своей кельи. Загремел ключами. Открыл старый комод и извлек оттуда предмет, напоминавший колбу для химических опытов. - Гляди – ко! – Григорий поставил колбу перед Будимиром и зажег настольную лампу. В сосуде поблескивала какая-то зеленоватая жидкость, похожая на цветущую воду - Потри!
 - Зачем?
 - В зачемки потом будем играть. Потри ее!
Будимир потер.
 - Сильнейше!
Будимир потер сильнее.
Внутри колбы появилось вращающееся зеленое облачко.
 - Плюнь!
Будимир плюнул.
Облачко застыло фигуркой маленького изумрудного льва.
 - Потри сильнее.
Будимир потер сильнее.
Зеленый лев покраснел и так грозно рыкнул, что колба вздрогнула.
 - Потри еще!
Будимир сделал, как его просили.
Киммерийские тени на пару секунд покрыли реторту своим черным покрывалом и улетучились.
 - Господи! – подскочил Будимир. – Что, кто это?
 - Истинный дракон, - спокойно ответил Григорий.
 - Смотри!
В жидкости действительно плавал черный дракончик, похожий на зажаренную до румяной корочки ящерицу с крыльями. Дракон то и дело сворачивался в клубок, пытаясь укусить себя за хвост.
 - А жидкость?
 - Элексир мудрецов!
 - Откуда это у тебя, Григорий?
 - На Белом лебеде в камере смертников подарил один старик. Сказал, что тебе, то есть мне, еще пригодится. Я его тогда спросил: разве меня не расстреляют? Он ответил, что нет. Помилуют? И не помилуют. Как же я выживу? С ним и выживешь! – ответил старик. Вот я и выжил. Но он взял с меня клятву.
 - Какую?
 - Найти хозяина дракона и убить!
 - Убить?
 - Убить. Но при условии, что я найду нового хозяина, и он понравится дракону.
 - И ты согласился?
 - А у меня был другой выход?
 - Прости.
 - Я думал о спасении, а момент расплаты казался таким далеким.
 - Думаю, что уже не такой далекий!
 - Что ты имеешь в виду.
 - Слово клятвы надо держать.
 - Ты прав, папа. Вот это мы вместе с тобой и сделаем.
 - Я-то при чем?
 - Дракон, видишь, тебе улыбается. Показался ты ему, папа.
Будимир похолодел. Дракон действительно человеческим карим глазом подмигнул ему и скривил в улыбке свою огнедышащую, зубастую пасть, далеко выставив раздвоенный огненный язык.
 - Я могу и не согласиться!
 - А вот это вряд ли.
 - Почему?
 - Смотри сюда внимательнее.
Улыбка вмиг исчезла с морды дракона. Волоски на жесткой коже заискрились. Дракон стал быстро расти. Колба уже не вмещала драконова тела и вот-вот готова была лопнуть.
 - Скажи: да! Быстрее скажи: да!
Будимир все понял и еле успел прокричать «Да!». Еще мгновение и колба бы треснула, заполняя туловищем дракона всю монашескую келью.






 - Подъем! Сарынь на кичку! – под команду отрядных неохотно просыпается северная зона.
Низкое зимнее солнце лениво встает и не шатко – не валко катится сквозь лиловую угрюмость плотных, почти у самой земли стелящихся тяжелых облаков. Вороны и галки со вздернутыми хохолками – знать к морозу – так близко летают к помойкам, что у них можно посчитать перышки на испачканных мусором боках.
Зона встревожена и поставлена на рога.
При обыске бдительным опером по фамилии Наймушин у зэков было найдено две молочные фляги этилового спирта, сто полторашек ярославского пива, обувная коробка с чеками кокаина, четыре мешка с индийским чаем, пять мешков сахара-рафинада, центнер хорошей копченой колбасы и томик стихов Николая Рубцова. Наймушин наугад открыл томик и прочитал:
В минуты музыки печальной
Я представляю желтый плес,
И голос женщины прощальный,
И шум порывистых берез,
И первый снег под небом серым
Среди погаснувших полей,
И путь без солнца, путь без веры
Гонимых снегом журавлей…
 - Как без веры? Без веры, а сам молишься? – Начальник исправительного учреждения Мордоплясов в окружении помощников прибывает на КПП зоны. – Дай-ка! – Перелистывает стихи  и кидает томик  в угол: - Нытье! Нынче приказано верить!
 - А мы и верим, товарищ полковник, как положено! - обиженно сопит опер и подбирает Рубцова.
 - Дай! – требует Мордоплясов и сует томик стихов в очки замповоса, маленького толстого майора: Ты все мне: нету и нету у нас талантов! А это что?
 - Товарищ полковник! Так не было раньше!
 - То раньше! Разберусь с тобой! – Поворачивается к Наймушину: - Докладывай, молодец!
 Кум, еще до побудки успевший распотрошить зэковские заначки, торопится доложить хозяину о своих ценных находках, ласково притрагиваясь к флягам и мешкам. Копченую колбасу он подносит к начальственному носу так близко, что тот крякает от удовольствия и как лошадь прядет широкими, как у Шаляпина, ноздрями.
 - А марафет?
 - Первый сорт.
 - Пробовал?
Опер делает вид, что не расслышал вопроса.
 - Пробовал? – начальник повышает голос.
 - Так не положено!
 - На какого хрена тебя здесь держат? Почем знаешь, что марафет?
 - Так я…
 - Головка от патефона! Попробовать и доложить!
 - Есть!
 - Добре, добре… - Хозяин зоны потирает потные ладони. – Все на экспертизу. Что годное – в НЗ. Остальное – сжечь. Актом показать сто процентов. Ха! Ха! Ха! Закон- тайга. Медведь – родной дядька! Прокурор под контролем! Пошли, хлопцы дальше!
Процессия, дружно кучкуясь вокруг хозяина, эдаким гусиным стадом движется дальше.
Зэки уже построились отрядами на плацу и, поеживаясь от холода, ждут переклички. Лица у них какие-то восковые и никаких чувств не выражают, привыкнув к заключению как к неизбежному злу.
Высоко задрав живот, хозяин в плотном окружении вооруженных спецсредствами конвоиров, выходит на середину строя.
Заместитель начальника колонии, молодой и перспективный капитан по фамилии Крымов, громко отдает команду: Смирно! Равнение на середину!
Хозяин, лениво покачиваясь, принимает рапорт и здоровается со спецконтингеном:
 - Здравствуйте, граждане мазурики!
Мазурики, воры, насильники, шулера и наркокурьеры, вдохнув полные легкие воздуха ответствуют: - Здравия желаем, гражданин начальник!
 - Поздравляю вас с генеральным шмоном!
 - Ура-а-а! – по - наученному отвечает черная масса людей, не вникая в смысл начальственных слов. Да многим и не понятно о чем идет речь, ведь заначка была из воровского общака и готовилась к Новому году.
Лишь посвященные стоят на плацу, сцепив зубы, и скрытно глотают слезы отчаяния. Снег падает на  их непокрытые коротко остриженные головы и делает одинаково седыми.
 - Под елочкой будем стоять трезвыми и культурными зайчиками! Май, май, май!
 - Сам козел! – кто – то выкрикнул из глубины заколыхавшегося строя.
- Всему седьмому, понимаешь, отряду - голый торс и двадцать кругов по плацу! – быстро реагирует хозяин на хамство безымянного заключенного. – Не балуй у меня, варвары! – грозит кулаком в затянутое тучами небо.
 - У-у-у-у, - гудит строй, но режим есть режим и скоро заснеженный плац оживает от команд и топота сотен каблуков, подкованных для крепости медными гвоздочками.
После плаца начальство проходит в мрачное здание ШИЗО еще дореволюционной постройки и кирпичной кладки на свежих куриных яйцах.
В штрафном изоляторе двери камер закрыты на несколько замков, но сквозь решетчатые окошечки хорошо видна внутренность тщательно изолированных от внешнего мира помещений. Из камер убраны вертолеты (напольные деревянные нары). Навесные железные койки подняты высоко вверх и заперты на огромные амбарные замки. Штрафники, похожие на встревоженных кузнечиков, стоят по стойке смирно перед окошечками и глазами пожирают начальство.
 - А это еще что? – рассвирепел начальник, увидев в одной камере на нарах спину спокойно спящего зэка. – По-о-че-му, вар-ва-ры?
 - Так это…, - заместитель шепчет на ухо Мордоплясову: - Железная маска!
 - Ты, не перепил вчера, капитан? – хозяин хватает молодого офицера за шиворот, - какая еще Железная, к хрену, маска в нашей образцовой ИК Х?
 - Так Москва приказала!
 - Почему я не в курсе?
 - Мы докладывали, так Вы…
 - Не продолжай, - перебил начальник и, вспомнив вчерашнее, облизнулся: «не теряют традиций, сукины сыны! Вчера был в соседней женской колонии НКВД на квартальной комиссии и лично вручал премии ударницам - целкам. Какие мастерицы! Столичным штучкам не уступят! Ему особенно понравилась одна колхозница-убийца, стахановка, на которую урки чуть было не сыграли в карты, но он с тамошним хозяином опередили и потом долго пили чай с именинницей. Девчонка смешно прихлебывала чай с блюдца и все просила конфетку послаще, а они были уже старые кобели и могли предложить только специфические соленые сладости. Но девица после намека на «удо» сразу смекнула, что к чему и скоро перестала просить сладкое, сославшись на больные зубы.

 После девчонки ломило поясницу и болели натертые шершавыми полами колени. Закончив с камасутрой, мылись в баньке со сталинским вертухаем дядей Гришей, который так умел пропарить благородное начальство и попугать байками о старых лагерях ГУЛага, что после таких процедур водка и спирт уже не действовали и лишь поддавали жару.
О каких докладах мог Мордоплясов думать в таком аду? Да и что за срочность? Не бунт, не холера и даже не приезд начальства. А капитан, как его? – Крымов -точно, его подсиживает. Дуст ему в пробирке!».
Так легкомысленно думал начальник и горько ошибался: никому еще близость Железной маски и карьеристов-замов не приносила добра.
 - Веди! – хозяин насупил брови. – Железная так железная.
Красавчик капитан, ловко щелкнув каблуками, с проворностью обезьяны забежал вперед и приказал контролеру открыть дверь в камеру.
 - Не могу! – отрапортовал прапорщик.
 - Ты того? – капитан покрутил у виска длинным худым пальцем.
 - Так точно! – Подумал. Обиделся. - Товарищ капитан! – Режим у него особый – для дальнейшего содержания.
 - Кто приказал?
 - Дык, бумага есть. – Прапорщик порылся в истрепанной общевойсковой планшетке и извлек небольшой мятый листик с характерной сигнальной красной полосой по диагонали.
 - Дай! – хозяин из-за спины выдернул документ. – Уха ты! Засуропили  орелика аж по 58 – й, прим 1а. Ха! Ха! Ха! Варвары!
 - А что там? - полюбопытствовал капитан.
 - Не суетись, как курва с котелком! – начальник по-хозяйски осадил подчиненного.
 - Так интересно.
 - Измена родине – срок 10 лет с конфискацией и без права переписки.
 - С конфискацией и без права переписки?
 - Салабон ты еще, капитан Крымов, хоть и подающий надежды. – И прибавил: Курва –ровать! – Заитем, заправив крупные багровые руки за широкий ремень, засопел как выхлопная труба запорожца. – Мы его конфискуем и вся недолга.
 - А прокурор?
 - Наймушин!
 - Я, товарищ начальник!
 - Где у нас прокурор?
 - В соседней камере отдыхают…
 - А ты говоришь: прокурор, прокурор… Меня сейчас больше другое интересует. – Начальник строго посмотрел на своего заместителя.
 - Не понял?
 - Не понял, не понял, - передразнивает начальник капитана. – Харитоныч, палач наш многолетний, угорел на пасху в баньке. Кому я доверю такое важное задание? Ты возьмешься?
 - За что? - продолжает валять ваньку капитан-хитрован  по фамилии Крымов.
 - За хрен с редькой! – уже не сдерживается Мордоплясов. – Да расстрелять этого козла в маске надо! Ты еще не понял? Приговор сполнить! Высшую меру социальной защиты применить!
 - А мораторий, а помилование…? Совет Европы. Страсбург наконец!
Начальник пожевал крупным ртом и плюнул прямо на ширинку капитана.
 - Это тебе на конец! – психанул начальник. - Ну, ты довел меня, капитан! – Хозяин схватился за сердце.
 - Никак нет! Только вот я…
 - Головка от сигнальной ракеты… Ты проспал команду из управления?
 - Я в курсе, но мы не можем выполнять преступные приказы.
В этом месте начальнику по-настоящему сделалось плохо. Он захрипел и прислонился к шершавой стене изолятора. – Уберите его с моих глаз! Наймушин!
 - Куда убрать? – Опер с готовностью рванул пистолет из кобуры капитана. Тот, не ожидая такого поворота событий, растерялся и не оказал сопротивления. Только еще раз сослался на закон.
 - С маской этого законника посади. Пусть голубки почирикают перед смертью. Ха! Ха! Ха!
 - Есть! – Наймушин пошептался с прапорщиком-контролером и через пять минут дверь в камеру была открыта.
Маска, как лежал на нарах головой к стенке, так и остался.
Капитана без погон и других знаков отличия пихнули к смертнику. Он медленно рясся от страха.
 - Сиди, зараза, подумай за жизнь. – Двери спецкамеры с лязгом закрылись.
 - Беззаконие! Вы ответите! Прокурора прошу! Адвоката! – пробовал кричать капитан, но, убедившись в бесполезности своего занятия, замолчал и стал ждать, когда маска проснется. Может что-нибудь и выяснится в этом случае.






Лесная просека вывела Кирилла к сенокосной поляне с небольшими  стожками сена по краям. И тут у преподобного отлегло от сердца. Копенки заботливо укрытого берестой припасенного на прошлогоднюю зиму сена говорили о том, что эти лесные места обитаемы и где-то рядом могут находиться тропинки, ведущие к главным дорогам – рекам или озерам, а те и к жилью.

Уверенности прибавил бойко говорящий что-то на своем языке лесной ручеек, который показался преподобному знакомым, но бежавшим не справа налево, когда он шел в чащу, а слева направо. Невысокие берега ручья были также как и при входе, покрыты густой, как шерсть, зеленью мха. Чуть повыше ручья синим ковром расположился состоящий из гриба и водорослей тот же бирюзовый лишайник.

Тут Кирилл понял, что возвращается в нужном направлении, и прибавил шагу. Невидимый ангел едва поспевал за скорыми шагами путника, стараясь незаметно подстраховать его до самого выхода на стоянку плавателей.

Паутина тонким корпием лезла в глаза и застилала путь. В некоторых местах выгоревший подземный торф образовал глубокие  пустоты, заполненные черной жижей. Поверхность этих страшных бочажков от исходящего газа пузырилась, как кипящая уха в рыбацком котелке и выдавливала наверх, по твердому убеждению преподобного, торопливые вздохи заблудших душ. Как цветы на могилках, по мрачным лужицам плавали белые звезды сиротливых кувшинок. Преподобный крестился и с молитвою осторожно обходил трясину.
Чаща постепенно стала светлеть. Уже перед самым выходом на высокой сосне Кирилл разглядел рыженькую белочку, которая со свистом прыгала перед ним с ветки на ветку, словно указывая ему путь.

 - Ах ты, проказница! Иди ко мне! – позвал Кирилл и белочка, прыгнув с дерева ему на плечо, посмотрела в глаза так внимательно, как будто стараясь что-то сказать. Не успел преподобный поднять руку, чтобы погладить белку, как та снова пропала на сосне в густом ельнике, откуда неожиданно появилась. - Никак знак божий, - перекрестился Кирилл и с удвоенной силой, перебираясь с кочки на кочку, зашагал на бьющее прямо в глаза солнце.

 - А!-А!-А! – донеслось до ходока. Е! – Е! – Е!
Кирилл остановился, чтобы унять сердце, прислушался. Ошибки быть не могло: с южной стороны и уже совсем недалеко кто-то громко кричал. Разобрать слова  было невозможно, но отчетливо доносимые эхом гласные звуки «а» и «я» уже достигали ушей. Сомнений быть не могло: сотоварищи искали его и пытались докричаться.
Оставалось совсем немного до выхода на берег реки, когда просеку перегородил поваленный ствол гигантской лиственницы. Слева по ходу мощные корни, вывороченные из болотистой земли, упирались в плотный массив бурелома: сосны, ели, осины и березы уже так давно были в смертельном объятии, что раздвинуть или разорвать их было  невозможно.

Сквозь полуразложившиеся трупы деревьев пробивалась молодая поросль, делая завалы и вовсе непроходимыми. Справа по направлению, указываемому макушкой поваленного дерева, в редких лучах солнца золотисто чернело озеро с высокими, отвесными берегами. Сунешься ненароком и сгинешь в его холодной чаше цвета закопченной охры…
Внезапно прогремел гром. В лесу сделалось по - вечернему темно. Сначала мелкие капли дождя, а потом и тяжелые струи ливня обрушились на преподобного. Хуже того: спряталось солнце, перестав указывать путь.

Лес в мгновение ока из светлого зеленокупольного храма природы-матери обратился в темное прибежище злых духов. Зашипел и заухал на разные голоса.
Страха в душе у Кирилла не было, но преподобный, как и всякий живой человек в опасности, приготовился к самому худшему. Повернувшись по левую руку на восток, преподобный сотворил молитву:
«Пресвятая Божия Матерь, защитница наша,
Пречистою твоею рукою,
Святою своей пеленою,
Синайскою горою,
Темным лесом, синим морем,
Быстрой огненной рекой,
Железной стеной,
Святым духом,
Святыми ангелами своими
Огради раба твоего Кирилла
От лешего и водяного.
Архангел Михаил, огради им путь,
Где я пребываю.
Аминь…»
Не успел преподобный произнести молитву, как в озере, точно огромная щука, плеснулся кто-то неведомый.
«Нетопырь!» - перекрестился Кирилл. Сзади по-звериному фыркнули. Чей-то тяжелый взгляд уперся в затылок человека.
 – Господи Иисусе! Да расточатся вси вражци нази!
Огромное тело преградившей путь лиственницы показалось преподобному живым существом и он больше по наитию, чем по разуму перекрестился на темный ствол поваленного дерева. Что же он делает? Молится лесному идолу! Вершит то, в чем не раз укорял суеверных прихожан церкви Симонова монастыря. Сам не раз провозглашал со святого амвона:
«Не нарицаите собе бога на земли, ни в реках, ни в студенцах (родниках), ни в птицах, ни в воздусе, ни в солнци, ни в луне, ни в камении».
 - Свят! Свят! Свят! Изыди, идолище поганое! Уйдите демоны в свое прибежище и не искушайте христианина!
Вверху, перекрывая шум дождя, хлопнули крылья какой-то большой и тяжелой птицы.
«Филин».

Преподобный отшатнулся к старому дубу и, теряя равновесие, неловко упал спиной на упругие лапы-корневища. Долгая и весьма изнурительная ходьба по топкому болоту и резкое падение окончательно лишили Кирилла сил. От отчаяния и тоски, взявших его за горло, краски мира поблекли. Листья деревьев и стебли трав почернели и поникли как на крещенском морозе. Дождь не просто шел, а плакал и на щеках сливался ледяными струями с горячими слезами старца. Полупрозрачные сумерки сменились непроглядной темнотой. Близкое болото не просто, как живое, вздыхало: оно хрипело от удушливых испарений. В распадке предсмертно протрубил загнанный волками в западню старый лось, истекая кровью из разорванного хищниками брюха.

Кирилл, предчувствуя смерть, помолился: - Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!
Не успел преподобный закончить молитву, как из чащи послышался громкий треск ломаемых сучьев.
«Подмога! Наконец! Наши!» - произнес Кирилл пересохшими от волнения и жажды губами, но ошибся. Бурый матерый медведь невероятных размеров, стоящий на четырех лапах, выбрался из пролома. Сминая кусты зацветшей смородины и молодой подлесок, приблизился к старцу. Как собака обнюхал ноги и лизнул в лицо, обдав острым запахом псины. По – человечьему склонил набок голову и внимательно посмотрел глаза в глаза. Рыкнув, встал во весь свой медвежий рост.

Медведь был настолько высок, что загривком касался нижних веток на ближайшей сосне.
Зверь словно что-то хотел сказать монаху, но только тихо прорычал: «Во-о-о-о-о…»
 - Во-о лос? – переспросил Кирилл, не ведая того, что делает. – Избави, господи, от искушения…

Медведь почти по - человечьи хмыкнул. Резко повернулся и направился к завалу на просеке. Крякнув, как лесоруб, зацепил лесину за макушку передними лапами и легко, словно хворостинку, на три четверти ствола сбросил в темное озеро.
 - Гы-гы-гы! – будто разобрал Кирилл.

Исчез косолапый так же внезапно, как и появился. Некоторое время в темноте было слышно потрескивание сухостоя под его лапами и тяжелое дыхание. А еще доносились звуки, похожие на грубый хриплый смех подгулявшего мужика.
Путь был свободен.

Преподобный быстро зашагал, скользя по мокрой и жидкой глине.
Дождь перестал лить как из ведра и скоро совсем прекратился. Из-за туч выглянуло закатное солнце, которое белыми ночами на севере долго не садится, радуя ночных странников своим ярким и не только долгим, но часто утомительным присутствием.
Треть лесины, оставаясь на берегу, выползала юркими корневищами, точно змеями, на тропу, словно не желая уступать. Торопясь миновать остатки завала, Кирилл напоролся на острый сук и распорол ногу чуть повыше сафьянового голенища сапога. Остановился. Разорвал низ льняной рубахи и перетянул рану. Кровь, успев пропитать повязку, остановилась.

Преподобному,  как-то не к месту,  вспомнились строчки из старинного рукописного свитка: "В лЪто 6491 (983) иде Володимеръ на ятвагы, и побЪди ятвагы, и взя землю их. И иде Киеву и творяше требу кумиромъ с людми своими. И рЪча старци и боляре: „Мечемъ жребий на отрока и дьвицю; на него же падеть, того зарЪжемъ богомъ…» - Далее в рукописи говорилось о том, что жребий пал на сына плененного варяга-христианина. Взятый также в плен отец юноши взбунтовался и стал просить Владимира пощадить малого. Князь, радуясь победе, не очень настаивал на жертве, но юного пленника, следуя непреклонным языческим обычаям киевлян той поры, все же казнили во славу Перуна - покровителя русских воев. Кровью казненного окропили походную деревянную статую грозного бога.

«Так вот кто помогал мне! Волос!» - перекрестился Кирилл. – «Не забывают старые боги свои обязанности. Вот, только что они потребуют взамен? Вряд ли напоит их капля моей православной крови да еще на такой бескормице и столько веков, минувших со дня крещения Руси? Чего же они хотят? Нет. С бесовским отродьем никаких дел. Чур, чур меня!», - произнес преподобный заклинание и ухмыльнулся в бороду: заклинание-то пращурово.

Солнце, прощально позолотив макушки елей и сосен, уплыло за горизонт. Длинный весенний день перешел в короткую ночь. Северный лес – урман – нахмурился и затаился. Пришла пора ночных сов и леших. Зверье нахоженными тропами потянулось к водопою. Чуя человека, обходило всякого за версту стороной.

В надежде выйти к реке преподобный потянулся за зверьем.
Вооружившись крестным знамением и прихрамывая, Кирилл снова почти наощупь вышел к своему доброму знакомцу ручью - складенцу. Следуя голосу журчащей воды, добрался до устья ручья, образовавшего небольшую, но сильно разветвленную и каменистую дельту. Осторожно ступил на плоские камешки. Аки Иисус посуху добрался по влажным от шерстяного мха валунам до высокого берега, где река выгнулась к лесу центром крутой излучины. Не в силах одолеть подъем, преподобный остановился отдышаться. Присел на высокий сухой валун. Усталое сердце передало боль в левое плечо и тревожно заныло.
Едкая пелена покрыла глаза. Слезы, как алмазные шарики, сами собой покатились в бороду. Бездна отчаяния заполнила грудь далеко немолодого человека, вся жизнь которого была посвящена Богу.

«Если будет воля твоя, Господи, на то, чтобы я почил в этом лесу, то приму с благодарностью кончину свою. Если живота не лишусь, то на все воля твоя!»
Не успел Кирилл смахнуть слезы, как полная луна вышла из-за туч и высветила паруса заглавной Будилковой ладьи, а ветер донес отчетливое: «Отче! Е! Мы идем! Ем!»
Кирилл перекрестился: не мог он, не выполнив обета, данного Деве Марии, сгинуть в белозерской тайге. Не имел такого права.





 - Эльвира, ты? – Ириней не верил своим глазам. Откуда в Питере было взяться его секретарше.
Пока он думал, Эльвира подошла к нему и молча припала к груди.
 - Ну, ну…., - Ириней не знал как вести себя со своей наперсницей. – Ты зачем здесь?
Эльвира не ответила и только хлюпнула носом.
 - Удивлен? – спросила Ирина.
 - Зачем она здесь?
 - Для декора. Из вас получится хорошая пара для поездки в Париж.
 - В Париж?
 - В Париж.
 - Что мы там забыли?
 - Хороший вопрос. В Париже тебе, брат Ириней, предстоит встреча с одним из оставшихся в живых семерых чернокнижников.
 - Ты меня назвала братом, но я не твой брат.
 - Теперь, коль скоро мы доверяем тебе свои тайны, ты наш брат.
 - А меня вы спросили?
 - Этого совсем не требуется.
 - Почему?
 - У тебя просто нет выбора.
 - Как это нет? У человека, - Ириней запнулся, - у свободного человека всегда есть какой-то выбор.
 - То-то и оно, что свободного и какой-то…
 - Что ты хочешь сказать? – Ириней прикинул путь к отступлению.
 - И думать не смей! – угадала Ирина его мысли. – Тебе предстоит важная миссия.
 - Миссия? Ты о чем?
 - Привести нам все семь фолиантов чернокнижника.
 - Вам надо, вы и везите! – вспыхнул Ириней.
 - Мы, кавалер, знаем, что нам надо, поэтому тебя и посылаем.
 - Почему я должен ехать? У меня избирательная кампания на носу. Бизнес, опять - же, не будет ждать.
 - Пустяки! – хихикнула Ирина.
 - Пустяки! – завелся Ириней. – Да я всю жизнь шел к этому…
 - К этому? – Ирина со смехом протянула ему красную книжицу. – К этому ты шел?
 - Что это? – Ириней взял документ.
 - Раскрой!
Ириней раскрыл. На развороте слева была его фотография с печатью. На правой странице ниже его фамилии было указано: депутат Государственной Думы.
 - Ого! Не фальшивка?
 - Обижаешь! – Ирина погрозила пальчиком. – У нас фирма серьезная.
 - По какому округу?
 - По своему – Южному.
 - Но выборы через неделю.
 - Вот через неделю и выберут, пока ты будешь по Парижу шляться.
 - Но это незаконно! Я могу отказаться?
 - Я могу отказаться? – вопросом на вопрос ответила Ирина.
 - Понял. Не дурак.
 - Вот и ладненько.
 - Ехать когда?
 - Завтра.
 - А визы, паспорта….?
 - Не твоя забота. Сейчас вас проводят в «Асторию». Там получите инструкции и все необходимое для поездки. Запомни: все семь книг должны быть у нас.
 - Что за книги?
 - О, это такие книги, в которых содержится мудрость, дающая власть над миром.
 - Над миром?
 - Ну да, над флорой и фауной, но, и это главное, над душами людей! Но и это не все…
 - Что же еще?
 - В седьмой книге, основной, содержатся формулы жизни государств и самой Вселенной.
 - Каббалистика какая-то!
 - Она и есть.
 - Но я крещеный, не забывай!
 - Этим мы и введем чернокнижника в заблуждение… Он просто  примет тебя за другого.
 - А я французского не знаю.
 - Не проблема!
 - Как это?
 - Во-первых, твоя мадам, - Ирина приподняла подбородок, - знает французский.
 - Она? – Ириней потерял дар речи. – Эльвира! Откуда?
 - От туркестанского верблюда! Во-вторых, сам чернокнижник южнорусских кровей. Его прадедушка в позапрошлом веке владел папиросной фабрикой в Ростове-на-Дону и выпускал фириенные папиросы общества «Дукат». Прабабушка была из нахичеванских армян. В начале прошлого века, минуя холокост и неспокойный Кавказ, они благополучно перебрались в Париж и там укоренились, породнившись с потомками тамплиеров. При нацистах почти вся семья погибла в концетрационных лагерях. Чернокнижник - единственный, кто уцелел. Он устал от земной суеты и должен кому-то передать книги. Но этот человек должен стать его преемником. Мы давно были готовы...
 - Что же вам мешало найти человека?
 - Одно условие.
 - Какое?
 - У кандидата в жилах должна течь кровь великого гроссмейстера Гуго де Пайанса.
 - Помню. Ты мне даже обещала с ним встречу устроить.
 - Обещала. Подойди ко мне.
 - Ириней, отстранив Эльвиру, подошел к трону.
 - Закройте на минуту глаза!
 - Я темноты боюсь! – заныла Эльвира.
 - Помолчите!
Ириней и Эльвира закрыли глаза. Легкий шум, похожий на взмахи крыльев, наполнил тронный зал. Запахло благовониями. Пол, словно палуба корабля, качнулся под ногами и застыл.
Прошло минуты две или три. Ириней не выдержал:
 - Минута прошла.
 - Можете смотреть, - разрешили мужским голосом.
Открыв глаза, Ириней столкнулся взглядом с глазами восседавшего на троне средних лет мужчины, одетого в белую полотняную рубаху с красным восьмиконечным крестом. Присмотрелся внимательнее и обомлел: мужчина на троне был точной копией самого Иринея. Даже маленькая родинка с крохотными волосиками на переносице точь – в – точь повторяла родинку Иринея. Только волосы на голове были сплошь седые.
 - Не понял? Ирина, что за шутки?
 - Fiat lux! – произнес мужчина.
 - Да будет свет! – перевела Эльвира. – Это по латыни.
 - Откуда знаешь?  - Ириней махнул рукой: чему тут уже удивляться: - Спроси, кто он и почему на меня так похож.
Эльвира спросила.
 - Testis temporum – ответил незнакомец. – Padre.
 - Говорит, что он свидетель прошлого. Отец.
 - Какой еще отец?
 - Sanctus.
 - Святой, говорит.
 - Священник что ли?
На уточнение мужчина криво улыбнулся и рассерженно произнес:
 - Соn furore! Сuput mundi…
 - Говорит, что он главный.
 - Главный чего?
 - Consortium omnis vitae…
 - Пожизненного сообщества.
 - Cпроси, кто его послал?
 - Sancta mater dolorosa.
 - Cвятая скорбящая мать.
 - Он не болен?
 - Sanat est.
 - Нет.
 - Почему он ко мне обращается?
 - Spiritus fiat ubi vuit!
 - По воле творца.
 - Господа Бога?
 - Spiritus mundi. Spiritus rector.
 - Мирового духа.
 - Он не христианин?
 - Homo sum.
 - Человек.
 - Понятно – еретик. Почему я должен с ним иметь какие-то дела?
 - Homo homini deus.
 - Потому что он твой бог. А еще,  потому что он – это ты много лет назад.
 - Не понял? Как это я могу самому себе быть богом? Чушь какая-то. Сплошная ересь!
 - Ты ему скажи, что мы сейчас больше придерживаемся поговорки: человек человеку – волк.
Мужчина потемнел лицом и что-то взволнованно  спросил у Эльвиры.
 - Он спрашивает, у кого это у вас так принято?
 - Скажи: у новых русских.
 - Hoc sensu! Homo novus.
 - Говорит что-то о плебеях.
 - Ты переведи, что я сам всего достиг.
 - Homo quadrutus!
 - Хвалит тебя.
 - Упертым обозвал?
 - Что-то вроде этого.
 - Мне никто наследства не оставлял!
 - Honestus rumor alterum patrimonium est!
 - У тебя, говорит, репутация хорошая. Это выше наследства.
 - Но почему я должен ехать в Париж?
- Sacer!
 - Ты – посвященный.
 - Так это только внешнее сходство.
 - Blut und Boden!
 - Что?
 - Не точно поняла. Это по - немецки. Что-то вроде кровной связи.
 - Вот он куда клонит! А доказательства?
Эльвира перевела. Мужчина ухмыльнулся и показал жестом на себя и Иринея, подняв указательный палец кверху.
 - Против лома нет приема. Это не переводи.
 - Я всье поняль, - вдруг по-русски с легким европейским акцентом сказал мужчина, похожий на Иринея.
 - Чего ж ты ваньку валял?
 - Надо бьило дистанцию видерживат.
 - Послушай, двойничок, ведь и ты в городе Париже мог прекрасно сработать, раз мы так похожи.
 - О-о-о. Ньет. У этого потомка старьины Раймонда дю Пюи собачий нух и он мьеня, как это у вас говорьят, расскусьит в два счиота.
 - А меня нет?
 - Тьебя - ньет.
 - Обьясни?
 - Вьидишь ли, мьене ужье семьйсот тридцать фосьем льет. И моя, blut, как по - вашьему, кроф, есть испорченный. У ньего vulpes, как это, лисьий ноз. Acus!
 - Острое обоняние, - перевела Эльвира.- По-нашему, собачий нюх.
 - Sic! Sic!
 - Так. Так.
 - Так да не так, а мне что от этого всего будет? Могу я отказаться?
 - Ньет!
 - Почему?
 - Patria potestas – lex propria. Это во – пьервых.
 - Отцовская власть – особый закон.
 - А во-вторых?
 - Во-вторьих, в тьебе, как впрочьем и в минье, течет та же самая кроф - blut, что и у нашьих первьих крамовникоф.
 - Но это, двойничок, ваши проблемы.
 - Ошьибаешься, дфойничок. C этого чьяса и тфои есть problem.
 - Мои?
 - Смотрри сьюда, - пришелец из прошлого указал на вспыхнувший за храмовником экран монитора. На нем был изображен интерьер знакомой квартиры – его квартиры! За праздничным столом вся семья, кроме него самого, была в сборе. Старший сын рассматривал тарелку с салатом, поправляя дужку очков. Младший что-то веселое рассказывал матери, а та сидела с каким-то отрешенным видом и только молча кивала. На заднем плане с кастрюлькой супа маячила теща, хлопоча вокруг обедающих.
 - У тьебя неплохой дьети.
 - Но вы же ничего с ними не сделаете, правда?
 - Ничьего, есльи ти не будьешь, как это, викаблучьивать.
 - Выкаблучиваться.
 - Sic! Sic!
 - Выходит, что у меня таки и нет выхода?
 - Sic! Sic!
 - Когда ехать?
 - Ви срочно в Hotel получать всье и ехат бьистро – бистро-бистро!…
С последними словами свет в тронном зале погас. Или им показалось, но вокруг было так темно и тихо, что подобное состояние можно было принять за свою собственную смерть.
 - Finita la commedia! – попробовал пошутить Ириней.
 - Finis est! – ответили ему на полном серьезе.
Запахло серой и паленым волосом.




После того, как Будимир согласился стать новым хозяином дракона, тот сразу присмирел, уменьшился в размерах и калачиком свернулся на дне колбы. Но самое удивительное было в том, что зверек был в белом маршальском мундире, напоминавшем один к одному парадный китель Леонида Брежнева на обложке «Огонька» двадцатилетней давности.

Орденская колодка, смахивавшая на древнюю кольчугу, мешала дракону принять удобную позу. Он ее отстегнул и как ширмой отгородился от внешнего мира. Оттого нельзя было рассмотреть выражение драконового лица и мелкие детали маршальского обмундирования. Зато на тщательно отутюженных брюках широченные красные лампасы – гордость советского генералитета – сразу бросались в глаза. Хорошо видны золотые погоны с маршальскими звездами. Но вместо герба Советского Союза красуется двуглавый российский орел с коронами на головах, а края погон, как дореволюционные эполеты, обшиты позолоченной бахромой. Орлиные головы сплошь черные и подозрительно похожи на драконовые. Из – под блестящих чешуек хвоста выглядывают яркие носы элегантных черных лакированный туфель и часы – штурвал со стола кремлевского кабинета. Часовая и минутная стрелка сошлись в зените на цифре двенадцать.

Раздался  бой кремлевских курантов.
Пережив небольшое потрясение, Будимир неожиданно для самого себя поздравил отца Григория:
 - С Новым годом!
 - И тебя, папа, с тем же, - не удивляясь, ответил старец. За годы общения с драконом он хорошо усвоил повадки своего квартиранта.
 - Но ведь на улице всего лишь август! – спохватился Будимир.
 - Август, да не простой!
 - Что в нем особенного?
 - Под знаком Льва он проходит.
 - И что?
 - Се бесовские игрища. Но Льву из планет соответствует Солнце. Из птиц подходит орел. Из рыб ближе всего хариус, а из деревьев – дуб.
 - Солнце, я где-то читал, - отец всех наших вещей.
 - Отец един! – крестится Григорий. – Араб Ибн – Рагель в «De judiciis astronum» и Жан-Батист Морен в «Astrologia gallica» продолжили колдовские штудии Фирмика Матерна о 12 домах. Сам Мастер не удержался в случае с Берлиозом на Патриарших. Помнишь, папа?
 - Там что-то говорилось о Меркурии?
 - Не только. «Луна ушла…» Покров тьмы…
 - Что Солнце?
 - Солнце – знак Льва. Речь идет о сильном и жестоком человеке. Не зря ведь звались Августами римские императоры.
 - Откуда тебе это известно?
 - В семинарии у нас был факультатив, посвященный оккультизму.
 - Зачем духовным людям ересь?
 - Врага, папа, надо знать в лицо.
- А как же прощать?
-И прощать!
 - И как, узнал?
 - Лучшим учеником был.
 - И гороскопы осилил?
 - Без этого зачета бы не получил.
 - Можешь ли ты определить день своей смерти?
 - Я умру за день до тебя.
 - Умен! Хвалю! Значит, поживем еще! – Смерив отца Григория поощрительным взглядом, Будимир приказал: Отче, собирайся!
 - Куда-й-то? – Отцу Григорию совсем не хотелось покидать свою маленькую, но уютную келью на Гороховой.
 - Править!
 - Кем, папа, в стране кавардак!
 - Вот им и займемся!
 - С чего начнем?
 - С двух билетов на «Красную стрелу» с Московского.
 - Не самолетом из Пулково и без охраны?
 - В августе часты грозы, во-первых. Погода может быть нелетная.
-Во-вторых?
 - Во-вторых, охрана – лишние глаза и уши. Нам же надо незаметно проскочить в Кремль.
 - А Эрмитаж?
 - Что Эрмитаж?
 - На Кремль меняем?
 - Ничего мы не меняем. Нам надо к усыпальнице Рюриковичей.
 - Сил зачерпнуть?
 - Ну и умен же ты, папа…
Перед выходом оба героя загримировались под преуспевающих колбасников из Черкизово. Головы выбрили наголо. Окропились резким парфюмом из вьетнамского бутика. Нацепили малиновые пиджаки и по паре увесистых голдов на шеи. Пальцы рук отяготили массивными золотыми печатками а ля «Тринадцатое термидора». Для храбрости они тяпнули по сто пятьдесят граммов коньяка «Белый аист».
Черным ходом, крадучись, выбрались на улицу. Толпы в городе уже не наблюдалось. Кое-где еще мелькали маячки медицинских авто. Но это, скорее всего, были обычные вызовы к больным пенсионного возраста.

В Ленинграде в том августе еще не остыли белые ночи, хотя дни уже были короче. Поздним вечером тянуло свежестью от Невы и ее многочисленных подданных – каналов, притоков и заводей. Но более ядреной была банная сырость вырывавшаяся из-под вентилционных решеток у выходов из метро.

Люд неугомонно и безразлично сновал между бронетранспортерами и заморочками советского правления. Надо было поспеть из центра города домой на далекую заводскую окраину. Сварить щей между последними новостями о путче. Прополоскать белье. Выгулять шелудивого пса. Перед сном обсудить события последних дней..

Бессмертная мелодия господина Петра Чайковского сильно приковывала внимание к танцу маленьких лебедей. На экранах еще советских телевизоров мелькали неубедительные лица нового Временного правительства.

В предварительных кассах напротив Казанского собора легко купили билеты на поезд. Места были в «СВ», но у самого туалета. Сделали вид, что их все устраивает: к себе нельзя было приковывать лишнего внимания.

В поезде решили еще накатить по стакашке спирта «Рояль». Одна незадача: стаканов не было. Проводница, полногрудая блондинка, все время смеялась в нос и похихикивала на шутки Будимира. Очень, видно, девушке приглянулись два с виду провинциальных коммивояжера и ей не терпелось раскрутить мужчин по полной программе.

 - Те как зовут, красотка? – прямо и просто по-армейски поинтересовался Будимир.
 - Зовутка! – кокетливо скособочив личико ответила хозяйка вагона.
 - А по-чловечески? – не унимался старый светский лев.
 - Кристина… Го-го-го… - с прононсом призналась проказница.
 - Хоррошее имячко! – отец Григорий поцеловал девушке ручку.
 - Шаллун! – бесцеремонно пошутила Кристина.
 - Ты што, полячка?
 - Почему полячка? Мама была учительницей. Теперь – на пенсии. Живет с рождения в Питере.
 - А папа?
 - Папа…, - замялась девица. – Папы не было.
 - Как не было?
 - То есть он был, но по путевке…
 - Не ппонял? – покачал головой Григорий. – Тут без пол-литра не разобраться. Несси тару, раба божья!
Кристина принесла стаканы. После недолгих уговоров согласилась поддержать компанию. Спирт пила с не меньшей лихостью, чем рижские докеры. Отец Григорий, как холостой, взял на себя всю тяжесть ухаживания.
 - Теперь на брудершафт! – склонял бортпроводницу к близкому общению отец Григорий.
 - Мальчики! Но я еще девочка! – кричала стюардесса железнодорожных линий, отбрыкиваясь от ретивых ухажеров.
Будимир вспомнил о музыкальной одаренности отца Григория.
 - Заказывайте! – Григорий для пущей легкости прополоскал рот.
 - Под небом голубым есть город золотой…
 - У Хвоста не так!
 - Какого еще Хвоста?
 - Автора слов этой песни…
 - А разве не БГ ее автор.
 - Нет, кнешно…. – отец Григорий уже не управлял своими чувствами и стал тащить проводницу за соблазнительно торчащие коленки. Мало того, блузка, не выдержав молочной спелости девушкиных полушарий и отстрелив пуговичку, открыла нечаянному взору мужчин кружевное белье от Армани со всем или почти всем его содержимым.
 - Свят! Свят! – отец Григорий, ослепленный кисельными берегами с молочными реками, закрылся ладонью.
 - Ой! Прростите! – наклонилась от смущения Кристина, еще больше вывалив грудь.
 - Сппокойно! – Будимир взял ситуацию в свои руки. – Предлагаю тост за женщин! Мужчины пьют стоя!
 - Ой! – Кристина поправила грудь и подставила стакан.
Все выпили. Закусили грейпфрутами и собственным возбуждением.
 - А как же песня? Забыли, батюшка?
 - Не называй меня так, отроковица! Я, конечно, с большим удовольствием.
Будимир и Кристина затаили дыхание. Отец Григорий, как истинный артист, выдержал значительную паузу и спел: «Над небом голубым есть город золотой…
Выслушали молча, но потом поинтересовались:
 - Но ведь у БГ – Под небом голубым…
 - В этом и фишка, дитя мое! – отец Григорий по - молодечески стрельнул глазами. – Над небом – царство Божие, а под, то есть внизу – придуманная утопия на земле!
 - У, здорово! – Кристина показала большой палец и рванула из купе так, что ее только видели. Только успели рассмотреть огненную прядь волос на затылке.
 - Она! – отец Григорий перекрестился.
 - Кто?
 - Маргарита, папа! Маргарита!
 - Кристина!
 - Какая Кристина! Я недооценил Мессира. Старый стал.
 - И что?
 - А ничего. Спать ложимся: утро вечера мудренее.
Под стук колес путешественники провалились в крепкий сон. На столе тонко, серебром, как валдайские колокольчики, позванивали в стаканчиках чайные ложечки.
Снаружи в окно кто-то заглянул и довольный мирной картиной исчез, растворившись в густом ельнике, плотно обступившем Николаевскую железную дорогу с обеих сторон. Только полы черного плаща хлестанули по грязному стеклу, оставив две дугообразных полосы.
Дракончик в колбе вздрогнул и развернулся из калачика. Сладко зевнул. Вытащил из парадного мундира маленький мобильник и набрал номер. В трубке прозвучало: «Абонент находится вне зоны связи или временно не обслуживается…»





Карл, узнав о Сильвестре, с которым так коварно обошелся губернатор одной из северных провинций, решил лично вызволить из лагеря высокопоставленного узника и лучшую из своих перспективных моделей.

Надо сказать, что и всесильному горбуну стоило больших усилий попасть в мятежную северную зону, заключенные которой, услышав об августовском путче в Москве, взбунтовались и крепко заблокировались в своих отрядных бараках.

Когда о прибытии Карла доложили, волевой на вид начальник исправительного учреждения полковник Мордоплясов абсолютно растерялся. На глазах чиновника разрушалась самая непоколебимая в мире империя, и какой-то горбатый частник мог так спокойно с пышным эскортом прибыть в колонию строгого режима и потребовать выдачи заключенного. Как не поверить в козни наглых американцев, происки вольных каменщиков и злопыхательство старой тетки Европы? Приезд неизвестного господина с многочисленной и наглой свитой только усилил его подозрения.

Переговоры были непростыми. Москва не являлась в этом деле помощницей, так как ей хватало своих забот. Начальник ГУИНа что-то бормотал в трубку, а потом хрипло ругался по-французски, не владея ни одним иностранным языком. Замы обзывали Мордоплясова бабой и советовали действовать по инструкции учреждения.

Ситуация разрядилась очень просто: в отрыве от службы снабжения и спонсоров через короткое время закончились спирт, мясо и наркотики, не говоря о винограде, ананасах и противозачаточных средствах. Карл, будучи прозорливым паханом и хорошо осведомленным бесом, привез первое, второе и третье в неограниченных и ловко сервированных количествах.

Автопоезд колдуна был похож на моторизированный отряд СБСЕ с гуманитарной помощью и эсэсовскую бронеколонну Третьего райха одновременно. Та же европейская щедрость без границ и то же непреклонное требование «orddnung und strenge Disciplin». На шоферах франтоватых газелей и стремительных камазов были добротные кожаные плащи и черные фуражки с маленькими серебряными черепами на франотовато высокой тульей.

 - Допрыгались, сукины дети! – Мордоплясов плюнул на стенд лучших показателей колонии.
 - Что же будет, командир? – опер Наймушин по - сыновьи преданно заглянул в холодные начальственные глаза.
 - А ни хрена!
 - Так смотр на носу!
 - Теперь мы с носом!
 - Может все врут?
 - Да как ты смеешь не доверять нашим средствам массовой, понимаешь, информации, сынок!
 - Надо впустить!
 - Зачем?
 - Правду узнать!
 - У нас есть выход?
 - Нет.
 - А помощь из управления? Гы! Гы!
 - Так там все пьяные. Только что с Валеркой, однокашником, говорил. Все в философской прострации и подмосковной капусте.
 - А Семен Семеныч?
 - Начальник в отрубе.
 - И Москва?
 - Что Москва? Белокаменная старуха слезам и соплям не верит, как стальная мать шкодливому дитяти.
 - Знакомо! Впускай!
Что значило «впускай», если Карл уже плотно обложил зону и заблокировал все подходы. К тому же он прекрасно знал, что никакая помощь Мордоплясову не придет, пока Москва не устаканит августовские события в стране. Да и как она с этим справится, если это болтливое Некто, прости господи, насмерть обосрался где-то на Мальте или Мальтивах и хитрит как рыжий и лысый хорек.
 - Наймушин, ты только скажи, чего хочет этот, как ты сказал, Карл?
 - Железная маска ему нужна и еще кое - что, о чем он пожелал сообщить только при личной встрече.
 - Маска? Всего-то? Впускай. Только проследи, чтобы у них не было личного контакта со злодеями. Никаких! Понял? Сам проверю!
 - Есть!

Одного только не учел начальник. Заключенные давно были в курсе внешних и внутренних событий в стране и заранее подписали с Карлом контракт о тесном сотрудничестве. Надо сказать, что информированность в местах лишения свободы в СССР даже в строгие сталинские и брежневские времена всегда превосходила самые смелые предположения тюремного начальства.

Наконец соответствующая команда была дана.
Северная зона встречала Карла как когда-то надменный Париж императора Наполеона. На заснеженном плацу провинциального пенитенциарного учреждения зэки выстроились, словно это было центральное палаццо Дожей в сырой Венеции. Петр Вайль просто отдыхал. Непризнанные таланты татарской Руси стояли в форме столь изящного каре, что хотелось выпить шампанского и поздравить всех с Новым годом.

 Буквально накануне прошла информация о преждевременной кончине Вильяма Похлебкина, выдающегося русского импресарио ума и желудка. Человеку не дали стать Ньютоном физики 20-го века. Так он стал Шекспиром китайского чая и цейлонской кулинарии, ответив на извечный вопрос России о дураках и дорогах. Карл как не бился, но не смог подговорить этого тщедушного человека подписать контракт о деловом партнерстве: настолько неподатлив и неуступчив был месье Похлебкин. Его кремировали поспешно без всякого вскрытия и судебно-медицинской экспертизы.

 Книжки маэстро столичные власти спешно описали и обещали назначить комиссию по литературному наследству, но ограничились беглой констатацией ухода талантливого (между строчек – неуживчивого) человека, будто от этого другие одаренные российские люди будут уходить из жизни как-то иначе. Карл был абсолютно в теме и очень быстро причислил Похлебкина к своим лучшим клиентам. Прошло совсем мало времени, а уже целые армии похлебкиных вели самые рейтинговые кулинарные программы на многих каналах российского ТВ.

 - Карлу наше с кисточкой! – взорвалась зона, приветствуя горбуна.
Два самых крутых авторитета от осетинской и грузинской диаспор вынесли на центр заснеженного строевого плаца хлеб-соль и бурдюк с настоящим «Киндзмараули».
 - Батоно Карл! Просим отпробовать вина как причаститься кровью батоно Иисуса!
Карл не подал вида, но здесь, в колонии строгого режима на Северо-Западе России в окружении сотен православных монастырей пить кровь Христа, яко язычник, было слишком. Он столько уже попил христовой крови, что мог бы в ее потоках утопить всех своих приверженцев. Только не подал вида и торжественно принял из рук воров в короне и смотрящих инкрустированный серебром рог черного буйвола с вином и облатку с телом Христа. Дрогнув острым кадыком, проглотил черствую просфору. Поклонился всему блатному народу и выпил рог до дна. Покачнулся, прищелкнув медными набойками каблуков, но устоял на нетвердых ногах.

 - Да здравствует гражданин Карл! – взорвалась ликующая зона.
 - Здравствуйте и вы, господа хорошие! – ответствовал Карл, низко и с достоинством поклонившись.
Дальше было то, что при всей своей фантазии Карл даже не мог себе представить. Пышный бразильский карнавал бледнел и отдыхал перед тем, что устроили тщедушные невольники, предаваясь невольному и откровенному празднику души.

Урки на удивление ловко рвали не только быстрый финал, но и корежили скорый финиш. Они прекрасно знали, что воля сама без предупреждения порвет их на части, если они будут упрямо противостоять ей. Только в одном случае они сольются в экстазе, если договорятся о безвозмездном кайфе. Не о каком-то обыденном удовольствии с масляным и тягучим извержением оргазма, не о каком-нибудь слюнявом самоублажении, а о настоящей романтической и вулканической любви и царской почести. Подобного можно было добиться только в одном случае. Надо было заставить лагерное начальство валяться в ногах самого что ни на есть завалящего зэка. Как это сделать, мало, кто знал, но идея переодеть пузана Мордоплясова в робу осужденного всем, особенно седьмому отряду, недавно измордованному начальником во время всеобщего инспекторского шмона, очень понравилась.
 - Ты – пернатый. В натуре! - орала вся зона, взирая на судорожно перебирающего подметками знатных хромачей начальника зоны.
 - Б-гядь буду! – гундосо клялся Мордоплясов, понимая, что ставка в этой игре – жизнь.
 - Да не хрена он не стоит! – орали взбудораженные зэки и свистели сквозь обветренную кожу указательных пальцев.
Карл внимательно сек момент, но и он понимал, что ему не справиться с разбушевавшейся лагерной стихией, если он не вмешается в ситуацию по поводу плененной Железной маски. Стоило только сделать опущенного начальника парчуком, то никакой омон не сможет придти на помощь. Разумных парилок на всех не хватит, а глупого свинца вдоволь. И только целковый партач мог радоваться падению центрового пастуха, а битый гений не должен был полагаться на дырявую давалку и уподобляться зачмуренному Загибу Петровичу. Задуть лампаду, закарабачить и залупить шакала было в масть, но не в этом был выход.

Сильвестр, он же Железная маска, в любой момент мог сесть на иглу и нескончаемо иглиться вдоль всего сухумского цитрусового побережья. Недаром за ним сохранилась слава биробиджанского индуса.

Исковуч из Долгопрудного давно к нему присматривался, но никак не мог поймать за холку. Даже при поисках хорька, казачий атас у маски наступал раньше опийного поноса. Калики-моргалики улетучивались сами собой. Князь становился похожим на кобела. Красная шапочка превращалась в коблуху. Маз на рождество приходил с колядками и что-то наподобие зерна разбрасывал по избе.

Вдруг в мгновение ока все изменилось. Где-то высоко в небе прожужжал легкий аэроплан. На лагерный плац между снежинками спустился небольшой, как бы подростковый парашют. Легкая шелковая ткань накрыла какой-то продолговатый предмет, похожий на детский гробик.
 - Пахан пригнал ящик! – загоготали блатари.
 - Гуманитарная помощь! – пискнули ушатые фазаны.
Зона застыла в ожидании.
На самый центр плаца снизошла халява из небесного посылторга.
 - Бадай!
 - Атанда!
 - Атас! – неслось от пришедших в возбуждение и поломанных рядов варнаков.
 - Братки! Готовь лыжи!
 - За всю мазуту ништяк!
 - Кненк хелк кашенк!
 - Слабай на лазере как на лохматушке!
 - Лупатки выколю!
 - У-а-а-а!
 - Мурло на лыко натяну!
 - Не бери на понт, лягаш!
 - Сам цика – цика и обум Лазаря спужался!
 - Отначивай нутряк !
Отрицаловка, рванув на груди казенные рубашки, синими рядами пошла в наступление. Все отстойники были заполнены стушевавшейся вмиг администрацией. Даже пивени задрали цветные хвосты, бросились на подлипало и подмутили честных подпырщиков на окаянный подхвост .
В подобных цимбальных  условиях полет – побег из мест заключения – уже не казался таким несбыточным. По всему, понтовать уже приходилось недолго.
Предъява скорой воли чесалась на тонко вздрагивающей ноздре законника. Припухнуть и отлететь оставалось раз плюнуть.
 - Проходняк, на пруху! – летело над зоной и уходило к холодным и равнодушным звездам.
 - Фасон держать!
 - Целочников в середину строя!
 - Выкатывай чемергес !
 - Фартовые, по черняшке и на вертухаев!
 - Чумовые, на колючку!
 - Юрики, с богом!
Авторитеты явно гнали пургу, но для сотен и тысяч разгоряченных узников это уже не имело никакого значения, и они яростно ломанулись на долгожданную волю залупить шакала, сметая все на своем пути…




Кулойские пилигримы со слезами радости встретили чудом вышедшего из лесной чащи Кирилла.
 - Отец, батюшко, мы все глаза проглядели и глотки надсадили, вызывая тебя. И напужал же ты нас, отче, - Будилко обнял обессилившего старца и подхватил под правую руку.
 - Братушки! – Кирилл перекрестился, - хоть бес коварен и силен, но Бог сильнее.
 - Слава тебе, Господи! – перекрестился Будилко.
Подбежала Пестемьяна. Подхватила преподобного под левую руку и помогла отцу довести его до костра.
 - Как же так, отче? Разве след так долго в лесу по ночам плутать. Мы и надежду – то потеряли, - укорил Будилко преподобного.
 - Я и сам, Будилушко, страху натерпелся.
 - Зверя никак повстречал?
 - Хуже, сын мой.
 - Хуже? Что хуже зверя в этих краях? Разве человек, но он, я слыхивал от старых людей, не водится здеся?
 - Человек не водится, а леший не дремлет.
 - Лешай? – Будилко перекрестился, помятуя свой личный опыт общения с нечистой силой. – И каковой он? Уж не в обличии Михаила Потапыча?
 - В обличии… А ты откуда?
 - Так. Было дело… - Будилко отвел взгляд. Случай с бортником Акиндином не оставлял его ни на минуту в покое. И глаза, глаза издыхающего медведя…
Бабушкины сказки все это, отче, вмешался в разговор кормчий Илия. – Он, знамо, в Важском крае водится, а оттед мы с тыщу верст отмахали. Где ему, лешаку, за всем поспеть-то?
 - Молчи, полоротый, когда старшие беседы ведут.
 - Отчего ты, Будилушко, серчаешь? Пусть православные просветятся, как с лесными бесами распазгаться.
 - А как?
 - Как я…
 - А ты как?
 - Я, во-первых, не поддался на искушение.
 - Искушал?
 - Еще как!
 - А как?
 - Путь-дорогу на Белозеро закрыл.
 - Закрыл? Как? Сказал что?
 - Сказать не сказал, но лесину на тропу уронил и тело опутал – сковал ленью и немощью.
 - А как же тогда?
 - Как я вышел?
 - Как, отче?
 - Осенил себя святым знамением и прочел заповедную молитву: - Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя…
 - И лешак отступил?
 - Отступил и скрылся в болотине.
 - Свят! Свят! Свят! – Будилко перекрестился. – Слава тебе Господи!
 - Эт да! – кормчий Илия сорвал шапку и тоже перекрестился, громко хлюпнув носом.
Кирилл устало прикрыл глаза и вспомнил внимательный медвежий взгляд. То ли Волос помог ему, то ли  ему померещилось? Он ничего не сказал своим спутникам о встрече с медведем и даже не испытал от этого никакого смущения. Знать, Волос в образе Потапыча лишь пригрезился.

 - Отче, а теперь скидывай мокроту и в сухость обретайся, - прервал Будилко расспросы любопытных.

Первым делом преподобного переобули и переодели во все сухое и чистое. Напоили настоем трав с козьим молоком и на ладье уложили спать, прикрыв овчинным тулупом.
Кирилл провалился в сон сразу, словно в глубокую яму. Снилось ему детство. И было так хорошо, что утром не хотелось просыпаться. Солнце, как и положено на севере весной, взошло рано и, позолотив макушки елей, защекотало веки сладко спящего старца. Его бы и не будили, если не надо было уточнять путь на Белозерье.

Решения преподобный не изменил: «Выходим на озеро Кубенское с остановкой на острове Спас Каменный!»

Прежде чем тронуться в путь, Кирилл сотворил молитву перед чудотворной иконой Богоматери Одигитрии – Путеводительницы, вывезенной им из Симонова монастыря.
С восходом солнца усилился ветер.  Надо было спешить
Ладьи, выведенные на стремнину Кубены и, подгоняемые северо-восточным ветром, устремились в устье реки.

Преподобный, размышляя о русском православии, снова задремал на корме. Москва, надо сказать, изыдела его за свои пределы не только по воле Божьей, но и по прихоти людской. Утомленный прадедовыми предрассудками москвичей, Кирилл на второй год посвящения в сан иермонаха пишет московскому князю Василию Дмитриевичу письмо о наставлении в истине и о своем несогласии с учреждением боярских домовых церквей. В нем он утверждает, что «болшие и середних статей бояре, которым позволено держати в домах своих попов, заутреню и часы и молебен и вечерню отправляют у себя в своих хоромах». Это бы не заботило так Кирилла, но он хорошо был знаком с грамотой константинопольского патриарха Германа II к русскому митрополиту Кириллу I от 1228 года рождества Христова.

«Дошло до слухов нашего смирения, – сообщал патриарх, – что некоторые в русской стране приобретают куплею рабов, даже и пленников, и отдают их учиться священной грамоте, а потом, когда придут в возраст, возводят их по чину к священнодостоянию, приводя их к епископам, но не освобождают их наперед от рабства, так что и после священного поставления иереи бесчествуются рабским именем». Тем самым хитрые бояре убивали сразу двух зайцев. С одной стороны, приобретали дешевых служителей для соих домовых церквей, а с другой – послушных духовников – рабов.

Кириллу были известны определения Владимирского церковного собора 1274 года, когда собор в категорической форме высказал требование, запрещающее рабов «приводить на священничество», иначе – поставлять в священники. Раб, прежде чем получить священный сан, должен был быть отпущен господином на свободу «предо многыми послухы (свидетелями) с грамотою», подтверждающей освобождение. Все это необходимо было, чтобы господин «по поставлении» не присвоил новоиспеченного батюшку и не использовал его для собственных нужд при домашних.

 Прошло более ста лет, думал Кирилл, но мало что изменилось на Руси. Правда, службы ограничили литургиями, а крестить обязывали исключительно в соборных церквах.
Кирилл понимал, что для учреждения домовых церквей в Древней Руси была своя  национальная почва, ибо у народов, исповедовавших языческую религию, каждая отдельная семья имела свои религиозные обряды, ей одной принадлежащие, свои личные гимны и молитвы. Обряды и символы, составлявшие существенную часть домашней религии, – все это было строгим родовым наследием, священной собственностью семьи, и этим ни с кем нельзя было делиться, строго воспрещалось открывать что-либо из этого постороннему глазу.

У племен и народов, пребывающих в язычестве, жилища являлись религиозными центрами. Всякий клан имел своих родовых богов; всякий бог покровительствовал только одной семье и был богом только в одном доме. На Руси каждое удельное княжество, хотя и в образе Христа имело своих богов, что во многом способствовало дроблению русских земель и отчаянным междуусобным войнам. Как заклинание повторялось в северовосточных княжествах: «Не будеть Новый торг Новгородом, ни Новгород Торжком, но где святая София – там и Новгород».

Не тем ли, подумал Кирилл, объясняется та особая роль, которую усвоили кафедральные храмы, воздвигнутые в волостных центрах – средоточиях различных древнерусских земель, или городов-государств? Они приобрели огромное значение, будучи оплотом благоденствия и мира, символом суверенитета волостных общин. Именно такими являлись Софийский собор в Киеве, Софийский собор в Новгороде, Софийский собор в Полоцке, Спасский собор в Чернигове, собор св. Богородицы в Смоленске, собор св. Богородицы во Владимире на Клязьме. Киевская София была превыше всего для киевлянина.

Нельзя не обратить внимания и на  распространенный в Древней Руси обычай разорения в межволостных войнах храмов и монастырей противника. Так, весной 1169 года Андрей Боголюбский отправил большую союзную рать на Киев. Днепровская столица была повержена. Победители два дня грабили и разоряли город, в том числе Софийский собор, Десятинную церковь, другие храмы и монастыри. Смольняне, суздальцы и черниговцы, принимавшие участие в походе, «церкви обнажиша иконами и книгами, и ризами и колоколы». Страшно было видеть, как пылали, охваченные огнем, церкви.

«Матерь градов русских» Киев пережил еще один погром. В начале января 1203 года князь Рюрик вместе с другими русскими князьями и половцами взял Киев. «И створися велико зло в Русстеи земли, якого же зла не было от крещенья над Кыевом... митрополью святую Софью разграбиша и Десятиньную святую Богородицу разграбиша, и монастыри все, и иконы одраша, а иные поимаша, и кресты честныя, и сосуды священыя, и книги, и порты блаженых первых князей, еже бяху повешали в церквах святых на память собе». Грабежи сопровождались избиением священников, монахов и монашек.

Кирилл в рассказе летописца обратил внимание на одну примечательную деталь, указывающую на обычай хранения в киевских церквах одежд («портов») князей, вероятно основателей этих церквей. Князья вешали в церквах свои «порты», по свидетельству летописца, в память о себе. Но поверхностное объяснение монаха-летописца, быть может  намеренное, не могло удовлетворить преподобного. Он считал, что за упомянутым обычаем, скорее всего, скрывались отголоски языческого взгляда на князя-вождя, наделенного сакральными свойствами. С христианской точки зрения подобное обращение с религиозными святынями – вещь, безусловно, вопиющая и безмерно греховная. А по убеждению язычников, разрушить святилище врага – значит, лишить его покрова божьего и тем самым победить.

Язычники верили, что если они «воевали между собою, то не только люди, но и боги принимали участие в этой борьбе. Кирилл не считал это поэтическим вымыслом. Он полагал, древние были твердо убеждены, что боги принимают участие в сражении; воины защищали богов, и боги защищали воинов. Сражаясь против неприятеля, каждый был убежден, что вместе с тем он сражается против богов враждебной гражданской общины. Боги эти были чужими, их разрешалось ненавидеть, оскорблять, побивать, их можно было брать в плен.

Безмерно страдал Кирилл от русского обычая разрушать храмы неприятеля. Он полагал, что здесь заложен свойственный языческим верованиям взгляд на святилище как на опору тех, кто ему поклоняется. Понятно, почему былинный богатырь Илья Муромец, воспринимающий князя Владимира как своего врага, намеревается убить его. Само же разрушение церквей в былине является первым шагом на пути осуществления замысла Ильи. За поступками Ильи скрывается языческий образ мышления.

Языческой веры исполнено и обращение с иконами. В иконах киевских церквей суздальцы, смольняне, черниговцы и другие недруги киевлян видели враждебный мир  чужих богов, с которыми надо было бороться так же, как с живыми людьми. В основе этого взгляда, скорее всего, лежало язычески овеществленное восприятние икон, заменивших древнерусскому человеку языческих идолов. Поэтому выставленные в храмах иконы воюющие стороны либо уничтожали, либо увозили с собой. Последнее по сути своей означало пленение богов врага.

Как-то еще молодой инок поделился мучившими его вопросами со своим духовником преподобным Сергием.
 - И в мыслях не держи, сын мой!
 - Отче, но истина пострадает.
 - Благочестие выше.
 - Отче, а как же благочестие без истины?
 - Благочестие и есть истина, сын мой, - грустно посмотрел Сергий на даровитого инока и тржды перекрестил, благосславляя на подвиг духовный.
Духовное делание, по убеждению Кирилла, вот что могло спасти Русь от размежевания и помочь собрать все земли русские не только в военном или хозяйственном, но и в духовном смысле.
После почти шести лет руководства братией Симонова монастыря Кирилл пришел к твердому выводу, что надо покидать Москву, боярскую вотчину, и идти в заповедные белозерские края.
Чуть заметным отклонением язычка лампадки чудотворная икона Богоматерь Одигитрия благословила преподобного.
В возок были уложены тщательно упакованные 17 рукописных книг и подвигший Кирилла на подвиг образ Богоматери.




Небольшие формальности в аэропорту Ле-Бурже и вот Ириней с Эльвирй уже стремительно мчатся на такси к историческому центру французской столицы.
Ириней много читал и слышал о Париже как столице мира.
Париж и в действительности оказался значительным и в чем-то райским местом.
Краски, звуки и запахи просто сшибали с ног. Это был другой мир. Узнаваемый, но другой. Необъяснимый словами. Только едва угадываемый по всплескам парфюма и складкам юбок парижских кокоток.
Вез их пожилой араб с желтозубой улыбкой приблатненного кавказца: те же раскованные манеры и те жа золотая вставная челюсть.
 - Скажи эфиопу, чтобы в самый центр доставил, - Ириней входил во вкус парижской жизни.
 - Спрашивает, в какой центр месье просит.
 - Скажи, что в самый!
 - Ириней, так он не понимает.
 - Тьфу ты, друг ситный!
 - L'ile de la Cite! - обрадовался шофер арабского происхождения.
 - Ситтелль? У нас есть смазливая журналисточка на РТВ. Танцует и крутит задом – закачаешься. А какой у нее в ритме румбы артистический и сексопильный торс! Королева Марго и только!
 - Талдычит про какой-то остров, - перевела Эльвира.
 - Вот чурка французская! Говорят же – в центр!
Эльвира перевела. Араб, быстро жестикулируя, произнес целую зажигательную речь.
 - Что он лопочет про Ситтелль?
 - Да не про Ситтелль! Далась тебе ее задница!
 - Тогда что?
 - Говорит, что Иль де ля Сите – остров посреди Seine, то есть Сены, является самым центром великого города. На этом острове построен самый роскошный в мире собор Notre-Dame, строительство которого было начато в 1163 году. Это один из самых больших готических соборов Франции.
 - Слышал про Квазимоду! Душу так и рвут его вопли. Ириней поет: «Душу за ночь с тобой отдам,  Нотр-Дам!»
 - Не паясничай! Он говорит, что на этом же острове расположены Дворец Правосудия Palais de Justice, - Дворец Правосудия, Conciergerie - Консьержери, часовня Saint-Chapelle и Часовая башня - Tour de l'Horloge.
 - Что за Коньсержи?
 - Conciergerie – Консьержери, милый, известна тем, что там с 1789 по 1794 г. было обезглавлено более 2000 человек.
 - Ух, ты, кровожадные лягушатники! От нас не отстают! Что еще про остров?
 - Остров, говорит, соединен с берегами Сены восемью замечательными мостами. Девятый мост, мост Saint-Louis - Сен-Луи - соединяет остров Сите с островом- l'ile Saint-Louis – Святого Людовика.
 - Ого, как у нас в Питере! А какие еще достопримечатольности есть в городе Париже?
Эльвира перевела.
Араб пожевал гдянцевыми скулами и сказал, что это будет входить в стоимость поездки и попросил подвердить согласие.
Эльвира снова перевела. Ириней покрутил пальцем у виска, но кивнул. Араб хмыкнул и заграссировал так, будто он истый в десятом поколении француз.
 - Мы подъезжаем к Le Louvre et les Tuileries  - Лувру и Тюильри. Строительство Louvre  - богоспасаемого Лувра началось аж в XII веке. Здание перестраивалось и расширялось много раз вплоть до XIX века. Лувр служил королевской резиденцией до тех пор, пока не был построен Версальский дворец. Площадь Лувра занимает 198 000 квадратных метров, это самый большой дворец в мире. В 1791 году Лувр был превращен в музей, который состоит из шести больших разделов: греческая и римская античность…  Продолжать дальше?
 - Давай! Переводи.
 - Он говорит, что здесь можно полюбоваться такими произведениями  искусства как Ника Самофракийская, Венера Милосская и другие высокохудожественные произведения. От дворца на запад разбит прелестный сад. Сначала египетская древность, потом - восточная древность, за нею -  скульптура всякая там, живопись и рисунки, то есть различные предметы искусства. Самый знаменитый экспонат - несомненно, полотно Леонардо да Винчи «Джоконда».
 - Джоконда?
 - Ну да Джоконда!
 - Это та беременная баба! – Ириней заиграл желваками: Что у них, что у нас – один черт!
 - Ириней Михалыч, не кощунствуйте! Что вы имеете против беременности?
 - Ничего. Ровным счетом ничего!
 - Тогда не мешайте. Он интересные факты приводит. Например, парк Caroussel - Каруссель, который переходит затем в Tuileries, - сад Тюильри, длина которого целых 920 м, а ширина  325м.
 - И что?
 - Этот прекрасный парк был разбит в 1665 году архитектором Ле Нотром.
 - Нотром?
 - Ле Нотром.
 - А это что за площадь?
Эльвира спрсила шофера.
 - Что он сказал?
 - Это место называется La Place de la Concorde  - площадь Согласия, которая образует западную границу сада Тюильри. Это одна из самых больших и красивых площадей мира. В 1748 году во время Революции на этой площади происходили публичные экзекуции. Здесь были казнены Дантон, Шарлотта Кордей, Мария-Антуанетта.
 - Всей кодлой, значит, ответили!
 - Корпоративно.
 - Да ладно! А Конкорд – самолет?
 - Самолет.
 - Антуанетта та самая?
 - Та.
 - А это что за облезлый столб?
 - Он говорит, что это обелиск Luksor – Луксор, возраст которого насчитывает несколько тысяч лет и высота 23 метров, был привезен из Египта. Он был установлен в 1836 году при короле Луи-Филиппе.
 - А это что за навороты?
 - Chevaux de Marly - Кони Марли - на западной части площади являются шедевром французского барочного искусства. С площади открывается прекрасный вид в любую сторону. На запад, обрати внимание, протянулись Champs Elysees - Елисейские поля до самой Arc de Triomphe - Триумфальной Арки.
 - Той самой?
 - Говорит, что не понимает месье.
 - Скажи ему, что донские казаки скакали по Парижу.
 - Он говорит, что любит русскую водку, осетриную икру и черные глаза.
 - Чудак-человек! Кто ж такое не полюбит! Пусть продолжает.
 - На востоке расположен Jardin des Tuileries - сад Тюильри, и Louvre - Лувр, на севере – церковь la Madeleine – Мадлен, а на юге - Дворец Бурбонов.
 - Которых?
 - Тех самых!
 - Которых нет?
 - Ириней Михалыч, с вами невозможно работать.
 - Капризничаешь?
 - Ты просто затрахал меня, Ириней!
 - А как меня Париж поимел, ты не можешь себе представить, женщина!
 - Могу.
 - Конечно, могу. Гу-гу! А когда поля там какие-то елисейские.
Араб оживился и заджикотал. Эльвира только успевала переводить.
 - Les Champs Elysees et l'Arc de Triomphe - Елисейские поля и Триумфальная арка. Это как одно. Чудесный проспект Champs Elysees - Елисейские поля, длиной 1910 м протянулся от Arc de Triomphe - Триумфальной Арки до Place de la Concorde - площади Согласия Строительство проспекта началось в 1616 году и длилось почти целый век. Триумфальная Арка на Place Charles de Gaulle - площади Шарля де Голля - Place de l'Etoile, бывшей площади Звезды, где сходятся 12 проспектов, была построена в период 1806 - 1836 годов в честь побед, как тогда казалось, казалось непобедимого Наполеона.
 - Слушай, а это я знаю!
 - Ирик, дак это и каждый дурак знает!
 - Ну ты!
Араб что-то быстро произнес.
 - Эйфель? Знаю! Переводи!
 - La tour Eiffel et le palais Chaillot - Эйфелева башня и дворец Шайо.
 - Ты про башню спроси.
 - Tour Eiffel - Эйфелева башня, высота которой 320 м, является символом Парижа. Она была построена в 1889 году под руководством инженера Эйфеля в связи с Международной выставкой в Париже. В то время это строение было предметом многих споров. Башня долгое время была самым высоким строением в мире. Она возвышалась над Champs-de-Mars - парком Марсово поле. В конце этого парка находится Ecole Militaire - Военная школа, и Palais Chaillot - Дворец Шайо, террасы которого спускаются к Сене. Отсюда открывается охринительный вид.
 - Останкино выше, но горело.
 - Не мешай, Ириней!
 - Какой вид открывается?
 - Не расслышал?
 - Ты не дерзи, голуба, а то щас вернемся в твою Коцупетовку, ты меня знаешь! Пусть басурманин врет дальше.
 - Дальше, по правую руку, Hotel et Dome des Invalides - Дом и Собор Инвалидов. Hotel des Invalides - Отель Инвалидов, был построен в XVII веке как приют для калек войны. В Домском соборе высотой 97 м находится могила месье Наполеона.
 - Хрен с ним, с месье Наполеоном! Ты давай про Париж. Про чрево Парижа! Скажи ему!
 - Пожалуйста, говорит.
 - Так и пусть.
 - Перед вами знаменитый Montparnasse - Монпарнас. После 1900 года квартал Montparnasse вытеснил по своей популярности среди художников квартал Montmartre - Монмартр. Сегодня в квартал Монпарнас вторглись жилые башни и высотные здания, самая большая из которых Tour Main-Montparnasse - Башня Монпарнас в 58 этажей, где работают более 10000 человек. С верхнего этажа открывается необыкновенный вид на Париж.
 - Читал я где-то про квартал художников. Там что-то с Хэмингуэем связано. Все они там чокнутые, то есть талантливые, хоть и не все прославились.
 - Ты имеешь в виду «Праздник, который всегда с тобой»?
 - И его, но пусть черный талдычит, а ты переводи!
Араб говорит, что после 1900 года квартал Montparnasse вытеснил по своей популярности среди художников квартал Montmartre. Сегодня в квартал Монпарнас вторглись жилые башни и высотные здания, самая большая из которых - Tour Main-Montparnasse…
- Повторяеься эфиоп! – перебил шофера Ириней.
Эльвира перевела. Араб согласно закивал.
-Извиняется.
 - Ладно. Прощаю. Пусть  про любовь…
 - Что про любовь?
 - Ну, где встречаются влюбленные парижане и все такое.
 - Араб говорит, что это Palais et le jardin de Luxembourg - Дворец и сад Люксембург. Прекрасный Palais de Luxembourg в стиле эпохи Возрождения и парк были построены в XVII веке. В настоящее время во дворце располагается Сенат. Парк - очень популярное место встреч. Множество студентов Сорбонны приходят сюда прогуляться и повлюбляться.
 - Лямурничать, значит. А потом?
 - Что потом?
 - Когда умирали?
 - Когда умирали, то был, как ты любишь выражаться, полный трындец, то есть Le Pantheon - Пантеон. Впечатляющее здание величественного собора Пантеон высотой 91 метров, было построено в XVIII веке. Его предназначение: приют останков великих граждан Франции: Гюго, Вольтер, Золя, Жорес, Брай и прочие великие граждане Парижа.
 - Вот-вот. Лягушатники даже об останках думают, а наши живых гнобят.
 - Ты о чем?
 - Так. Ни о чем.
 - Еще о чем спросить?
 - О студентах спроси.
-На кой тбе?
-Может,  пацанов сюда отправлю!
 - Le Quartier Latin - Латинский квартал. Здесь находится Университет и многочисленные научные институты. В этом квартале сохранилось множество церквей. Например, церковь Saint-Germain-des-Pres - Сен-Жермен-де-Пре, самая старая в Париже. Развалины башни, как полагают, относятся к Х веку. Церковь Saint-Suplice - Сен-Сюплис, датируемая XVIII веком, и церковь Saint-Severin - Сен-Северэн, XIII века. Здесь же Hotel de Cluny - отель де Клюни XV века. Сорбонна, Пантеон и Ботанический сад находится также в Латинском квартале. Бульвар Saint-Michel - Сен-Мишель и его ближайшее окружение предлагают каждый вечер студентам многочисленные развлечения и любовь.
 - Давай про Жана Марэ теперь. С детства подражал Жану!
 - Le Marais - Марэ. Очень давно квартал Marais был  болотистым кварталом, который регулярно затапливался. С XVI по XVIII века он был аристократическим кварталом, где стояли многочисленные дворцы, принадлежавшие знати, как, например, Hotel de Soubise - отель де Субиз и Hotel de Rohan - отель де Роан. Затем квартал пришел в упадок. Через несколько лет большинство домов и зданий были, наконец, реставрированы.
 - Да не про болота я!
 - Про артиста он ничего не знает!
 - Эльвира!
 - А!
 - Ты про папашу Гюго спроси.
 - Про Гюго он плохо знает.
 - И про Гавроша не слыхал?
- Говорит, что нет.
 - Пусть расскажет про чрево Парижа!
Араб говорит. Эльвира переводит.
 - Les Halles - Лез Аль. В этом месте некогда находились парижские Les Halles - Холлы, описанные Эмилем Золя как «Чрево Парижа». В начале 70-х годов Холлы были разрушены. Несколькими годами раньше они были перенесены к большому коммерческому центру Rungis – Рюнжис, в южное предместье города. На месте старинных Холлов был построен подземный торговый центр, где имеются также и рестораны. С восточной стороны в 1976 году был построен Centre Pompidou - Центр Помпиду, здание из стекла и бетона, где разместился Музей искусства и где проходит множество культурных мероприятий.
 - Как-то у эфиопа все скучно! Слушай, а про мушкетеров что он знает?
Эльвира спросила.
 - Память об этом хранит Le Palais Royal -Королевский дворец. Королевский дворец был построен в XVII веке по заказу кардинала Ришелье. После смерти кардинала в 1642 году дворец стал резиденцией членов королевской семьи. Там-то и принимала королева лихого де, Артаньяна.
 - Скажи, чтобы высадил.
 - Но мы еще не прибыли на место.
 - Скажи! Надоел чумазый мне своей картавой болтовней.
 - Ладно.
Они вышли из такси где-то в районе квартала Опера на пересечении улиц de la Paix и Faubourg-Saint-Honor. За углом табличка гласила, что они ступили на бульвар des Italiens.
 - Хочу в универмаг Le Printemps! – завизжала Эльвира!
 - Зайдем!
Универмаг поражал роскошью и ценами.
 - Купи! – запросила в припадке Эльвира, унюхав пенюар из лионского шелка.
 - Мы за ценой не постоим! – тут же согласился Ириней, мигом охладев к архитектурным излишествам Парижа!
«Париж стоит мессы, - подумал он, - но тонкое белье от Армани стоит всей Франции».





Проснулся Будимир от того, что называется мертвой тишиной, и непривычно плавного хода экспресса. Поезд покачивало из стороны в сторону и даже водило с правым и левым креном, но колесные тележки не стучали на рельсовых стыках.
Будимир попытался встать с диванной полки и выйти в коридор. Но его колени сами по себе подвернулись и он завалился на соседа по купе отца Григория, подвернувшего ноги калачиком и припавшего бородой к кожаной спинке диванчика.
 - Господи наш Иисусе! – от неожиданно свалившегося на него тела попутчика батюшка мигом проснулся и сел на полке. – Кто ты, отрок?
 - Отец Григорий, да не до церемоний нам сейчас!
 - Ты, сын мой? – отец Григорий перекрестился.
 - Кто же еще?
 - Какая такая нечистая тебя сорвала с постели?
 - Какая? А ты встань попробуй!
 - И-и-и-и! – Вставая, отец Григорий кубарем полетел в угол купе: священнослужитель, как и Будмир, не удержался на ногах. – Свят-свят!
Будимир, желая помочь батюшке встать, протянул руку, но не смог ее удержать на весу и ахнул: как это он не догадался раньше? Перегрузка! Именно перегрузка, как при полете на авиалайнере, не давала ему встать и плотно пржимала к полке дивана.
 - Летим!
 - На облацех? – отец Григорий перекрестился.
 - На этом чертовом, прости Господи, . поезде.
 - Поезда, сын мой, никогда не летают.
 - Иногда летают.
 - Это супротив воли Божьей. Наваждение!
Будимир больше инстинктивно, чем осознанно, придвинулся к окну, в котором уже пробивались робкие полоски света. Приподнял занавеску и ахнул:
 - В облацех мы истинно и есть, отец ГригориЙ. В облацех! Гляди!
Рваные облака, похожие на клубы паровозного дыма, стремительно проносились слева направо, но гораздо ниже полета поезда, а сквозь неровные дыры в облаках мелькали мерцающие огоньки, рассеченные темными лентами извилистых рек и неровными пятнами озер.
Солнце еще не взошло, но горизонт уже окрасился предвесной полоской света.
Облака отступили вдаль, и что-то странное произошло с ними. Они забурлили и завихрились, обретая узнаваемую форму человеческой фигуры в старинном платье галантного века. В небесной фигуре проступили черты высокого мужчины в плаще, накинутом поверх медной кирасы. Пышный парик не мешал разглядеть высокий лоб и властные черты вытянутого лица с тонкими усиками над крупным волевым ртом. В правой полусогнутой руке кавалер сжимал подзорную трубу с витым узорочьем по окулярам. Плащ, словно соколиные крылья, развивался за его спиной и сливался с облаками.
 - Ты кто? – спросил Будимир, не надеясь услышать ответ.
 - Князь Меншиков! – четко прозвучало в ответ.
 - Александр Данилович?
 - Он самый, Ваше Величество.
 - Губернатор, сенатор, президент коллегии, член Верховного тайного совета, фактический правитель Российского государства после кончины императора Петра I?
 - Так точно!
 - Чем обязан?
 - Да ничем. Хочу предостеречь.
 - От чего?
 - Не надо дворец мой в Ораниенбауме восстанавливать.
 - Отчего же, Александр Данилович.
 - Спроси Ивашку Плещеева, президента Доимочной канцелярии.
 - У нас свой есть. В Счетной палате.
 - Вашего не знаю, но Ивашка, пес смердячий, не ограничился, собака, одними булавками с бриллиантами, сотней лаловых камней, коробками литого золота. Это бы ладно. Но пошто, шакал, серебряные блюдо, что бреютцы, и уринник серебровый жа с ручкой описал и уволок в государевы  закрома?.
 - Так не надо было на казну глаз ложить.
 - Поклал, бес попутал! Истинно! Но яхонт червщаной мин херц нам за псовую службу пожаловал.
 - А пять тысяч червонцев от свеев, Ваша светлость?
 - Токмо ради блага отчизны!
 - И герцога Голштинского, зятя императорского, тожа заради отчизны обобрал на 80 000 рублев?
 - Дак интриговал он сильно, Ваше Величество. Просто спасу не было. Одна мама, то есть Катя, с ним со стервецом сдюживала. Как теща почила в бозе, то мы порешили за рубежи сердешного спровадить.
 - Отката не брал?
 - Как не брать. Брал. – Данилыч крестится. - Шестьдесят тыщ рублев сразу, а двадцать – погодя. Их высочества расписочку оставили. Все по чину!
 - Как же ты мог, светлейший, такой подарок без императорского соизволения принять?
 - Без рескрипта для того принял, что королевское высочество его сами мне пожаловали. Меня и дотоле разные государи вещами и душами ублажали, о штобы того, кто чем кого пожалует, не брать, такого указу я, Ваше Величество, сроду не слыхал. Ни-ни!
 - Светлейший, так на тебе много еще кой-чего числится.
 - Огласите списком, Ваше Величество, а то утренняя заря вот-вот блызнет.
 - Списком, говоришь? Изволь. – Будимир достал из-под стола канцелярскую папку и извлек пожелтевшие листы. Стал читать: «Изъято из казны и далее по порядку. Пункт первый. На платеж блаженному пану Сапеге по указу Екатерины I, какового распоряжения по справкам не явилось, пятьдесят тысяч рублев. Пункт второй. Взятие из Рижской рентереи на нужнейший расход, а на какой расход, о том известия нет, тыщу ефимков. Пункт третий. Неуплата таможенных за взятие в дом светлейшего питья, а также оброчных денег с торговых мануфактурных лавок и за Троицкую Лебедянскую ярмарку. Пункт четвертый. Неплатеж  за отпущенные из Соляной конторы траурные товары. По обоим пунктам – трдцать тысяч рублев. Пункт пятый. Издержание на ремонт дома княжеского – тринадцать тысяч.
 - Довольно, Ваше Величество! – взмолился Александр Данилович. – Избавьте от экзекуции! Признаю! Ых! Ых!
 - По всем статьям?
 - Признаю издержание Илюшкой Исаевым на мой щотъ сто золотых червонцев!
 - Издержаны все - таки?
 - Истинно каюсь!
 - А пункт осьмый, пресветлый?
 - Затрудняюсь вспомнить!
 - А я напомню. Шел год 1727 от рождества Христова по новому штилю. Двести тыщ рубликов, князь, попали в твои шаловливые руки, но фискалы ни в каком месте не обнаружили их следа. А ведь у тебя обвинение допытывалось сказать подлинно, без утайки, как ни есть, куда ты, окаянный, взятую сумму употребил или где и у кого ефимки в сохранении положены. Запамятовал али как?
 - Запамятовал!
 - На своем будешь стоять, пес?
 - Ваше Величество, а я и сказал Ивашке сыну Плещеева, што наличные мои деньги обретаютца в Санкт- Питербурхе, в Москве и в Раненбурхе, што ни у кого никаких денег в сохранение не положено и в чужестранных государствах в банках и торгах нигде нет, только в городе Амстердаме у моего агента Фан-дщер-Бурха за пеньку в остатке две или три тыщи гульденов. Но и те, вот те хрест, выведу в Москву.
 - А Варваре и Василию Арсентьевым ничего не передавал? Кайся!
 - Передавал. Как не передавал? В том под пытками и сознался. Фендрик Васька Суворов и другие гвардейцы стали одолевать Арсентьевых и выпытали тридцать тыщ рублев.
 - Лукавишь, светлейший!
 - А што мне за лукавство? В очереди я стою.
 - В очереди?
 - Ну да. В небесной.
 - В рай готовишься?
 - А и на небе не без добрых людей.
 - Свят, свят! Сгинь, нечистая! – отец Григорий, доселе молчавший, плюнул в окно.
 - Это што за суматошный поп?
 - Отец Григорий.
 - Григорий? А не с номером ли сто тыщ шестнадцать?
 - Почем знаешь, грешная душа?
 - Так у меня там свой человек среди ангелов есть.
 - Не ты ли мне три дни назад сутану зельем опростал?
 - Га! Га! Я!
 - Так ты не в ту очередь стал!
 - А ты, подумать, в ту?
 - Изыди, сатана!
 - От такой сатаны и слышу! – Светлейший попытался тоже плюнуть в окно летучего поезда, но струя воздуха отбросила плевок куда-то далеко назад.
Будимир с легкой дрожью и строгостью в голосе потребовал: - Справку мне по Меншикову! Срочно! И по всем коррупционерам империи!
Невесть откуда взявшийся человек в форме работника РЖД, вытянувшись по струнке, зачитал:
«У светлейшего лично конфисковано 90 тысяч душ крестьян, шесть лично ему принадлежавших городов: Ораниенбаум, Ямбург, Копорье, Раненбург, Почеп, Батурин, а такоже имения в России, Польше, Пруссии и Австрии, наличными 5 миллионов рублей золотом и 9 миллионов в аглицких и голландских банках, а окромя того 200 пудов золотой и серебряной посуды».
-А молельня? А шубохранилище?
- Все, Ваш бродь, как ни на есть! До костыля ыржавага!
 - Так мы тебя и без очереди определим! – отец Григорий показал Меншикову кукиш: - Вот тебе вторая жизнь!
 - Вторая или первая, а газпромовцы в Березово уже подсуетились.
 - Это как? – не понял Будимир.
 - Основали в мае 1995 г. фонд светлейшего А.Д. Меншикова.
 - Основали? Не может быть!
 - Папа, но ты самлично внес месячную зарплату в фонд восстановления загородной резиденции «Большой Меншиковский дворец в Ораниенбауме».
 - Я? М-м-м…
 - Было. И писатель Гранин поддержал.
 - Что возрождаем? – Будимир с ужасом схватился за голову. – Казнокрада потчуем! Где президент Доимочной канцелярии, то есть Счетной палаты? Подать сюда.
Но у летучего экспресса были свои планы, и он летел сквозь вехи истории, обильно окуривая густым дымом светлейшего с его многочисленными чадами…




Сильвестру, видно, нагадали долго жить. Разом лагерной Бастилии на местной северной зоне не вышло, а Тамарино обитание (ПКТ)  он выдержал с честью.
Быстро смекнув,  что к чему, он прибрал к рукам весь штрафной изолятор зоны, а в нем водились только самые отборные зэки. То есть те, которые никакому перевоспитанию не поддавались.

На жало он клал с прибором и вскоре от черной бархатной двойки до красной льняной семерки у него были одни молодки. Якобсоновские стирки он усвоил как «Отче наш» и начинал разговор фрица как заядлый картежник . Он теперь всегда шпилил в стиру. Так и лактил, что ни один бурый пахан не смел канать его на помойку. Но на грех приключился захар. Краем пройти или выскочить из кольца у него не получилось. Жить иваном воров ему не светило. Вскоре, несмотря на маску, ему попортили витрину, дав ножичком по правой скуле. Потом нашли шкварку заширенную и списали на отморозка, но знающие люди кивали на дальний угол, в котором скрывалась фигура Авторитета, жившего законным положником.

Сильвестру только и оставалось, что как следует проявить свой характер.
Как вайсы проникли в трюм – это навечно оставалось лагерной загадкой. Среди конвоиров, конечно, водились чумовые, но круговая порука – маза - связывала покруче смерти. На авось идти никому не хотелось, а решился самый отчаянный малый по кличке Жоржик. И когда у того на руках оказались все четыре туза, Сильвестр проснулся и сел на нарах.
 - Тебе чего, шурик - мурик? – спросил Сильвестр.
 - Макли навести! – оробел жиган.
 - Макли? То есть договориться, а о чем нам с тобой договариваться, мил человек?
 - Не крути бейцалы, вахлачок! – осмелел Жоржик.
 - Ты никак отначил нутряк, Отсос Петрович?
 - А я, того… - запнулся Жоржик.
 - Того? – Сильвестр, почуяв явную поганку, спросил подсидчика: - Как твое погоняло?
 - На что тебе?
 - Знать хочу, кому колган предаю.
 - Жоржик.
 - Не тот ли Жоржик, что приходил в городе Ростове - на - Дону покнацать на пыжило дрянное без рубля в кармане?
 - Так я, а Вы как?
 - Хорошь брать меня на пять - шесть. Давай офицерика честного освободим.
 - Мента?
 - Мент да не красный!
 - А какой жа? Голубой?
 - За голубого трона лишу!
 - Прости, папа! Не в сносях я.
 - То-то. Поможешь?
 - Давай.
Вдвоем они растянули узлы на капитановой форме и приподняли зама начальника колонии головой вверх
Капитан не сразу пришел в себя, а когда пришел, то сразу взял все руководство на себя.
 - Кончай тюмарить! – заорал капитан.
 - А нихто и не …, - ответил Сильвестр, - нам только психов не хватало.
 - Железная маска! – капитан еще находился под впечатлением вчерашнего дня.
 - Какая к хрену маска! – Сильвестр плюнул. – Ваш генерал- губернатор казнокрад и изменник, а Мордоплясов жигало именное!
 - Доказательства?
 - Будут, парень! Ты только помоги отсюда бежать.
 - Отсюда не сбежать! – улыбнулся капитан. – Лучшее учреждение ФСИН России. Столько сил я сам лично вложил в это. Хотя позвольте! – Он прислушался. Снаружи изолятора доносился какой-то странный шум, похожий на грохот подходящего экспресса.
 - Что это?
 - Возмездие.
 - Возмездие? Ты даешь! – Сильвестр удивился. – И кто же возмездяет?
 - Пока не знаю, - тихо сказал капитан и стал прислушиваться. – К нам давно приходила оперативная информация о том, что на воле готовится что-то непотребное, но что именно, мы не знали.
 - Бунт? – прямо спросил Сильвестр.
 - И от этого не привиты!
 - Кто там на понт берет?
 - Свободные мазилы!
 - Мандера прошу для разводки!
 - Там пока месиловка идет.
 - И что?
 - Под месарь можно попасть.
 - А на бздюм?
 - Вдвоем не пройти.
Сильвестр спросил Жигана:
 - Ты давно описывал фрайера?
 - До партачки на рогах.
 - До полного горюна?
 - Можно и так. Взяли нас у города Аксая, что под Ростовом-на-Дону…
 - Да не надо мне рамсы путать и козла базлать.
 - Истинный хрест!
 - С биркой на ноге не хошь?
 - Никак нет.
 - Раз нет, то осмысливай. Будем зону на рога ставить.
 - А как?
 - С ветерком!
 - С примочкой?
 - С прихвата!
 - С прозвоном?
 - Можа и с разговором!
 - Сбоку три!
 - Хто? Порежу!
 - Сват!
 - Свез тачку?
 - Свинокол давай! Секажа ждешь?
 - Фуфлыжников на хавку!
 - Чавку на замок!
 - Еный жамачи жидам прислал!
 - Ох и отпою же я за всю мазуту! – заорал Сильвестр не своим голосом, словно всю свою сознательную жизнь чалился на лагерной шконке. – Хозяина мне!
 - Не ори! Какой хозяин, если вся зона на рогах?- капитан покрутил у виска.
 - И что теперь?
 - Ублатуешь блатняков, амнистию получишь!
 - Точно?
 - Точнее у Степашки в Счетной палатке.
 - С чего начнем?
 - Поперву забутяжим.
 - Чего?
 - Круто заварим чай.
 Сильвестр только махнул рукой. Ему трудно было разобраться в лагерной психологии и он решил просто смириться.
Чай вышел не просто крутым, но и берущим за самое горло чифирем.
В то самое время как они только расслабились, снаружи загремели замками.
 - Кто там? – побледнел Жоржик. – За нами пришли.
 - Ага! – согласился Сильвестр. – Задуть лампаду.
 - Капитан, - позвал Жоржик. – Где твой казанюк?
 - Чего?
 - Макарыч где?
 - Пистолет? Зачем тебе?
 - Не мне, а нам. Щас бойцы валить нас будут.
Двойная дверь камеры заскрежетала.
 - Вынай, начальник! – завизжал Жоржик

Огненный столп осветил все внутрекамерное пространство и взору сидельцев открылась абсолютно немыслимая картина:
В небольшой проем, образовавшийся от взрыва общевойсковой гранаты, вколыхнулась апелисиновояркая волна света. В ней отразились какие-то лики с профилями узнаваемых лиц. Первый был очень похож на Александра Сереевича Пушкина и также картавил по-французски что-то про Летний сад Он говорил, что я вас любил, любил, а вы, Аня, начихали на это.

Второй профиль, шипел как тигренок, наглухо запахивался гусарским ментиком и все просил прощения у какой-то Беллы. Я, говорит, обрек тебя на вечное мужское пренебрежение, а ведь мог тебя, ни у кого не спросясь, возвысить не только над Большим Кавказским хребтом, но и над всем миром.

Третий профиль тряс густою бородою над летящею фигурою балерины и молил всех почитательниц простить его в одном пристрастии. Он ничего не мог поделать со своим талантливым чувством беллетриста. Красивые и талантливые грезы одолевали его во время соприкосновения с бумажным листом. При встрече со своей французской пассией он терял красноречивый дар речи и превращался в орловского рысака, которого неудержимая нега несла вдоль нескошенного поля ржи и оставляла за границею читательского вдохновения. А он так возвышенно любил!

Четертый прфиль был увенчан шляпою с высокою тульей и западал на хороших артистчек Малого театра, не гнушаясь ножками Большого. Над ним веял ширококрылый буревестник и капал жгучей слюною на незамысловатые изображения ангелочков-влюбленных, прятавших под своими плащами адские бомбы.

Пятый профиль гордо отражал все немыслимые достоинства мужчины нашего поколения  в белом и плевать хотел на то, как его опишут художники настоящего и будущего. Он просто открывал свой огромный и ненасытный рот и так пел в знаменитой парижской Олимпии, что часы затормаживали свой ход. Певец при этом очень бесзастенчиво целовал взасос своих сладкосахарных пассий. Но он был нерусским выходцем из города Одессы и звали его Джо Дассен.

Долго ли, коротко шли наши полуночные странники…. Сначала по неглубоким, но шумливым весною вологодским рекам, потом по вытянутому с севера на юг рыбному озеру Кубенскому- сие неведомо нам…. Трудились до одышки на дубовых веслах и под холщевыми парусами. Но наконец - то через северную часть упомянутого озера и глинистую реку Шолекшу они добрались до Волокославинского, большого, дворов во сто, русского села в Вологодском Заозерье.

У Будилко, как нарочно в этом селе, оказался дальний родственник по-матери, владелец наволока, зажиточный белозерский мужик Сопята. Там путники и порешили остановиться на ночлег и короткий роздых,- Ой да!

Вечерняя заря, как на близкую кончину, горела крутая и неосторожно, как беззаботный тать, не боясь пожара, бросала малиновые всполохи не весь заповедный Белозерский край.
Пока бойкая ватага, плотно отужинав, готовилась ко сну, Кирилл вышел на самый песчаный берег богодатной реки Сити. Втянул ноздрями сырой и такой до рези сердечной мышцы духмяный воздух, что, сильно откачнувшись назад, чихнул во всю славу своих слабых монастырских легких. Эхо на том, пологом берегу реки, ответило резким и тревожным кряком, словно женихастый селезень: - Вщи-и-и хх!
 - Гряк!
 - Бряк!
 - Ау!
 - У!
 - Ух ты!
 - Ты!
 - Ы!
Так Кириллу вольно, полной грудью еще нигде и никогда во всем мире не дышалось. Он готов был легкой незамужней птахой взмыть над крутыми берегами северной реки. И даже попробовал ощутить крылья за спиной. Лопатки зачесались и вырвалось:
 - Иах!
 - Ах!
 - Хых!
 - Х!
Вопреки всему разумному и земному полет Кирилла состоялся. Разом засвирбело в мозгу и засвистело в ушах. С поверхности реки сорвались холодные янтарные брызги и окропили лицо преподобного.

Линия полета совпала с верткой огибью – крутою излучиною реки.
Сверху было далеко видать солотину, топкую и вязкую низину, покрытую топкими шекснинскими болотами с чахлыми еловыми перелесками и маленькими, словно лужицы после дождя, озерцами.

По правую руку, в провале одесную теснились вывороченные корневища бурого, но не худого бурелома, словно напоминание о скрытой в глубине земли-матушки заповедной мощи и неусторйстве мира.

Ошуюю  - по левую руку – горела трепетным багрянцем сосновых корабельных стволов и ребристо серебрилась лохта – неглубокий речной залив, поверхность которого время от времени перечеркивалась всполошными зигзагами ветряного следа, напоминавшего след от крыльев гигантской сказочной птицы Гамаюн.

Всюду вдоль искристых проток теснился и просто настырно лез кверху хлесткий в черно-белых полосках коры ершистый шубач – северный осинник. Вывороченных стволов не было заметно: осина, как гадкий утенок, лишь гнулась на ветру, но не ломалась и не лезла комлем наружу из тонкого плодородного слоя заболоченной почвы.
С юго-востока на северо-запад, минуя Никольский Торжок и Большое Закозье, протянулась спина словно заснувшего среди болот горного кряжа – сельги. Каждый хребет стоял обособленно, устремив к небу, а значит и к нему, Кириллу, вершинки высокорослых елей, свечечками окаймлявших гряду белозерских сопок.
Чуть поодаль одна гора особенно выделялась своей лобастой изумрудной вершиной и буйством упрямого весеннего первоцета.
«Лепота!»
Заходящее солнце слепило и кололо усталый взор. Но стоило закрыть глаза, как ожившее пламя единым высверком вырвалось от самой сельги и сложилось в правильный христианский огненный крест.
«Господи Иисусе!»
«Знамение», - преподобный, не открвая слезившихся глаз, перекрестился и прочитал «Отче наш».
«Как в этих неокармленных местах знамение божье воспылало? Ведовство и только! Не иначе как новгородский волхв – искусник ложные знамения творяху! Как тать в ночи или ведун гонимый зло содеваху».

Открыл Кирилл глаза, а крест нерукотворный – стоит, раскинув огненную шуйцу далеко на запад, а горящую десницу неблизко на восток, откуда путь Кирилла со спутниками лежал.
На западной стороне, охваченной полыхающей вечерней зарей, поблескивала золотая цепочка небольших голубых озер.

«Горе бо до ефира и небес свет достизааше, а по ширине по всем честем, полунощным и южным, восточным и западныим» - зело красно явлено, как в Шестодневе сказано. Играющие солнечные лучи, поднимаясь со звеньев озерной цепи, опаляли крест, перебегая с шуйцы на десницу и указуя путь в таежный зеленый урман, полный не только зверья и птицы, но и духов тяжелых лесных.

«Толцыте и отверзется вам!» - вспомнил преподобный послание Святого Луки.
Животворящий Крест Господний! Вот что это на самом деле. А если попробовать облететь его по кругу?

Преподобный вытянул ладони вперед и повернул руки влево и под себя вниз. Наклон в левую сторону резко увеличился. Высота полета сравнялась с макушкою креста и позволила довольно близко рассмотреть сам крест, словно вытесанный из горящего уральского малахита. Зеленое и багровое с черными проблесками ненасытное пламя, слабо завывая, тревожными вихрями вращалось в перекрестье вертикального и горизонтального столпов. Мелкие искры, отлетая в стороны, громко потрескивали, попадали на незащищенную кожу и жгли словно ненасытные комариные укусы. Жгли не настойчиво, а как бы исцеляя и очищая от всякого греха.
«Тут и таится божья благодать!»
«И рай земной!»
«И пища духовная!»
«И дедов заповед!»
«Воля божья!»
«И наказ!»
Больше никаких раздумий и только здесь или поблизости будет стоять его, Кириллов, скит. Только на этом месте и нигде больше на земле русской будет его подвиг воцерковлен.
И подвиг его братии.
Подвиг чернецов телом черных и светлых душою. Черноризцев, не убоявшихся умертвления плоти во славу духовности вечной.
Решено. Навсегда. Будь на все твоя воля, Господи!
Внезапный порыв ветра откуда-то сверху сорвал с ног сапоги и прижал Кирилла к верхушке горы, в том самом месте, где секунду назад бушевало пламя креста. При этом тело преподобного заняло вертикальное положение и он босыми ступнями коснулся огромного замшелого валуна, податливо пустившего левую подошву ступни в каменную твердь, на мгновение соделавшуюся мягкой, словно пошехонский сыр.
 - Мамоньки мои светы! - нога преподобного легко, как в масло, вошла в гранит.
 - Попалси!
 - Ты хто?
 - Дед Пихто.
 - Домовушка?
 - Кому Домовушка, а тебе Крестный.
 - Изыди, Лешак!
 - Ты не горячись, паря. Лешак с Лешаками разгуливает по урману, а я – дело другое, то есть деликатное.
 - Это как?
 - Как, спрашиваешь? А я вот тебя испытаю зараз.
 - Пытай!
 - Ответь мне, раб божий Кирилл, ты человек верующий?
 - Сам знаешь!
 - Ты не горячись. Ответь спокойно. Верующий?
 - Верю в отца Вседержителя нашего, в Господа, сына его и святаго духа!
 - А в себя веруешь?
 - Верую, бо дал обет боголюбия и боговерия.
 - А ежели я так сотворю, что никто не узнает про кончину твою, ты не откажешься от веры своей?
 - Изыди, бес-искуситель! – Кирилл попытался топнуть левой ногой, но только еще глубже вошел в каменную твердь. Ему стало не по себе.
 - Понимаешь теперь, что есть силы выше твоей веры?
 - Нет таких сил, бо верую раз и навсегда!
Гора словно качнулась и ветер пролетел над осинами, кося сухостой и причесывая молодые травы. Заря, было совсем погасшая, дала новые мятежные всполохи и пошла маленькими крестиками по всему пришедшему в движение багровому горизонту.

Кирилл еле удержался на каменной тверди и только тут почувствовал, как глыба, по-бабьму охнув, словно из глиняной макитры с тестом выпустила его ногу, непристойно чвакнув напоследок, как то место у бойких девок, на которое он так долго засматривался в молодости и боялся потрогать руками.

На запад простирался неоглядный лес - батюшко и слепили лицо серебристые волны озер, испить воду из которых ему вскоре придется с братией, а равно хлебнуть горя вдоль и поперек будущих монастырских земель. Но это еще впереди, а пока он как лист кленовый вращается на семи ветрах Белозерья и несет его к скиту на берегу крошечного Сиверского озера –истоку духовного делания на Руси.




Париж Иринею был как по хрену веники. Но храмовники зачем-то послали его в этот великий город.
В спальной маленькой трехзвездочной гостиницы, куда Иринея с Эльвирой разместили прижимистые вольные каменьщики ложи Великого Востока, тускло горела сороковатная лампочка: ни почитать, ни помечтать – прямо мрачное средневековье какое-то.

Мысли устало бродили в голове, натыкаясь на остатки каких-то обрывочных знаний о Европе времен Людовика то ли XVI-го, то ли XV-го века, вольно изложенные отцом Дюма в своих знаменитых опусах про маскулинных дам и муслиновых кавалеров галантного века, что уже было само по себе нонсенсом или на французский манер - Провансом.

Тогда, Ириней где-то читал, что рассвет над тьмой средневековья в матушке Европе занимался медленно и пугливо.
 - Ты чего бормочешь? – Эльвира пошевелилась под боком.
 - Не спишь?
 - Заснешь с тобой, - недовольно ответила женщина. – Поделись, Ириней.
 - Тебе это будет неинтересно.
 - Ха! Как переводить всяких арабов, так интересно! Ну и нахал же ты!
 - Ради бога! Хочешь – слушай.  – Ириней развернулся к Эльвире и начал свой рассказ: «В близком от Парижа городе Риме, папской области, за неосторожно молвленное слово отрубали голову: «Вж-и-ик!» И все!
 - Вот варвары!
 - Это еще что. Огонь эпохи Возрождения, давший человечеству титанов мысли и изысканные образцы многообразного искусства, старались придушить, боясь его воздействия на робкие души тех, в ком еще теплилась гордость за простого человека и не проподала вера в его светлый ум и доброе сердце. Джорджа Бруно, который себе на беду заглянул во Вселенную, сожгли. Упертого старину Галилея заставили начисто отречься от выстраданных научных выводов. Только одному хитровану Копернику, мудрому славянину, удалось опубликовать представления о научном строении Солнечной системы, опровергавшие досужие домыслы магического прошлого.
 - Ринуша! Откуда ты все это знаешь?
 - Долгий рассказ. У нас в батайской школе была прекрасная учительница истории. Татьяна Ивановна Кобякина, как сейчас помню. Представь, она так интересно рассказывала о том, как великих мыслителей, мечтавших об идеальном, гармоничном человечестве — Мора и Кампанеллу, с большим изяществом и очень долго гнобили.
 - Так и гнобили?
 - Ха! Первый, автор «Утопии» был элементарно казнен. Второй, автор «Города Солнца», 27 лет провел в застенках инквизиции, общаясь с палачами и кровососами. Короли и папство  держались исключительно на фанатизме, слепой вере и давили все, что могло подорвать их единоличную власть, угрожать их несметным богатствам, собранным со всего мира. Но старушка Земля, как и предполагал Галилей, вертелась, история неумолимо шла вперед. Росли и ширились производственные мануфактуры. Кустарные ремесла преображались в регулярную промышленность. Торговые и финансовые отношения набирали силу и зрели с каждым годом, ослабляя привилегии аристократии, делали горожан более независимыми. Опасная ересь и губительное инакомыслие проникали даже в монастырские стены.
 - Куда -ж папа Римский смотрел?
 - Хрен его разберет. Смотрел, видимо, и просмотрел. Бунт несговорчивого монаха Лютера против папы, отколовший от Ватикана пол-Европы, дал толчок самостоятельному людскому мышлению. Уже не через догматы и наместника Бога на земле, а каждый лично получал право напрямую «общаться» с Создателем.
 Протестантизм, как ни прискорбно было осознавать официальной церкви Рима, расширял права разума, личности и творчества. Напрочь валил авторитеты.
 - Ох ты!
 - На этой волне явился миру яркий и своеобразный мыслитель Якоб Бёме.
 - Бема?
 - Беме.
 - Ну пусть Беме!
 - Мерси! Слушай дальше.
 - А кто он был?
 - Не поверишь! Простой руководитель банального цеха башмачников, по-нашему сапожников, из силезского городка Гёрлица.
 - Начальник транспортного цеха?
 - Вроде того. Знаешь, ведь он призвал понять мир собственным «экспериментальным знанием». Человек, учил он, наделен свободной, дарованной богом волей. Он сам прекрасно способен себя спасти или погубить. Для этого надо овладеть знанием законов природы, от которой он не отделял и религиозное чувство. Даже троица в его «озарениях», под влиянием которых он писал свои книги, являлась «торжествующим, кипящим, подвижным существом, которое подобно природе: содержит в себе все силы». Обожествив дух человеческий, он то же самое проделал и с материей. Вышло так, что и Бог у него тоже стал материальным и близким.
 - Язычник прямо!
 - Что-то вроде того! Так вот, несмотря на мистицизм, взгляды этого Бёме, а до этого швейцарского алхимика и доктора Парацельса оказали большое влияние на умонастроения эпохи, подготовленной Реформацией средневековья к дальнейшим общественным сдвигам.
 - Ишь ты!
 - Да. Немалая роль принадлежит в этом и педагогу Яну Амосу Коменскому Выдающийся мыслитель-гуманист, он был воспитанником общины «чешских братьев». Эта община протестантского толка обладала большим влиянием как на территории Чехии, так и в ряде других европейских государств. Крупный реформатор систем образования, Комениус после превращения Чехии в провинцию империи Габсбургов жил и работал в изгнании во многих странах — Польше, Швеции, Англии. Остаток жизни провел в Нидерландах.

 - Слушай, занудство какое-то. Ну зачем ему эти мраздные Нидерланды?
 - Сам не пойму. По взглядам Коменский был весьма близок к общественным и теологическим построениям Иоанна Валентина Андреа, которого считают инициатором возрождения движения Розового креста (розенкрейцеров), явившегося прямым предшественником масонства.

 - И что этот Андреа? Тоже учитель?
 - Нет. Он был протестантский священник, теолог из Вюртемберга. Подобно Комениусу много путешествовал по Европе, работая воспитателем в семьях аристократов, которые ему покровительствовали. В начале карьеры Андреа переезжает сперва в Австрию, затем Францию и Италию, ведет постоянную переписку с Амосом Коменским, а также сколачивает кружки единомышленников на основе доктрины, которая должна была объединить «братьев-розенкрейцеров» в различных точках Старого Света.
 - Он что, заговорщик был?
 - Открыто нет. Но судя по тому как он вел эту деятельность, то да.
 - Как?
  - Осторожно. Анонимно публиковал трактаты этого общества Братьев креста и розы. Ему приписывают трактат «Весть о Братстве, или Публикации общества достохвального Ордена розенкрейцеров», «Исповедь Братства». Высмеивая догматы Ватикана, призывая правителей Европы вступать в Братство, он, видимо, опасался мести иезуитов и Святого престола, жестоких расправ с «еретиками».
 - Боялся, говоришь?

 - А как не бояться, если преследования инакомыслящих перерастали в религиозные  войны, подобные тем, которые обрушились на «чешских братьев» и привели к подавлению национального восстания чехов в 1620 году.
 - Скажи пожалуйста. И это просвещенная Европа! Мрак!
 - Андреа опасался мести инквизиции. Может быть, поэтому, признаваясь позже в своем авторстве одного из подобных манифестов, носившего странное, на первый взгляд, название —«Химическое венчание Кристиана Розенкрейца», он толкует его как насмешку над философскими умствованиями и ритуалами сторонников «розенкрейцерства», с которым он якобы уже порвал. История инквизиции полна примеров подобных отречений, поэтому важно хотя бы то, что Андреа признает, что был ранее согласен с Братством.

 - Что же это все-таки за таинственный орден, популяризации которого за короткий период между 1614 и 1620 годами было посвящено более 200 произведений талантливых авторов?
 - Ты еще не спишь? – удивился Ириней
 - Заснешь при твоем позорном мистицизме. – Эльвира хмыкнула, как морской котик.
 - Слушай дальше. Или будешь спать?
 - Давай! Говори, только тихо…
 - Как и в генеалогии масонства, пришедшего на смену движению розенкрейцеров, в истории ордена немало чисто мистических моментов, мифологии, достоверность которой сомнительна. Таковы утверждения некоторых историков движения, будто орден рожден в Древнем Египте за полторы тысячи лет до нашей эры. Представляешь!
 - Ага! Не совсем.
 - Более близким по времени, но отнюдь не более вероятным является тезис о рождении общества розенкрейцеров в окружении короля Артура из числа рыцарей его «Круглого стола». Далее они кивают на крестоносцев, орден «храмовников» и легенды, связанные с «чашей Грааля», обладающей чудодейственной силой, и ее «хранителями».
 - Которую и Адольф Карлович Гитлер искал?
 - Искал… Слушай дальше. Достоверно лишь то, что роза и крест, от которых можно произвести название «розенкрейцеров», весьма широко встречаются в символике древних и средних веков, имея самое обширное толкование. В гербе самого Андреа розы расположены по четырем углам принятого у розенкрейцеров Андреевского креста в форме X.
 - Так наш славный морфлот – масоны?

 - Не перебивай! Роза как воплощение тайны и женственности - начала начал. Крест как символ союза — лишь одна из возможных вариаций. Модным был этот символ у ученых средневековья и периода Возрождения, нередко добавляющих к своим именам аббревиатуру Р. К. Я тебе уже говорил о том, насколько помыслы ученых и философов той эпохи были отмечены переплетением мистики и науки, действительных открытий и их оккультным, «герметическим» истолкованием. Известно и то, насколько враждебна была таким изыскам католическая церковь, с какой готовностью разжигала костры инквизиции для вольнодумцев и «еретиков», «ведунов» и «ведьм». Отсюда легко понять и приверженность преследуемых к сохранению своих сообществ и их доктрин в тайне. Вот почему и рождение розенкрейцеров выглядит как смешение действительных фактов и мифов.
 - Кто такие розенкрейцеры?
 - Есть много версий их происхожения. Наиболее устойчивой из них, с указанием датировки, является рассказ о Кристиане Розенкрейце, будто бы происходившем из знатной немецкой семьи, смолоду приобщившемся к тайнам Востока и по возвращении из скитаний приохотившим к ним членов монашеского братства, к которому он принадлежал. В его недрах будто бы и появилось инициативное ядро адептов «розового креста». Полагают, что «великий маг» Розенкрейц умер в 1494 году в возрасте 106 лет.
 - Вот это дедушка!
 - Еще какой! Его «химическое венчание», а в 1613 году целый сборник трактатов сходного содержания, был окрещен как «Химический театр», слово «химия», заложенное в заглавие якобы иронического произведения Андреа, видимо, на деле было индикатором связи общества розенкрейцеров с ученым миром, который был занят экспериментами в подвалах и тайных лабораториях, сопровождавшимися заклинаниями и обращениями к духам и нечистой силе в поисках «философского камня», способного даровать вечную молодость, обращать в золото и серебро обычные металлы.
 - А правда, что труд Андреа подсказал Гёте сюжет «Фауста»?
 - Есть такие соображения. Более того, многие из «магов» на арабский манер именовали себя «алхимиками», исходя из оккультного толкования слова, которое означало в древности некое «черное царство» на берегах Нила.
 - Какое?
 - Слово «Хеми» или «Хами» превратилось в символ всего темного и тайного. К одному «алхимическому» союзу приписывали Парацельса.
 - Парацельса?
 - Ну да. Его настоящее имя — Теофраст Бомбаст из Гогенхейма. Немецкий исследователь Георг Шустер отмечает, что в ряде немецких княжеств, а также в Австрии, Англии, Голландии и Италии существовали союзы алхимиков, включавшие многих видных ученых и просветителей того времени. Основатель «Общества алхимиков» в Ростоке Иоахим Юнгиус, живший в XVI веке, был видным естествоиспытателем и математиком, дружил с Амосом Коменским. Так что понятие «алхимики», которое ввиду большого числа авантюристов и шарлатанов, пригревшихся при жаждавших золота невежественных феодалах, приобрело нарицательное звучание, к большинству из них вряд ли применимо.
 - Но они же колдунами были?
 - Не совсем так. Хотя и здесь мистики хватало. Как отмечал Шустер, «эти алхимические союзы... на самом деле представляли собой настоящие академии математиков и естествоведов», а заумный язык, которым они нередко пользовались, нужен был им, чтобы «замаскировать свои религиозные и научные убеждения... находившиеся в прямом противоречии с господствующим учением церкви».
 - Подстраховывались?
 - Ну да. «Химия» для них «являлась лишь формой философского содержания». Причем в основе лежало убеждение, что «божественный дух... заложен и во всяком человеке, как зерно вечной жизни», и что необходимо привести человечество «к истинной философии, которую познал Адам после своего падения и которой следовали Моисей и Соломон». Здесь любопытна ссылка на то, что Адам приобщился к «истинной философии» после своего «падения», когда он вместе с Евой поддался искушению змия-дьявола и вкусил плод с древа познания.
 - А не так что ли все и было?
 - Так, но не совсем. «Химики»-розенкрейцеры дали положительное толкование «грехопадению» Адама и Евы, что, конечно, отличается от традиционного прочтения Библии.
 - Ну ты и загнул, Ириней! А дальше?
 - В конце XVI либо в самом начале XVII века «алхимические союзы», «академии» ряда стран, «братства розенкрейцеров» окончательно объединяются. Г. Шустер считает, что учреждение Ордена розенкрейцеров относится приблизительно к 1604 году. Он противостоял иезуитам, укрывал от их преследований своих единомышленников, выпускал манифесты, популяризируя свои доктрины.
 - Прямо как зеленые или марксисты!
 - Не перебивай, лапа, я и сам собьюсь… От вновь принятых требовали клятвы верности и молчания, поддержки «братьев» словом и делом, соблюдения иерархии. В ордене были «младшие», составлявшие «класс учеников». Ими руководили «старшие», над которыми стоял, в свою очередь, «Отец», или «Старшина». Учредители ордена носили кожаный фартук.
 - И что в том было плохого?
 - Плохого? Католическая церковь обвиняла розенкрейцеров в союзе с Сатаной и преследовала их. Эти люди своим девизом избрали изображение розы с крестом внутри — символ страданий и мученичества или же — золотой крест с розой. Среди них были члены Академии Алхимиков — Розенкрейцеров в Амстердаме, которые называли себя еще союзом «Божьих Братьев», 1622 год. Наиболее мощный филиал союза представляли «чешские братья», которых насчитывалось до 200 тысяч. Они были связаны с гуситским движением.
 - С каким-каким?
 - С гуситским. Но это нек от слова гусь. Были такие реформаторы в средневековой Чехии.
 - И чем они занимались?
 - Гуситы проповедовали терпимость, включали в союз членов многих ремесленных корпораций и цехов, литературных обществ, академических кругов того времени, имели международные связи. Расцвет их движения совпал с формированием Ордена розенкрейцеров и продолжался вплоть до военного поражения «чешских братьев» в 1620 году у Белой Горы. Амос Коменский был их знаменем, идеологом и религиозным руководителем— последним их епископом. Покинув родину, он, благодаря единомышленникам в германских землях, Голландии, Англии. Лондонская «Академия», впоследствии преобразованная в Королевское общество, объединяет близких ему по взглядам людей, продолжает просветительскую деятельность.
 - Слушай, как все это все таки занудно.
 - Хочешь спать?
 - Хочу! Но еще больше хочу узнать, чем всем это закончилось.
 - А-а-а! Именно в Англии и оформилось окончательно движение розенкрейцеров под защитой и эгидой цеха «свободных каменщиков», франкмасонов. «Розенкрейцеровское братство постепенно преобразовалось в братский союз франкмасонов. Это случилось в Англии, куда скрылись во время Тридцатилетней войны остатки немецких розенкрейцеров».
 - А масоны? С ними –то как?
 - Цех «вольных каменщиков» был наиболее удобен для того, чтобы дать форму общественному течению, в котором неортодоксальные религиозные взгляды сочетались бы с практическими целями, готовить элиту для грядущих перемен.
 - Революций что ли?
 - Почти так, но цех каменщиков не ограничивался национально-государственными рамками. Каменщики потому и звались «вольными», что им давалось право неограниченного перемещения в связи с новыми заказами. А специализировались они на постройке культовых зданий — церквей, храмов, монастырей. В каждой стране они обрастали связями. Их квалификация и опыт придавали им престижность. Их традиции, условности, фольклор служили своего рода заменителем генеалогических достоинств дворянства, могли быть привлекательными и для лиц высокого положения.
 - Аристократы, блин! С Англии, значит, пошла эта зараза?
 - Тс-с-с!
 - Ты чего боишься?
 - Нас могут подслушивать.
 - Хватился. Нас давно ведут. Что дадьше с масонами произошло?
 - Исторически принято, что именно в Англии ложи «вольных каменщиков» помогли оформиться тем, кого принято считать предтечей современных франкмасонов. Некоторые считают их предшественниками братства итальянских, «комачинских» каменщиков, которые одними из первых в Европе овладели вершинами мастерства возведения больших храмов. Кстати, на это указывает и профессор Уорд.
 - Урод?
 - Ты не передергивай! Не урод, а Уорд!
 - Мирый, так это от того, что я хочу, как та кагтавая подстигка, спать!
 - Ты откуда про нее знаешь?
 - Дугачок! Я много чего знаю! Что там твой Уогт?
 - В средние века, как считал Уорд, существовали две большие группы масонов — те, кто вышли из комачинских каменщиков и стали современными «спекулятивными» франкмасонами, и масоны гильдий, объединявших лиц более скромного положения. Франкмасоны «были свободны работать в любой части страны, и их специальностью было возведение церковных зданий, тогда как другим гильдиям разрешалось работать только в том городе, где были их ложи».
 - Игиней, можно пгедпогожить, что во многих странах Евгопы быги подготовгены таким образом удобные ячейки для масонства. Возможно, могги испогзоваться и дгугие пгестижные гигдии и цеха, в том чисге ювегигные, купеческие, имеющие особенно газвитые внешние связи. Но здесь мы вступаем на почву гипотез, тогда как документигованные данные изучены пока гишь в отношении появгения масонства на базе каменщических цехов Анггии и Шотгандии.
 - Умница! Только не кагтавь, пгошу тебя! Какого хрена?
 - Ага! Ага! И ты загазился!
 - Не загазишься с тобою!
 - Фу, пготивный! Давай дальше!
 - Дальше? Поехали! Например, некий Найт относит факты появления первых «спекулятивных» масонов к Шотландии. Самым ранним масоном — не каменотесом, присоединившимся к ложе, он называет Джона Босвелла, помещика из Очинлеча. Он стал членом ложи Эдинбурга в 1600 году. В Англии им стал Элиас Ашмоул, основатель Оксфордского Ашмоулского музея и антиквар. Он вступил в ложу в 1646 году. Характерно, что Ашмоул глубоко интересовался розенкрейцерством, идеи которого, как мы упоминали, были изложены германским теологом Иоганном Валентином Андреа в первые десятилетия XVII века. По данным, приведенным английскими авторами в книге «Священная кровь и Св. Грааль», Андреа был «навигатором» или «рулевым», то есть Великим магистром Сионского ордена с 1637 по 1654 год.
 - Но его сменили ученые Роберт Бойг и Исаак Ньютон.
 - Точно. А ты откуда?
 - Откуда-откуда! От вегбегюда! Эка невидаль! Ученые и масоны! Это как? Нам еще в школе про яблоко Ньютона сказки рассказывали. Не только у вас хорошо истории учили.
 - Это не сказки!
 - А как же оккультизм?
 - Надо собраться и спокойно подумать.
 - Вот и думай, а я буду спать, пготивный!
 - Спокойной ночи!
 - Ага! И пусть нам пгиснится Ггааль! – Эльвира переворачиваясь на другой бок повторяет: - Ггааль, пгиснись!




Летучий кавалерийский поезд с уставшим Будимиром и охеревшим от событий отцом Григорием отчаянно несло и бодро мотало по изношенным промазученным шпалам бывшей Николаевской, а теперь – Октябрьской железной дороги. В озябшем чиновничьем мозгу, как в солдатском котелке, похлебку, окаянно перекатывало и трясло остатки исторической памяти.
Как-то осерчавшему Будимиру донесли, что осатаневший заместетель председателя Госдумы России Крамар Бариновской возжелал обратиться в Светлейшего князя по версии Николая III – го Романова Дальского, генералисимуса по версии Алексея I Брумеля.
Недорезанные российские аристократы, смекнул плод большевизма,  сначала задумались, а потом просьбу удовлеворили: другого выхода у них просто не было. Нетитулованный бастард с Алмааты мог, сам того не желая, взорвать мелкопоместную тишину сытой столицыимперии  и голодных окраин.
Даже сексопильные комары заштатного города Камышина, что на Волге, не смогли помешать, хотя жалили депутата с удовольствием и впрок на его профанских лекциях о пользе алкоголизма среди черносошных крестьян Севера Руси.
 Стоило только на выездной сессиии, а точнее на рыбалке, Крамару Вольфовичу лишь на мгновение раскрыть злополучную ширинку, как миллионное племя камышинских комаров устремилось навстречу разговорчивому смельчаку. Отчаянного гражданина и депутата настырные насекомые допекли до такой невозможной степени, что тому стало не только больно, но даже и непривычно так много и по пусту болтать.. Избравшись в Москве, алмаатинский лимитчик Крамар Вольфович пошел высоко в гору, а потом в либеральные бояре и думские дьяки, cжимая нервические губы в бравурные щелочки национального марша.
 - Пощадитя! – орал невольник чести на Лобном месте.
 - Никак невозможно-с! – отвечал сановитый гражданин комар и жалил пуще прежнего изнеженный депутатский организм. При этом вся отсиженная в думских комитетах задница парламентария горела такими ростарбаями, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Алма—Ата оставалась в ностальгическом маргинальном прошлом и гундосо покрякивала из густых камышей уточками сиротского детства и белозубыми улыбками титулованной нации. Где-то грустил папа-юрист, жалея неразумного сына за его излишнюю суетность и частые приступы изжоги.

В процедуру возвышения подданных Будимир никак не вмешивался. Отец Григорий, смачно окашлявшись, авторитетно и вслух перечислил всех известных ему изгоев, жаждущих кавалерских регалий и барских поместий под родовыми липами.

Улыбистый Рома Чацков, бывший губернатор Саратовской области, длинный хрен его короткой памяти, слезая с кастрированного верблюда по кличке Тимур, стал важным графом по версии Международного орденского капитула «Новая элита мира». За строительство и восстановление храмов в Саратовской области Патриарх Алексий наградил плутоватого чиновника Орденом Святого Даниила и поцеловал в плутоватые уста проходимца.. Казачий полковник Чацков был также награжден Волжским казачьим Войском крестом «За Веру и Отечество», очевидно, потеряв на очередной попойке царя – батюшку, страдавшего запоями и состоявшего на учете в Энгельском наркодиспансере.

Бравый вояка Морис Хромов, сухощавый мужчина и генерал-губернатор Калужской области, по версии великой княгини Марии Владимировны Романовой, вовремя подсуетился и приобрел какое-никакое дворянское достоинство. Стал окрестно пахнуть нежным роземарином. Вскоре его, кавалера ордена Николая Чудотворца, представили к ордену «Во имя России». Сильно поредевшая от времен катастройки Сороковая армия Афгана дружно хранила молчание и дурно пахла грузом «Двести». Хромов готовился к вечному благоговению.

Маслена Кусачева, примадонна, задрав девичью юбочку, получила свой долгожданный графский титул от Международного орденского капитула «Новая элита мира» и запела вовсе нечеловеческим голосом: «Боже, царя храни!» Попса императорской России и СНГ подпевала ей дурными голосами, возвышая господ офицеров то ли из недобитых белых, то ли из скурвившихся советских вояк, храня их гутаперчатые заячьи сердца под вихляющимся прицелом красно-коричневых мужчин с нетрадиционной ориентацией.

Витас Черномордин, уродуя свое клише свойского парня, стал кавалером ордена «Святого императора Николая II» I степени по версии Лиги возрождения традиций российской монархии. Полоротость и косолапость неплохого парня выходила в знатность и достоинство. Старенькая гармошка Витаса била по Витиным коленкам, умножая природную сановитость и швейцарские капиталы за природный газ Всея Руси. Вяхирев вздыхал и мелко крестился вослед, надеясь на вознаграждение за преданность.

Мордастый Жорж Смак, губернатор Козельской области, пошел по следам Черномордина. Но хрен чего получил, отшпаковавшись окончательно. Военные славились размерами и продуктивностью дипломатических сношений во имя царя и отечества, потеряв веру и приличие манер на боевых переходах, бивачных стоянках и дешевых оренбургских рюмочных.
Краснощекий крепыш Вася Колдунов, заливший Казбек молодеческой кровью, что твоей клюквой, внял было Ленину, учиться уму-разуму настоящим образом, но потом положил на все это академический курвиметр с дачным прибором и приобрел дворянское достоинство по версии все той же барышни Романовой, инриганши и светской толстушки, Господи, прости нас! После его губернаторства богобоязненный Симбирск окончательно сел на тощую задницу, вытянувшись сильно исхудавшим мостом через матушку Волгу:
«Трень-брень» балалаечка,

 - А и где моя милка Маечка!
Борька Пирожков, упрятав султанский палаш в серебряные ножны, напрягши потное брюхо и втесавшись все к той же княгине Романовой, стал очередным кавалером ордена Николы Чудотворца с лицом из отличного чугуна. Врал про свой род костромкого пивовара и про добрые традиции земляков, но закончил предательским залпом в спину собственного патрона – хозяина крупной уральской мукомольной фабрики Евпилбипифора Срамыцина. Славился улыбкою хитрована и мемуарами на охотничьи темы. Селезней, вальдшнепсов и прочих пуховых нехристей бил из христианского оружия легко и просто в лет.
Герард Грошев, боевой раздолбай, советник Российской империи по самым вольным делам – лампасы шире жопы – не отстал от братанов и приобрел дворянское достоинство у той же Романовой за тридцать серебренников, не подавившись иностранным агентам типа Понамарева. Орел!

Коля Кадилов, отставной генерал, философ хер знает каких наук, стал дворянином за те же сомнительные достоинства, сузив донельзя свои калмыцские глаза.

Осоловелые в нафталине вырожденцы Романовы охотно вешали на бывших холопов антикварное царское ярмо и утробно радовались крестьянскому послушанию. Смерды, доказывая аксиому вечного идиотизма, оставались смердами и холуями в аксельбантах и дешевом армейском камуфляже, вышагивая парадным шагом на бойню за бараном-провокатором: «Боже, царя храни!»

Яша Валуевский, выходец то ли с Вологды, то ли с Череповца, почти маршал, склонив свою мощную выю, также впал в модное российское нео-холопство. Дворянин по версии все той же гражданки Романовой, он стал тем же пахарем и пекарем, каковых тысячу лет пороли гражданкины деды из Никольска.. И никакие Чудотворцы тут уже не помогали. Стратегические ракеты Яшу ну никак не могли защитить от обыденной барской порки на гумне заштатного дворянского гнезда пензенской губернии – по месту приписки крепостных душ или усадбе Брянчаниновых...

 - Дай, барин, хоша пивка попить, а то слюна не выделятся.
 - Пшел снопы вязать, подлый смерд!
Вот так всласть оскоромилась в канун тысячелетия богобоязненной Руси, которую вполне искренне хотели обустроить местные мыслители вроде Вареницына и Куклачева. А были ли хоть какие личности в истории России? Или только приснились? Наверное, были, но больше – приснились…
Россия православная молчит. Молчат дворяне. Молчат холопы.
День молчат. Два молчат.
Год молчат. Два года молчат.
Которое столетие молчат.
А вдруг заговорят?
Нечеловеческим и вопреки всякому нездравому смыслу языком, что тогда – наперед не знает никто.
Хоронятся по своим родовым гнездам дворяне.
Ждут графья на красной заре восшествия красного петуха.
Молятся.
Справляют молебен по прошлому, а прежде всего – по себе. Справляют истово и непонарошку.
 - А хрен им на пакгауз! – ругается отец Григорий.
 - Воистину хрен! – поддерживает Будимир батюшку.
Никто им не возражает…Хотя есть, что возразить.
Летит далее небесный поезд - птица, покрытый матом прошлого и перламутром настоящего небытия. И перо ему, поезду, в самый дымящий тендер!





Северная зона, отчаянно взбуновавшись, подавив сопротивление толстпузых вертухаев, быстро вышла за кованые ворота и в единое одночасье растворилась на непричесанной воле. От многочисленных отрядов осужденных спустя пару часов ни следа не осталось. Только легкий дымок курился над ИК-10. Тысячи местных жителей лишились давно насиженных и привычных рабочих мест.

Натасканные на людей рыжие волкодавы, пущенные по следу, поморщив мокрые носы, впервые за столько лет дали осечку. Опытные прапорщики в полушерстяных гимнастерках также ничего не могли поделать. Только натужено потели и глубокомысленно улыбались. Ловкие правозащитники из города Москвы терялись в оценках, просили лучшие номера в районной гостинице и плотного калорийного ужина. Из почитания им благоволили и подносили сытный ужин. Их кормили целой рыбиной, приготовленной по рецепту древних кирилловских поваров. Одна треть рыбы была соленой, одна – жареной,  а еще одна – вареной.

В воздухе остро и откровенно запахло скорой реабилитацией и амнистией по экономичеким делам.

Сильвестру некуда было идти и он после недолгих раздумий пристроился простым сторожем в местный краеведческий музей. Жители северного городка были хорошо воспитанными и деликатными людьми Никто из них то ли из вежливости, то ли из природного нелюбопытства не интересовался его необычным видом и не спрашивал про неудобную железную маску на лице.

Сам Сильвестр не очень тянулся к порожним разговорам, а потому и не привлекал излишнего внимания. Днем он всласть отсыпался в домике известного писателя, пострадавшего от многочисленных сталинских репрессий и давно умершего в безымянной столичной богодельне, а вечером, попив крепкого чайку и трепетно помолившсь перед древлими образами, шел на обход Патриаршего подворья какого-то осьмнадцатого века, приютившего многочисленные экспозиции исторического музея.

Больше всего из местных жителей он подружился с безобидным городским дурачком Евстигнеем, который летал по ночам, точно ведьма, на исхлыстанной и худой от постоянной работы метле вдоль улицы Чернышевского.
А встретились они и вовсе странно. В один из своих обходов Сильвестр заметил мелькнувшую за неслыханно высокую для русских церквей колокольней тень и от неожиданности застыл на месте: шел двеннадцатый час ночи и до полуночи оставалось не более десяти минут.
«Мама моя», прошептал Сильвестр и трижды перекрестился. «Кого это так неприкаянно носит по ночам?» - Вопрос беспомощно повис в прохладном и влажном от реки воздухе и запах приключениями.
 - Стой! Кто идет? – по караульному уставу хрипло возопил Сильвестр.
 - А никто! – не по – караульному ответила ему тень.
 - Штой! Штрелять буду! – зашепелявил от волнения Шильвештр.
 - А ни фига не шмаркитанишь! – в тон ему ответила безымянная тень, застучав острыми, точно дамскими, каблучками по крутой винтовой лестнице колокольни.
 - Поймаю! Жаштрелю на раж!
 - Иж протежа? – глумилась удаляясь тень.
 - Штой, байбак хреновый!
 - Догони, шолдатик!
 - Твою мать! – ругался Шильвестр и рвался по штупенькам наверх.
 - Пошалей,  мать швою! – артиститничала тень.
 - Поймаю и тебя прилашкаю!
 - Куть-куда! Куть-куда! – кудахтала курочкою тень, легко взбираясь все выше и выше по крутым ступенькам, словно птица.
В бойницах маленьких окон колокольни оранжево мелькали какие-то неожиданные всполохи ночи и тяголтили своим театральным присутствием гололобая луна и ишкриштые жвежды.
Голова Сильвестра легко, как от шапанского, кружилась, но не хотела смиряться с беспорядком: инструкцию ночному сторожу нарушал какой-то залетный и картавый байбак и пытался уйти от скорого и шправедливого вожмеждия.
 - Штой, гадина! Ты на мушке! – в невиданном отчаянии Сильвестр выпустил из своих уст известный ему последний аргумент.
 - Ушке, ушке! – отдалось эхом и позвало вверх.
Усталые ноги уже не слушались. Сердце выскакивало из ребер. Дыхание шалило как разорванный барабан. Из последних сил Сильвестр карабкался на верхнюю площадку колокольни.
Стало слышно, как ветер снаружи стал слышнее завывать. Вершина девяностометровой колокольни словно ожила и колебалась в такт тяжелым шагам Сильвстра. Облака стали набегать на самые щеки и щекотать ноздри. Сильвестр ужаснулся: облака пахли дешевым стиральным порошком и приторной сиренью одновременно.
 - Штоять!
 - Кому?
 - Тебе, мил щеловек!
 - Пощему?
 - Выгляни!
Сильвестр обмер. Перед ним через слуховое окошко колокольни открывалась бездна словно путь в никуда.
 - Шмотри, шмотри!
 - И што?
 - Выходи на край!
 - А што будет?
 - Выходи и поглядишь – што.
Сильвестру очень захотелось сразу последовать за голосом дурачка, но он сделал паузу и только через мгновение, длившееся несколько долгих минут, посмел выставить правую ногу на порожек смотровой площадки. Штанину брюк рвануло быстрым и упругим воздушным потоком.
 - Мама моя! – захлебнулся в животном страхе и неожиданном волнении Сильвестр. – Что это?
 - Мир, мил человек, - запросто и спокойно ответил дурачок.
 - Как ждорово! – не унимался Сильвестр.
 - Ага, - согласился дурачок и предложил: - Выходи!
 - Куда? – засомневался Сильвестр, почуяв по ногами необъятную пустоту.
 - Ко мне.
 - Ты где? – спросил Сильвестр, зорко вглядываясь во тьму.
 - Везде! – хохотнул дурачок. – Иди! Не бойша!
Но преодолеть страх оказалось не таким легким делом. Сначала Сильвестр просто постоял перед порожком, переминаясь с ноги на ногу. Потом глубоко вдохнул в себя ночной воздух до такой степени, что помутилось в глазах и качнуло из стороны в сторону. Третий качок оказался вперед и Сильвестр очутился почти на стометровой высоте над ночным городом. И как рассказывал кто-то - у него вся жизнь пронеслась перед мысленным взором и задрожали колени: пора.
 - Пора?
 - Пора.
 - Куда?
 - Куда привел.
 - Не-а.
 - Не-а?
-Да.
 -  Пощему?
 - Ты еще не вкусил мир.
 - Как это?
 - Ты летал?
 - Как это?
 - Ну, например, во шне?
 - Летал.
 - Вот и представь шебе такой полет. Только не во сне, а наяву.
 - Наяву?
 - Ну да.
 - Знаешь…
 - Что?
 - Мне страшно. – Сильвестр попытался отступить вглубь колокольни.
 - Страшно! – завопила тень и ухватилась за Сильвестра. – Штрашно? Шмотри!
Через мгновение тень, расправив руки наподобие крыльев, сиганула с колокольни. А за нею и дурачок.
 - Куда! – заорал сам не свой Сильвестр. – Стой!
 - Ле-е-чу-у! – отвествовал за тень дурачок, размахивая руками, точно птица крыльями. И вопреки всем законам земного и прочего притяжения взмыл вверх и стал набирать высоту, стремительно удаляясь от Сильвестра и старой колокольни.
Маленькая фигурка дурачка засеребрила на всем фоне великолепия звезд и даже в чем-то стала походить на маленькую звезду, которая дополняла общую картину ночного неба.
 - У, блин! Северный принц!




Полет Кирилла оборвался так же внезапно, как и начался, вместе с тревожным сном.
 - Та- а- абань весла! – зычный бас Будилко вмешался в старозаветную тишину и красоту поднебесного парения и вернул преподобного на грешную землю, то есть на корму ладьи, чтобы уже наяву подвергнуть новым испытаниям.
Где-то высоко – высоко раздался голос - точно волчий вой.
 - Волки, батюшка! – Пестемьяна испуганно прижалась к отцу.
 - Каки волци! Сурмак идет!
 - Сурмак! – хихикнула девица – Чо це?
 - Буря! – сплюнул отец.
 - Как така буря, батюшка? – спросила девственница дочь.
 - Отстань! – пресек отец целомудреность поисков бытия.
Будилко поспешил к своим сельчанам – гребцам и тяжело опустился на скамью: Раз-два! Взяли! Раз-два! Взяли! Правые, табань!
С правого борта ладьи бородачи замерли с высоко поднятыми веслами. Замахи с противоположной стороны крутанули ладью вправо с такой силой, что суденышко чуть было полностью не развернулось вдоль своей оси.
Между тем и без того пасмурное небо еще более потемнело и покрылось синими разводами.
Потоки шумящей, как в горном ручье, воды изрыгались сверху что твой водопад, не оставляя никаких надежд на спасение.
 - Батюшка, да потише! – Пестемьяна приложила середину ладошки правой руки к губам и кивнула на главного спутника, еще лежавшего с закрытыми глазами на покрытой овечьими шкурами корме.
 - Так надо! - отец отмахнулся от дочери. - Просыпайся, отче! Гроза великая надвигатся, - словно оправдываясь, трубно прогремел  великан.
 - Спаси и сохрани, Господи! – Вздрогнув, преподобный запахнул ворот кафтана с чужого плеча, приподнялся, покряхтывая и, опираясь на острый локоть правой руки, зорко всмотрелся в разом потемневшие и потерявшие ласковую привлекательность небеса. – Быть великой мокве!

 - Мокве? – не понял Будилко. – Москве? Стоит белокаменная и каши не просит.
 – Да не Москве! Кацапия отдыхает! Так один мой знакомый киевлянин, игумен Киево - Печерской лавры Поливлевкт, называл камнепадный  ливень – дождь с ледяным градом. – Преподобный трижды с легкими поклонами перекрестился.
 - Ливни об это время – обычное дело. – Словно не разделив тревоги Кирилла, пожал плечами кормчий и спокойно добавил. – Даже с градом. Пусть себе!

 - Э, не кажи, сыне мой! Ливень ливню ро-о-знь, а энтот, по всем приметам, да еще тогда, когда зацветает гроздями черемуха, сущее бедствие для крестьянина и рыбака.
 - К урожаю энто, отче! – сопротивлялся Будилко, расправив лопатою бороду – К тучным полям озимых и зерну в закромах. Это раз. К полной воде на озерах и реках – к белорыбице сладкой и мягкой. Это два. К болотам клюквенным, морошке и бруснике, малине и грибам белым. Пусть себе!…  Энто….
 - А-а-а! Батюшка! – под резкий порыв взбесившегося ветра раздался истошный девичий голос.
 - Доченька! – Будилко, ничего не поняв, оглушенный страхом, бросился в сторону Пестемьяны. И отделяла их какая-то сажень, но не успел он: девица, подхваченная налетевшим что твой басурманин смерчем, с распростертыми объятиями, как взмахами крыльев, взмыла над парусами ладьи и точно перышко сойки унеслась навстречу побагровевшим небесам. – Вернись! – запоздало закричал отец вослед унесенной ураганным ветром дочери. – Господи! За что сначала ты отобрал у меня мать, а потом и дочь. Где твоя милость к малым мира сего? – И словно в ответ на упреки несчастного небеса разверзлись и выпустили на землю тысячи саблезубых молний. Сначала свет, а потом и гром, усилившись многократным эхом речной поймы, достигли воды и леса, слившись в гремучей смеси неистовой бури.
 - Не богохульствуй, сын мой! – Кирилл подошел к Будилко и обнял его за плечи. – Не на того свою незрячую ярость правишь!
Разнузданный бедой Будилко, потряхивая большой головой, как это бывает при недоразумении или после неожиданного удара, ничего не ответил преподобному. Он рыдал и крупные гроздья слез уже никак нельзя было различить от дождя, а плач от звуков грозы.
 - Отче, но ведь он там, над на-а ами! Над нами! Он все видит и все знает! Всем распоряжается. Ведь так! Как иначе? Или… - Будилко почернел…, -  он глух и слеп?
 - Нишкни, отрок! Сатана твоим черным языком вороча-ат!
 - А кто мою ласточку на небо утянул – тоже нечиста-ай?
 - Он! Как ни есть – он!
 - Э-э-э! Господь куда смотрел в энто время? Игде Господь был, когда нехристи, - тьфу ты! - жгли православную Русь и поганые вдоволь пировали на еще теплых трупах наших сородичей и оскверняли рюсския храмы? Почему Господь не отвел беды ни от князей, ни от холопов, ни от больных, ни от здоровых, ни от бедных, ни от богатых? Ответствуй, владыка!
 - Господь страдал за всех нас!
 - Но это - давно и уже многажды искуплено крещеными единоверцами.
 - А идолов-то народ продолжает чтить и жертвы им приносит. Так?
 - Откуда известно?
 - Сорока на хвосту принесла. – усмехнулся Кирилл. – Ты на вопрос не ответил.
 - Какой? Да и и говорить щас не охота, отче! – Помолчал. – Напомни.
 - Про идолов.
 - И что про идолов? – Будилка от горя помутился разумом.
 - Почто их язычники, обращенные в крестиан, чтили и чтут как святых?
 - От слабости и темноты беспросветной.
 - Значит, грешен зело народ.
 - Не согласен я! А младенцы – то как? За что они страдают-то?
 - За грехи отцов своих?
 - А старцы немощные?
 - За тайное и явное. И как ни есть за долгую и беспутую жизнь.
 - А нивы, леса и долы, равнины наши? Горят в огневище и тонут в потоках горни- и их!
 - Нет души у зелена дерев, как и у спелых злаков сердца нету. Тю-тю духовность-то у нашей брюхастой по виду природы.
 - А что есть? Скажи-ответь!
 - Есть Божья воля и благодать.
 - Воля, творящая горе? Скажи?
 - Ой гневишь Господа, богатырь!
 - А-а-а! – точно раненый медведь рычал несчастный.
 - Возьми себя в руки, брат Будилко! Даст бог – отыщется дщерь твоя.
Будилко не слушал и не слышал преподобного, продолжал говорить, грозя перстом не на шутку разгулявшимся небесам.
- Пропала доц! Пропала зоря ясная- я я!– Будилко хватанул клок бороды и швырнул в острие молнии. – За что Господи, рази раб твой не молился усерднее других, рази не жертвовал на храмы больше соседей, рази не блюдал строго все христианския посты, рази не носил самый тяжелый и дорогой во всей нашей поморской округе хрест, не возил владыке по первому насту щедрых даров, рази не боролся с духами окаянными лесными-и-и, рази не трудился аки пчелка, собирающая нектар с цветочного поля, рази щадил живота свояго за веру православную-ю-у-у-у?
 - Молчи, грешни-и-ик! Господь не уважит за хулу!
 - Это он меня прогневи-и-ил!
 - Не кощунствуй, паря!
 - А-а-а! – полетел истошный, точно звериный вопль несчастного Будилко над взбушевавшейся стихией. – Не хочу жити я-я-я! – Бедняга рванулся к борту ладьи. - Аз есмь!
 - Придержите болезного! – скомандовал Кирилл гребцам. – И свяжитя!
Общими усилиями Будилко был связан и опущен в кормовой отсек. Изнутри еще долго доносились рычание м плачь свихнувшегося от горя отца.
 - Командуй, отче, как нам быть дальше! – старший из гребцов, крупный бородач, нанятый в Волокославинском, заглянул в глаза преподобному. – Что деется!
 - Разверзлись хляби небесные! – Кирилл встал и перешел с кормы к самому носу ладьи. – Конец цвета! На весла! Взя-а-ли! И ра-а-аз! И два-а-а!.. Айда навстречу бытию! Не мы первыя. Не мы последния! Господь с нами!






Второй день пребывания Иринея с Эльвирой в Париже был очень насыщенным. Еще бы! С утра их пригласили в Версаль позавтракать с Мариной Грей, дочерью генерала Деникина - вождя Белого движения.

Иринея эта милая старушка приятно удивила своей элегантностью, светлым лицом да искрящимися умом и симпатией серыми глазами. Следы породистой красоты этой пожилой женщины еще были значительными и позволяли говорить о ней как о красавице в настоящем.
После того как их представили, дочка знаменитого участника Гражданской войны в России долго не отрывала взгляда от лица Иринея, а потом, слегка смутившись, сказала: «Как вы, милорд, похожи на своего двоюродного дедушку Михаила!»
 - Михаила, мадам?
 - Ну да. Разве не так звали родного брата убиенного монарха?
 - Какого монарха?
 - Естественно, что последнего императора Российской империи.
 - Что вы хотите сказать? Я-я-я, - Ириней побледнел и чуть не выронил кофейную чашечку из рук. – Я – внук Николая? Не может такого быть. Я - сирота!
 - Простите! Меня предупреждали, что ви не знаеттте об эттом. Пардон.
 - Ничего! – Ириней набрал воздуха в легкие. – Так вот зачем я понадобился Великому магистру. Ну и дела! – Тут бы и выйти недоразумению, но разговор вовремя был переведен на перемены в современной России, которыми Марина Антоновна, как действующий журналист, живо интнресовалась. По-русски говорила она довольно бегло и чисто, но с характерным английским акцентом.
Неизбежно речь зашла о масонах. Марина Антоновна оказалась хорошим знатоком истории масоноства и с удовольствием поделилась своими знаниями.
Чем больше Грей рассказывала о вольных каменщиках, тем меньше у Иринея оставалось веры в человечество.
 - А что же просветители? Молчали?
 - Нет, конечно. В середине галантного семнадцатого века педагогог Комениус создает свой труд под названием «Всеобщий совет об исправлении дел человеческих».
 - Это как?
 - Учитель выдвигает идеи всеобщего пробуждения «Панегерсия» и озарения «Панавгия». Амстердам первым удостоился чести познакопмиться с этими шедеврами.
 - И что?
 - Педагог воспаряет мыслью о создании всемироного правительства «Коллегии света», задачей которого являлось бы распространение мудрости с целью преобразования общества.
 - Вот блин! У наших президентов не получается, а он возомнил себе!
 - Что Ви! Голова!
 - И что эта голова садовая надумала?
 - Так, слушайте. Вселенную он представлял как единство трех миров — божественных идей, видимой природы и мира, созданного деятельностью человека. Его друг Самуил Гартлиб, британский еврей, содействовал приглашению Коменского английскими пэрами и палатою общин для помощи в учреждении университета. Аббревиатуру S С Н О L А — Sapienter Cogitare Honeste Operare Loqui Argute — «мудро мыслить, благородно действовать, умело говорить» придумал этот беспокойный чех…
 - Так вот, оказывается,  что он вкладывал в понятие школы! Бог мой!
 - Вот именно!
 - А у меня школа всегда ассоциируется с собственной ничтожностью перед тупой и истеричной училкой, которую бросил муж и не любят собственные дети, - вмешалась Эльвира!
 - Ох, и злая ты, Эльвира! – Ириней ущипнул подругу. – Не мешай!
 - Не злее тебя! Что там дальше было, Марина Антоновна?
 - Друг и сторонник Андреа, имевший немало точек соприкосновения и с Бёме…
 - Какого Бема! Какого Андрея? Это не  масонов ли? – опять Эльвира бесцеремонно встряла в рассказ генеральской дочки. Где-то я уже это слыхала!
 - Не перебивай! – Ириней подмигивает Эльвире. - Извините великодушно, Марина Антоновна!
 - Ничего, ничего. Я понимаю волнение юной особы. Так вот. Коменский был в ряду создателей просветительной философии, во многом усвоенной теми, кто тогда формировал ряды масонства, определял его доктрины. Вместе с тем в его работах, несмотря на внимание к религии и «озарениям», фундаментальное место отдается человеческому разуму, его способности постигать истинную суть вещей и явлений.
 - Хитрый был полячок!
 - Чехачок, скорее, чем полячок.
 - Ну, пусть чехачек. Что дальше-то?
 - Понимаете, буржуи, как назвали большевики коммерсантов, искали в Европе  идеологию и формы религии, которые наиболее подходили бы к их практическим нуждам, освещали те цели, к которым они так усердно стремились.
 - К наживе, чтоль?
 - Совершенно точно. Но к ним тянулись и дворяне из боязни потерять привилегированное место в обществе.
 - У, толстобрюхи!
 - В вас говорит советское наследие, молодой щеловек!
 - Но при чем здесь масоны?
 - При том - при самом! На границе сословий наиболее удобную, исторически уже созданную форму общения между ремесленниками и средними слоями с высшими — их заказчиками, представляли упоминавшиеся ранее цеха.
 - И что?
 - Они обладали анклавной замкнутостью.
 - И чужаки не могли проникнуть в их ряды!
 - Точно! Им самим  дополнительный вес придавал приход известных ученых, адвокатов, медиков и аристкратов – бомонда, как бы сейчас сказали.
 - Вес для чего?
 - Для того, чтобы дать форму общественному течению, в котором пеередовые религиозные взгляды сочетались бы с коммерческими целями.
 - То есть, они напоминали наших коммуняк на заре большевизма?
 - Точно так, но не совсем. Масоны, как и большевики, не ограничивались национальными границами. Каменщики потому и звались «вольными», что им давалось право неограниченного перемещения в связи с новыми заказами, то есть бизнес-планами. А специализировались они на постройке культовых зданий — церквей, храмов, монастырей. В каждой стране они обрастали необходимыми связями. Их квалификация и опыт придавали им престижность.
 - Как топ-менеджерам?
 - Ну да. Но еще их символические традиции, оккультные условности, национальные искусства служили своего рода заменителем генеалогических достоинств дворянства, привлекали лиц высокого положения.
 - Манком служили? Интересно, а кто был первым Великим магистром?
 - Называют уже упоминавшегося нами Иоганна Валентина Андреа. По данным, приведенным английскими авторами в книге «Священная кровь и Святой Грааль», Андреа в семнадцатом веке был «навигатором», то есть Великим магистром Сионского ордена.
 - Что –то я не врублюсь в то, чтобы эти хитрованы были малярами-штукатурами!
 - Ви правы! Развал лож, где профессионалов сменяли все более знатные лица иной профессии, протекал чрезвычайно быстро. К концу семнадцатого века в ложе Эбердина соотношение принятых со стороны к действующим каменщикам составляло уже четыре к одному. А позже мужланы-каменотесы, простите, вообще исчезли из лож. Знатные люди стали формировать собственные ложи так называемых джентльменов, которые оставались масонскими уже только по названию.
 - Ты смотри, как ленинсий Интернационал! – воскликнула Эльвира.
 - Да ты у меня начитанная девочка!
 - А дальше что было?
 - Не спешите, мадемуазель! Дальше друг Андерсона, Джон Теофилис Дезагюлье, француз по происхождению, доктор права, член Королевского общества, капеллан принца Уэльского, подхватывает знамя ордена. В Гааге он в первой половине восемнадцатого века принимает в масоны герцога Лотарингского, который, женившись на Марии-Терезе Австрийской, становится вскоре германским императором и австрийским правителем.
 - Пронюхали ребята про выгоду масонскую?
 - Пронюхали? – Старушка лукаво улыбается. - Иес! Принци и короли пачками повалили в ложи, где ранее доминировали средние классы. К середине восемнадцатого века в Европе из девяти Великих магистров шесть были аристократами по рождению.
 - Опаньки! А сичас?
 - Сейчас, сама знаешь, девочка, из грязи да в князи. То актеру дедушкин особнячок на Арбате подарят, то режиссеру графский титул присвоят. Так при монархах в России не было.
 - Рассея!
 - Она. Родная!
Марина Антоновна замолкает. Откидывается на спинку кресла и, закрыв глаза, о чем-то думает. Через несколько минут Ириней решается нарушить молчание.
 - Так масоны были христианами или нет?
 - Это длинная история. В 1728 году ложи английского образца появляются в Мадриде, на следующий год — на Гибралтаре. Их крестным отцом является герцог Филип Уортон. Он был одним из первых гроссмейстеров Великой ложи Лондона. С его одобрения печатались «Конституции» Андерсона, где предписывалось не принимать в масоны «глупых атеистов» и «разнузданных свободолюбцев». Вместе с тем в «Конституциях» практически не было, за исключением введения, ни малейшей ссылки на христианство. И это было неспроста, девочка! Сам Уортон состоял в «дьявологической» лондонской ложе «Адского пламени». За еретические взгляды  в 1721 году ложа была закрыта. Уортону, который вдобавок был в сношениях с якобитами, пришлось спешно бежать. Бывший сатанист успел, однако, основать испано-гибралтарские ложи, а сам принял католичество и закончил жизнь монахом в испанском монастыре. Гроссмейстер французского масонства Рэдклифф кончил хуже — нелегально прибыв в Англию, он был арестован, обвинен в заговоре якобитов и казнен.
 - Вот так колдуны!
 - А ви думали! Колдуны да еще какие! Но не только колдуны. Творцы великие тоже масонству обязаны.
 - Это как?
 - В солнечной Италии, на родине Данте, вышедшая из купеческого сословия династия Медичи, правящая городом, придерживалась весьма самостоятельных взглядов на христианскую религию, тяготея больше к греческой философии и искусству и объединяя вокруг себя крупнейших художников и скульпторов. Тому пример -  Боттичелли и Микеланджело. Известный по всей Европе и на Средиземноморье золотой цех города, выдвинувший в качестве своего декана Бенвенуто Челлини, также представлял собой подходящую среду для утверждения масонов. В период угасания владычества Медичи в середине восемнадцатого века во Флоренции появилась первая масонская ложа. За ней последовали Рим и Неаполь. В вечном городе Риме, под боком у папы, в начале восемнадцатого века проводились «якобитские вечери» под знаком «Великого Архитектора храма Соломонова».
 - Соломонова?
 - А чему ви удивляеттесь? В столице мафиозной Сицилии Палермо задолго до оформления «лож» на тайные мессы сходились «рыцари Мизраима». А в Венеции и Фриули знать и крупные торговцы собирались под видом игры в карты на эзотерические собрания. Одним из центров распространения эзотерических знаний  в Венеции было израэлитское сообщество, место поселения которого, названное по имени близлежащей металлургической фабрики — «гетто», литейня чугуна, стало международным термином.
 - Никак у них Адольф Карлович позаимствовал название для своих поселений польских и прочих евреев?
 - Ви иметте ввиду Хитлера? Скорее всего. Ведь и у немцев есть своя история масонства. В 1733 году возникла первая английская ложа в Гамбурге. Здесь важную роль сыграл граф Альбрехт Вольфганг Шаумбург-Липпе, принятый в масоны в Лондоне в 20-е годы XVIII века.. В Миндене он сумел очаровать наследника прусского престола, прибывшего сюда вместе с отцом — Фридрихом-Вильгельмом I. В 1738 году (14 августа) будущий король Фридрих II Прусский, а речь идет о нем, вступил в ложу «Авессалом», а позже стал гроссмейстером берлинской ложи «К трем глобусам», руководителем прусского масонства.
 - А Павлик I был помешан на прусаках!
 - Si! Да. Россия не осталась в стороне. Пришло масонство и в православную Россию. В 1731 году Великий магистр Великой Лондонской ложи лорд Ловелл назначил капитана Джона Филипса провинциальным Великим мастером «для всей России». Правда, объединяла его ложа лишь иностранцев, преимущественно самих англичан, живших в Петербурге. И только с 1740 года, когда ее возглавил Джеймс Кейт, в ложу стали вступать русские.
 - А чем вы это объясните?
 - Созрели. Шутка, конечно. Ми, то ест русские люди, исторически управлялись князьями и царьями-тевтонами.
 - Это почему же?
 - Посудитте сами. В Николае II – Кровавом, как его величала народная молва, и папа не поддерживал, в отличие от Врангеля, идею монархии, лишь одна двадцать четвертая часть крови  русского происхождения.
 - О ля-ля! А остальная?
 - Если образно, то - тевтонская!
 - А наших соседей как-то затронуло масонство?
 - Еще как! К началу восемнадцатого века масонство начинает проникать и в Польшу, главным образом из Саксонии. Возникают отделения дрезденской ложи «Трех белых орлов», куда примыкают отпрыски наиболее аристократических семей — Мнишеки, Потоцкие, Огиньские, Виельгорские и прочие шляхтичи. Кстати, мама моего отца била полкой.
 - Полькой?
 - О, да!
 - Огинский не тот ли, которому принадлежит авторство одноименного полонеза?
 - Тот самий!
 - Ух ты! Как интересно! Продолжайте!
 - Поразительно быстрые шаги, господа, движение «каменщиков» делает в Америке. Если в 1730 году масонские ложи в Пенсильвании возглавил Даниель Кокс, живший в Англии, то с 1733 года его сменяет бостонец Генри Прайс. Он становится гроссмейстером всей Америки. В Филадельфии рождается и первая ложа, уже не зависимая от Великой ложи Лондона. Учреждается она при деятельном участии Бенджамэна Франклина.
 - Слушайте, а куда же смотрели отцы христианской церкви?
 - Ви наблюдательны! Очень странно, что такой ереси дали не только выжить, но и обрести невиданную доселе организованную силу. Раньше других оценила возможные последствия роста могущества масонов католическая церковь. Ватикан стремится затормозить шествие тех, кто грозил лишить церковь традиционного влияния на коронованных особ, на духовную жизнь общества. Удивляться поворотливости Святого престола не приходится. Кто другой обладал тогда столь совершенной сетью шпионов и информаторов?
 - И как Ватикан боролся?
 - Яростно, детка! В 1738 году римский папа Климент XII распространяет буллу «Ин эминенти».
 - И что там говорилось?
Марина Антоновна встала и подошла к книжному шкафу старинной работы и достала с верхней полки какой-то увесистый фолиант в кожаном переплете, от которого и через столетия исходил запах хорошо выделанной кожи нубийского варана и натуральной краски, раскрыла на месте закладки и принялась читать:
 - «Мы узнали, что созданы и ото дня ко дню укрепляются центры, объединения, группы, агрегации или конвенты под именем... «франкмасонов», куда... допускаются лица любой религии и из любой секты без всяких различий». Они «установили некоторые законы, некоторые уставы, которые их объединяют и особенно обязывают  под угрозой самых тяжелых наказаний, в силу клятвы, взятой под присягой над Святым писанием, сохранять неприкосновенным секрет обо всем, что происходит на их собраниях».
 - Так это же спецслужбы!
 - Слушайтте дальше! «Но подобно тому, как преступление рано или поздно раскрывается, несмотря на предосторожности, принятые, чтобы его скрыть, это общество, благодаря огласке, которую уже нельзя остановить, эти собрания стали столь подозрительными для преданных вере, что всякий добропорядочный человек рассматривает их как недвусмысленный признак всевозможных извращений...»
 - Во-во! Извращенцы! Разоблачили все - таки вражину!
 - Ну да. Больше того. Римский папа сделал важный вывод: «Вот почему мы столь решительно предупреждаем против вступления под любым предлогом в данные центры, объединения, группы, агрегации и конвенты всех верующих, будь они светскими лицами или же регулярными или секулярными служителями культа; полностью запрещаем им вступление в эти ассоциации и собрания под угрозой отлучения от церкви».
 - Секулярные – это как?
 - Секулярные, деточка, - Марина Антоновно ласково прищурилась, - светские, то есть отделенные от церкви.
 - Понятно.
 - Эльвира, не перебивай! И что после этой буллы, мадам? Испугались каменщики?
 - Спрашиваетте! Загнать джинна обратно в кувшин не представлялось возможным. Масонство пошло вширь, охватило широкие слои верхов общества. Оно пошло и вглубь, подготовляя такие позиции, которые позволили бы ему продолжать свое поступательное движение вверх независимо от подъемов и спадов, вызываемых капризами общественных настроений, поворотами событий. Какие бы эксцентричные формы ни принимала чехарда возникновения и быстрой кончины тех или иных модных течений, скороспелых ритуалов, связанных порой с именем того или иного авантюриста, шарлатана, жулика, неизменной константой остается наращивание иерархической лестницы здания «каменщиков». Простое, «трехслойное» движение обеспечивает массовость. А новые, привилегированные ступени, их все более акцентированный аристократический характер привлекают к масонству тех, кто впоследствии составит невидимое ядро, направляющее разнородные и оттого весьма удобные для любого употребления отряды строителей «храма Соломонова».
 - Опять Соломонова?
 - Ну да. Так называлось устройство тайных масонских лож.
 - Выходит, что англичане были самыми активными строителями масонских лож в Европе?
 - Конечно. С 1740 года, чтобы закрепить свое руководящее положение, знатные слои Англии, недовольные «трехклассной» масонской системой, начинают строить здание выше, создавая Капитул Королевской Арки. Через несколько десятилетий вершину английского масонства возглавила королевская семья. Во второй половине восемнадцатого века Великим мастером стал герцог Кумберлендский — внук Георга II. Затем во главе английского масонства были Георг IV и Вильгельм IV.
 - Все это интересно, но скажите, мадам, откуда появилось такое соловосочетание жидо-масоны?
 - Хороший вопрос. Видитте, некоторые историки масонства считают, что за каждым революционным событием, поворотом «влево» надо видеть масонский «заговор», который предопределял основные события последних веков. Сперва клерикальная, реакционная, а затем и крайне правая, фашистская пресса регулярно выдвигали тезис о «зловещей» роли масонства, о всемирном их заговоре, который нацисты с их антисемитизмом именовали «иудейско-масонским».
 - Клерикальная? – Эльвира подпрыгнула на месте.
 - Насаждающая во всем поповщину, то есть, по-старому, отрицание роли цивилизации в жизни общества, мракобесие.
 - Выходит, что тем самым  ортодоксальные церковники в чем-то поставили себя на одну доску с нацистами?
 - В какой-то мере так, шевалье.
 - Но я никогда не посвящался в дворяне!
 - А Вам, мон шер, этого и не надо, ведь Ви – герцог, то есть настоящий принц крови.
 - Это как?
 - Очень просто, раз дедушка Ваш – сам покойный император.
 - Я это уже слышал от Вас, мадам, но боюсь поверить.
 - Ви хотельи доказательств?
 - Да.
 - Будут Вам доказательства и очьень скоро. – Марина Антоновна встала, давая понять, что прием в Версале окончен…



В столице Будимира с отцом Григорием встречали, как и положено по императорскому этикету.
Облака над Москвой разогнали усердными молитвами и вызвали раннее и ласковое утреннее солнце, заигравшее на ветровых стеклах такси и золотых коронках мигрантов.
На площади Трех вокзалов стройным каре стояли конногвардейцы, похожие на памятники. Вороные и каурые жеребцы пряли тонкими ушами и, словно чуя остроту момента, скалили сахарные зубы.
Остро пахла свежим сеном кавалерийская амуниция.
 - Смир-р-р-н-а-а! – Гаркнул длинноусый и бравый генерал на белоснежном ахалтекинце. - На середину-у р-р-равняйсь!
Эхо над площадью ответило: А - й –сь! А –й – сь!
Будимир с недоумением посмотрел на отца Григория. Тот лишь пожал плечами и крепко сомкнул тонкие губы, но при этом придержал патрона за фалды императорского платья – обыкновенного полковничьего общевойскового мундира оливкового цвета: - Не волнуйтесь, Ваше Ввеличество. В первый раз будет страшновато, а потом пойдет как по маслу.
 - Что пойдет, что? У нас демократия никак, а тут такое устроили, что смотреть, - Будимир оглянулся на режиссера Михалкова, - смотреть, гм, тошно. – Никита Сергеевич, заметив императорское внимание, радостно улыбнулся в нафабренные киношные усы: жизнь удалась и человеческая и актерская. Он уже подсчитывал барыши от экранизации долгожданного явления царя народу.
 - История пойдет по накатанному пути.
 - А как же Августин?
 - Про нечистей, которые ходят по кругу?
 - Как это объяснишь?
 - А никак.
 - Ты еще про Рерихов и глаз Шамбалы расскажи.
 - И скажу: приучайте себя не видя смотреть и не слыша слушать, Ваше Величество.
 - Это как?
 - Сам не знаю. Но мы отвлеклись, государь. Командуйте парадом.
 - Ты откуда знаешь, что надо командовать?
 - В прошлой жизни приходилось с папою бывать на экзерцициях.
 - Я что - то должен делать?
 - А ничего. Просто принять парад.
 - Так это я умею! – облегченно вздохнул Будимир. – А дальше что?
 - Управлять империей.
 - И всего-то? Как та кухарка?
Бравый генерал не дал отцу Григорию ответить и на вставшем на дыбы жеребце, как положено, отрапортовал главе царствующего дома.
Будимир привычно приложил правую руку к полковничьей фуражке и спокойно с царским достоинством выслушал рапорт. Краем глаза он успел разглядеть знакомый по портретам профиль Иосифа Джугашвили, который ассистировал колонне травкинских неокоммунистов и заметно волновался, покручивая изрядно поседевшие усы.
Вдруг словно с небес ударил гимн: «Боже! Царя храни!» Вся площадь подпела Хору Турецкого. Казалось, сами вокзалы и ближайшая высотка взяли под козырек и вытянулись во фрунт перед императором.
Будимир покраснел и изрядно заволновался. Никогда  еще на душе у него не было так тревожно. То, что раньше казалось игрой в историю, начинало обретать вполне реальные формы и обязывало соответствовать положению. Гимн звучал так высоко и торжественно, что у императора и у многих подданных выступили на глазах неподдельные слезы.
 - Господи! Свершилось! Русь приняла самодержца! – помазанника божия. – отец Григорий перекрестил площадь, а за нею и всю Россию.
 - Ур-р-а-а! – подспудно рождалось где-то у Казанского вокзала и через Ярославский рвалось к башне Ленинградского.
Иосиф Джугашвили и Мигалков-старший, заботливо приглашенный младшим сыном по контрамарке для приемственности поколений, дружески обнялись.
 - Баснописэц! – гмыкнул Сталин.
 - Товарищ генералисимус!
 - В отставке, - поправил вождь.
 - Как мо-ж-ж-на-а? – баснописец в удивлении открыл большой рот и сделал серьезное выражение лица.
 - А! – Сталин махнул рукой. – Со мной пойдешь?
 - Куд-д-д-а, товарищ Сталин?
 - Не бойся! Не в свэтлое будущее. Толко на бронэвик.
 - А под-д-у-м м а-ть можно?
 - Думай, толко бистро!
Толпа румянощеких школьников по команде безымянного учителя рисования выпустила в безоблачное московское небо стаю белых голубей, которые сразу же ринулись  в сторону краснокаменных кремлевских башен.
Только один голубь печально-темного окраса, оторвался от стаи и резко пошел на снижение к площади. Через какое-то мгновение он оказался на полковничьем погоне Будимира. Ласково торкнулся острым клювиком в правую щеку императора и что-то быстро-быстро произнес на человеческом языке. Будимиру показалось, что голос был женским.
Недремлющая охрана из черкесов бросилась ловить дерзкую птицу, но та, не даваясь ни в чьи руки, спрыгнула на мостовую и впрямь оборотилась женщиной в платье имперарицы и золотой короной на пышных рыжих волосах.
 - Анастасия Николаевна! – Будимир бросился к царице.
 - Осторожнее, мой друг. Не споткнитесь! Я здесь. Не волнуйтесь!
 - А что люди подумают?
 - Люди? Какие?
Будимир широким жестом обвел площадь.
 - Ах, эти! Да они ужасно рады нашему сошествию.
 - Сошествию?
 - А ты не понял?
 - Что?
 - Мы, то есть, ты и я и он, - Анастасия кивнула на отца Григория, - И тот генерал, кажется Милорадович или Скобелев, мы здесь все, понимаешь, совсем из другой жизни.
 - Брусилов!
 - Да какая разница!
 - Как это?
 - Очень просто, дружок, ведь ты так и не вернулся из Афгана.
 - А адвокатура, клиенты? Бизнес, Питер, царство, наконец? Приснилось?
 - Ха-ха. Сон. – Помолчала. – Небесный!
 - Иди ты, то есть Вы!
 - Не вегишь? - закартавила Анастасия и хлопнула в ладоши. – Смотги!
Каре кавалергардов распалось и расстянулось в цепи вдоль автостоянок. Бравые всадники императорской гвардии при ближайшем рассмотрении оказались конной милицией Центрального административного округа г. Москвы, одетые в мышиную форму омоновцев. У каждого милиционера был в руках пластмассовый щит, которым они прикрывали лошадиную морду. и удлиненные резиновые дубинки, которыми они сгоняли присутсвующих в центр площади.
 - Па-а-д-на-му! Па-а-д-на-му! – Кричал в мегафон со ступенек Ярославского вокзала бравый генерал в фуражке с высокой тульей. – Па-а-д-ха-а-ди! Па-а-д-ха-а-ди!
Люди, а в большинстве это были пассажиры характерной внешности, обреченно шли в указанное место и строились в длинную колонну. Многие из них не утратили дворянского снобизма и офицерской выправки. Некоторые помнили Анастасию еще маленькой девочкой и с трудом узнавали в ней единственную наследницу престола. Вот прошел молоденький корнет, с которым она украдкой от сестер бегала на свидание в липовую аллею Царского села. Бедный мальчик! Он совсем не изменился за то время, которое они не виделись. Тот же румянец и те же холеные руки избалованного барчука. За спиной корнета промелькнула фигура пожилой женщины в арестанской робе. «Протогена!» Это была та самая женщина, которая ей встретилась в восемнадцатом году прошлого века. У нее еще был сын, которого она нарекла древним православным именем. «Не помню!» - вырвалось у Анастасии.
 - Ты о чем?
 - Так, отмахнулась она от Будимира. – Ты свое не прозевай!
 - Свое?
 - Смотри внимательно, - Анастасия кивнула в толпу. – Там и твои есть.
Будимир присмотрелся. Господи! Вот они: бойцы из его бригады. В той же окровавленной, разодранной и обожженной форме мотострелков Сухопутных войск Советской Армии. Идут тяжело, поддерживая друг друга. Совсем близко к нему сержант Ривольт Саттреддинов из Казани. Лучший фронтовой разведчик. Рядом с ним в рваной гимнастерке медсестра Глаша Скворцова. Она до войны мечтала поступить в Литинститут и иметь много детей. У нее блестят хромовые сапожки и русые волосы нимбом светятся над пилоткой. Одной рукой она высоко поднимает боевое красное знамя, а другой придерживает вываливающуюся сквозь остатки одежды тугую грудь молодой женщины. «Совсем как на баррикадах Парижской Коммуны» - отмечает про себя Будимир. - «Как и те, тоже из прошлого».

За бойцами пошли гражданские. Старики, женщины и дети. У многих взрослых в руках жалкие узелки. У детей – игрушки. Дети пытаются подпрыгивать и играть на асфальте. Но матери пресекают малейшую резвость своих чад и торопятся успеть за колонной. И как –то странно. Среди них нет знакомых, но лица этих людей он уже где-то видел. Колонна движется сразу на платформы Ленинградского вокзала, где людей организованно загружают в поезда. Ритмично щелкают вагонные запоры. Звучит Вагнер. Его сменяет «Прощание славянки».

Будимир ущепнул себя: не галлюцинации ли это.
Анастасия лукаво усмехнулась: - Ну что, мон шер? Еще тгебуются доказатегства?
 - Что это?
 - А ты не поняг?
 - Объясни.
Но Анастасия не успевает ответить. Сзади на них тоже напирает конный патруль и гонит в общей людсой массе.
Отец Григорий пытается защитить императорсую чету. Но Анастасия царственным жестом останавливает его.
 - Не тгатьтесь, отец Григорий! Лугше благословите нас!
 - Благословляю! – отец Григорий крестит площадь трех вокзалов.
Конница ускоряет ход. Анастасия Николаевна только и успевает шепнуть Будимиру: «Надежда только на одне монады»
 - Монады так монады! – кричит Будимир, увлекаемый неумолимым ходом истории.


- - Голубчик! Голубчик!
Сильвестр сквозь сон с трудом разбирает какие-то голоса.
- Эк разобрало московскую штучку!
- Говорила я вам, Болислав Дементьевич, что на природу надо ехать!
- Может рассольчику ему?
- Какой рассол? Хотя, кто его знает?
- А-а-а, - стонет Сильвестр. – Где я?
- У друзей, у друзей, Сильвестр Михалыч!
Целая толпа местных красоток склонилась над ним, щекоча разгоряченное от быстрого полета лицо. Женщины наперебой интересовались здоровьем и старались очень аккуратно выпутать его ноги и руки из большого предмета, напоминавшего большой рыбацкий невод, который Сильвестр видел когда-то на консервном заводе их маленького приморского городка.

Невод растянули по всему разделочному цеху, но и цех не вмещал невод. Директор рыболовецкой базы и завода, герой социалистического труда Дугин, взобрался на сборочную линию и оттуда руководил ремонтом столь важного для рыбаков снаряжения. На директоре был черный форменный китель тридцатых годов. Аскезный мундир с высоким стоячим подворотничком одновременно напоминал облачение протестанского пастора из женевской глубинки и железнодорожную форму. Но в отличие от аскезы пастора над левым надгрудным карманом директора победно сияла орденская колодка с преобладанием алых и бордовых тонов, а выше планки горела вожделенная мечта всех советских функционеров и пионеров – звезда Героя. Лучи от этой звезды золотым нимбом расходились от лысоватой головы директора и терялись высоко под крышей заводского цеха, высвечивая примостившихся на железных конструкциях крыши вяхирей – диких голубей.

Сильвестр даже вспомнил, как одна голубка, не выдержав торжества момента, капнула переваренными зернами на директорский череп, и улыбнулся.
- Он еще улыбаетца! – вспрыснула какая-то дама. – Все в погядке!
- В порядке? А почему я в сетях?
- Вы в сетях любви! – нашлась бойкая финансистка и она же мадам Изоколонова.
- Где я? – не поверил и простонал Сильвестр, утомленный событиями последних дней. И ему почему-то подумалось о том, что и социализм и религия извечно пользовались одними и теми же атрибутами. Стахановцы-герои, облачившись в строгие хламиды из сукна грубой выделки, как апостолы,  вели за собой паству на жертвенный огонь веры в светлое будущее. Паства надрывалась на великих стройках коммунизма, принося в жертву молодость, здоровье, свободу и саму жизнь.
«Воистину, как по библии, тяжким трудом будете обретать хлеб свой. И обретали и сходили с ума от бесконечных рабских усилий и уходили в туманное никуда целыми поколениями, надорвав хилый живот свой..» -Ириней очнулся – Иде я?
- Иде он? У дгузей!
- А губернатор?
- Какой хубегнатог?
- Только что был здесь.
- Тебе показалось!
- Да нет же! – не согласился Сильвестр. – Я только что его видел.
- Видел! Видел! Да мало  мы кого видим за свою жизнь!
- А Евстигней где?
- Крылатый городской дурачок?
- Ну да!
- Улетел. Только и видели!
- Куда?
Муся или похожая на Мусю девушка кивнула на потолок в каких-то нескромных фиолетовых разводах.
- На небо?
- Туда ему гано. На ведке пгостого тополя засел, согванец!
- Ты - то кто будешь? – спросил Сильвестр говорящую.
- Муся!
- Какая еще Муся?
- Подгуга Двуствогки!
- Что за кликуха?
- Погоняго такое одной девицы из местного СИЗО.
- И что?
- Виды на тебя, Сигвестушка, у нашей бгатвы  имеются!
- Виды! Что за бред?
- Не бгед, не бгед!
- Не бред, а что?
- Пгивет!
- От кого?
- Пгивет тебе пегедает… - Муся почесала нос алым заточенным ногтем. – Подожди. Вспомню! Тгудное имя! – Муся даже замычала от напряжения ума. – Вспомнига! Шуга Шейндля Согомониак Гейба. Во как!
- Гейба! Гейба! Почище Двустволки!
- Двуствогка пегед нею мугавей пгосто!
- Да кто она, Гейба твоя?
- Пго Соню Золотую Гучку слыхал?
- Соньку Золотою Ручку? Из Одессы? Да кто же про нее не знает! Ты даешь! Дак,  когда это было! Ей бы сейчас было за сто пятьдесят, небойсь?
- Ни из какой Одессы! Из Вагшавы она. Во-пегвых! Не стагая она, во-втогых! Пгидумал еще! Нашей вечно могодой Соне тгидцать тги!
- Как Иисусу Христу?
- Скогее - Магдагине!
Сильвестр хохотнул и поперхнулся.
- Он себе еще шутит. Как би ви думали!
- Вспомнил кино.
- Кино?
- Ну да. Кино-домино. Про код завинченный.
Теперь смеялась Муся. – Да не завинченный, а да Винчи.
- Винчи?
- Был такой в Италии – стгане когда-то художник.
- Думаешь, не знаю! – обиделся Сильвестр. – Он там еще предположил, что эта самая Магдалина была одним из Христовых апостолов. - А при чем здесь Соня?
- Тоже ведь ггешница.
- А кто без греха? – спросил Сильвестр. - И что Соне от меня надо?
- Пустячок!
- Пустячок? Конкретнее нельзя?
- Можна!
- И?
- Ей нужен локон ворос с твоей горовы!
- Зачем, постирушка?
- Говогит, для генной экгпегтизы!
- Зачем?
- Вот этого, согдатик, тебе не надо знать!
- Хорошее дело! У меня берут образцы и мне же не говорят для чего.
- Утихомигся! Лучше скажи, бгатья у тебя быги?
- Ух, ты! – Сильвестр садится на кровати. – Вспомнил! – И снял с шеи медальон на толстом шелковом шнуре. – Вот здесь!
- Что это?
- Медальон от матушки остался.
Муся взяла медальон и открыла крышку. Палату огласила знакомая мелодия: «Боже царя храни…»
На медальоне была изображена невероятной красоты миниатюрная женская головка с завитками светлых волос. Выше женского портрета, как ангелочки, сияли трое детских лиц, вероятнее всего мальчиков, так как на них были матроски и бескозырки с развивающимися лентами.
- Кто это?
- Я с братьями, Иринеем и Будимиром.
- А это? – голос Муси дрожал. – Мать ваша?
- Матушка наша. Протогена!
- Иди ты!
- Вот тебе крест! – Сильвестр перекрестился.
- Выгитая Шуга Шейндля! Пготогена, говогишь?
- Протогена.
- Ничего не путаешь, согдатик?
- Не путаю. Для меня всегда было загадкой: у людей имене как имена, а у нас какие-то доисторические!
- Это знак!
- Какой знак?
- Знак свыше!
- Знак свыше? И что мне с ним делать?
- Всему свое вгемя!..
Долгий сон Сильвестра, как могла, берегла вся губернаторская рать. Заметив дрожание ресниц московского министра, высшим сановником было приказано: - Кофе в постель.
Неосторожная Паникадилиха, торопясь и волнуясь, на серебряном подносе принесла кофе и, запутавшись в платье от Гучи, капнула горячим напитком на сахарную поверхность простыни.
Кофе, зашипев, выстрочил на белом хлопке гордый профиль трехлавого орла.
- Простите, Сильвестр Михалыч!
- Бог с вами, голубушка! Это знак! А где Муся?
- Какая Муся?
- Чернь, - Сильвестр словно не слышал вопроса, - еще Вольтер писал Екатерине II, никогда не бывает одним разумом управляема и ее должно школить точно так, как русских медведей.- Он посмотрел на Паникадилиху. -  Для общего пищеварения старичок рекомендовал суеверие, призывая разрушить его у благородных людей, и оставить в полной мере одним канальям.
Сильвестра окружили все присутствующие и слушали, затаив дыхание.
Покончив с французами, он рассказал о картавой девице. Никто ничего не знал ни о какой Мусе.
- Какой – з - знак, ввашшество? – кто-то, не губернатор ли, запинаясь, спросил.
- Знак свыше! – таинственно улыбнулся Сильвестр, поправив на волосатой цыганской груди крепкий шелковый шнурок медальона.




Ладья Кирилла с трудом прорывалась сквозь бурю. Сторон света никак нельзя было различить. Солнце и звезды, как слепые котята, попрятались между низких туч. Мраку, казалось, не будет конца. Ужас наполнял плавателей по самое горло, точно пузырящееся молодое вино глиняный кувшин. Надежда стала совсем покидать людей, когда возвышавшийся над всеми кормовой вдруг истошным голосом заорал:
 - Вижу-у-у! Отче, вижу-у-у!
 - Никак привиделось? – Кирилл, с трудом удерживаясь на ногах, пробрался к рулевому. – Кажи!
 -Вона! – рулевой вытянул мозолистую пятерню с изодранной до крови кожей. – Вишь, отче?
 - Глаз замылился. – Преподобный мокрой ладонью потер глаза. – Сейчас я! – Его взору прямо по курсу открылся высившийся над бездной столп золотого огня. – Вижу, дети мои! Господь! Матерь Божья с нами! – Слезы радости смешались с дождем и озерной водой. Он призвал бородача: - Подойди, сын мой. – Бородач,   неловко скользя по мокрой палубе, приблизился к монаху:
 - Да, батюшка!
-Каких краев место?
-Дык, я понимаю, земля обетованная.
-Земля! Сказал тоже. Сам знаю, что земля. Какая, скажи!
-По - моему, дык, остров здеся!
-Какой остров, Никита?
-Феодосий я или просто – Феодос.
-Сын мой, ты не свою личину, ты остров именуй!
-Кажись, Каменный!
-Каменный? Как мы сюда попали?
-Пазгануло супротив пути праведного.
-Пазгануло! Как это пазгануло так, что мы вспять обратились?
-Борей нас понес, отче, от Белозера на Кубену.
 -Но это ж в другой стороне!
-Я и баю, что вспять, то есть супротив. Когда борей, то всяка заковыка тут как тут. Так борзеет натурная природа, что только за лапоть и держись!
-Ну да! Каменный, погодь, Камен-ный…. –не слушая доводов Кирилла и трудно вспоминая, протяжно выдавил из себя  Феодос. – Спас Каменный! Вот!
 -Но как мы здесь оказались?
-Снесло, отче.
 -Снесло! По волокам, между рек, посуху?
-Ну да!
-Это как?
-Божьей милостью, - только и ответил  Феодос.
-Слава тебе, Господи! Спасены! – соглашаясь с рулевым, перекрестился Кирилл.- Спас так Спас!
-Отче, но в бурю не след  подходить к острову: расшыбет борей – косточек не собрать!
-Нет,  Феодос! Ты не правду глаголишь. Только там, - преподобный выбросил, точно крыло, по направлению к огню маяка правую руку, - наше спасение.  На то и Спас! Правь туда!
 - Распозгает, отче!
-Правь, человече, правь! Господь милосерден!
Бородач дал команду гребцам и ладья, подгоняемая ураганом,  стремительно полетела к острову, который, словно живой, принял в свои гранитные объятья  суденышко с притихшими на зыбкой палубе людьми. Днище ладьи, потрещав, так – больше для вида – ловко скользнуло по круглым валунам и оказалось на песчаной прибрежной полоске острова.
 - Айда, молодцы! Навались! – распорядился  Феодос, и, подав пример, первым  ухватился за пеньковые канаты. – Дав-вай! Взя -а -лли! Взя -а-лли! Е -э -щще! Е –э -щще! Е –э-щще!
Ладья, как большой раненый зверь, постанывая, неохотно выползла на покрытый молодой зеленью берег.
 - Феодос! Пошли наших молодцов к монахам! Пусть помогут, - приказал Кирилл. – Ладью надо от волны подале убрать.
 - Добро, отче! – поклонился  Феодос. – С Будилкой что делать?
 - А что с ним?
 - Уже ничего.
- Да говори яснее!
- Помер он. – Феодос отвернулся, скрывая слезу, и стянул балахон.
- Упокой, Господи, душу раба свояга! – перекрестился преподобный. – Отмаялся поморец.
- Истинно так.
- Вели гребцам в часовню снести! Сам отпою грешника!
- Добро, батюшка!
- Да пусть монахи баньку хорошо истопят.
- Мигом, отче.
Посланные за монахами гребцы вернулись ни с чем.
- Где насельники?
- Никого нет, отче! – ответил самый шустрый.
- Как нет? Никого?
- Один пес и два кота.
- Шутишь?
- Какие шутки, отче!
- Как же огонь на башне?
- Огней нигде нет, отче.
- Как нет?
- А и нет. Дрова запасены-то. Домиком сложены. Рядом положен  трут тонкий и  кора сухая, а никого нет-то.
- Хорошо искали?
- Все испазгали-то! – ответил шустрый молодец. – Ан, нет! Нет и все тут!
 - Феодос!
- Да, отче.
- Распорядись сам перенести вещи и припасы в монашьи кельи. Ну и остальное, а я пойду в часовню и помолюсь.
 - А монахи?
- Что монахи?
- С ними-то что делать?
- А что с ними?
- Дык, нет их.
- Нет так и нет, – подумал Кирилл. – Нет и делать нечего. Живым надо о живых думать. Мертвецы позаботятся о себе сами.
- Тт -аак, - Феодос, заикаясь, переспросил, - он -ни, зна-ж-жит,  их….
- Скорее всего -  да, чем нет.
- Умм-ерли! Как?
- Как в ваших краях чаще всего погибают рыбаки?
- Тонут, знамо дело.
-Вот и помолимся за упокой  грешных душ.
 - Всех?
- Всех.
- Можа и кто жив?
- Жив бы, огонь в башне жег.
- А как жа мы? Мы зрели огни те, отче!
- Те да не те!
- Как не те?
- Посмотри,  Феодос. – Кирилл показал на башню колокольни. –Видишь?
- Эв-ва! Отче, так горит!
- Горит, - согласился Кирилл, - только что там горит.
Феодос присмотрелся.
- Неужель! Крыша?
- Она самая.
- Но как?
- Мне еще Ферапонт баял, как здешние насельники богаты милостями потомков Глебовых.
- И как?
- Так, колокольни кроют листами медными да золотыми.
- А что ж не  зарастает зеленкой медь?
- Секрет у них есть.
- Знажит, луна с молнией блеснули по крыше.
- Догадлив ты,  Феодос!
- Матерь Божья, Богородица! Так это она нам путь указала!
- Дева Мария, заступница наша!
- Помолимся, отче.
- Помолимся,  Феодос.
После недолгой молитвы  Кирилл отправился в часовню. Феодос – в поваренную ужин готовить.
Буря почти улеглась. Звезды выступили на небе, и только холодный дождь еще напоминал о непогоде. Озеро уже не кипело как давеча. Волны мягко причесывали мохнатобрюхие валуны и светились в лунном свете. Ветер подхватывал шум прибоя и уносил с восточной стороны острова на западную.

Подходя к часовне, Кирилл прислушался. Что это – плач? Да кому здесь быть и плакать по покойнику. Тихонько обойдя часовню с северной стороны, Кирилл заглянул в окошко и остолбенел: горели лучины, Будилко лежал как живой на столе, стоящем посредине часовни. Над ним склонилась тонкая девичья фигура в черных одеждах. Лица  не было видно. Но что-то подсказывало преподобному, что это пропавшая Пестемьяна. Как она здесь оказалась?  Ведь он сам видел, как ее унесло бурей  в пучину.

Кирилл осенил лоб крестным знамением,  прошептал молитву и решил не заходить в часовню: пусть Пестемьяна  побудет с покойником наедине. Да и жива ли она сама? Не наваждение ли это? – Свят, свят, свят!
У поварской монастыря преподобного смиренно поджидал Феодос. На нем не было лица.
- Отче, у нас горе!
- Что еще, сын мой?
- Гребцы в бане угорели!
- Как угорели?
- Дровешки, чай, сыры пользовали…
- А ты где был?
- Кашеварил, отче. Хотелось всех накормить. – Всплакнул Феодос.
- Не жалкуй. Господь призвал их к себе!
- Всех, батюшка! Сначала племяшку Пестемьяну. Потом - брательника Будилко. А сейчас – ребят молодых и редкобородых. Горюшко-то како!
- Горе, сын мой, как и море, не выплакать.
- Как же нам?
- Путь дале держать.
- Под парусом сможешь?
- Бог даст, управлюсь! Когда?
- Схороним покойников. Девять ден помолимся и тронемся!
 - Дак -черемуха зацветет в аккурат к смятению небес. Пропадем в пучине, отче.
- На все, Феодос, воля Божья!




Французы после встречи в Версале устроили Иринею с Эльвирой кавалерственный антракт. Возили нежно и с шиком в старинном расхлябанном фаэтоне по столице мира - Парижу - вдоль чернобровой красавицы Сены, пахнущей подгнившими лилиями и мертвецами прошлых столетий. Заботливо до одури водили в напыщенный Гранд-Опера и классический синематограф. На завтрак подавали томный бисквит и пропотевший бокал кальвадоса с лепестками черной розы по краям. В обед кормили скользкими устрицами с ледяным шампанским, подрумяненными рябчиками в невообразимом даже по парижским меркам мясном соусе, а на ужин пытались угостить сакраментальным лягушачьим филе, похороненным в ароматизированных марокканских приправах, но русская парочка каждый раз вежливо отказывалась и заказывала сочный бефстроганов под щемящую душу забористую водочку и еврейскую скрипку.

Семь сорок на раз срывало славянскую крышу, нагоняло африканский аппетит и уводило в Моисеевы палестины. Кашерная пища хотя и тормозила праздничный размах, но  не отбивала влечение к священному писанию.

Иринею все время казалось, что их сопровождает чей-то профессиональный пристально - любопытный взгляд. Кто за ними следил – было непонятно, но затылок и теменную часть головы жгло как от софитов в студии известной телекомпании «MGR», куда их пригласили на заранее запланированную неофициальную встречу братьев масонской ложи «Великого Востока Франции».

 - Но мы совсем не в курсе событий, - попробовал было возражать Ириней, когда им предложили участвовать в телепередаче. – Да и не привыкли публично выступать в прямом эфире. К тому же у меня с французским с самой  школы как-то неважно.

 - Месье, поверьте, это совсем несложно, - успокоил неплохо говорящий по-русски телеведущий, известный французский журналист Гастон Думьер – правнук Поля Думера – президента Франции времен то ли Парижской коммуны, то ли Третьей республики, представителя правого крыла ложи «Великого Востока», - пресловутый кастинг вы прошли успешно, на оля-ля, а остальное – лишь дело техники, как говорится. Ко всему канал у нас русско - язычный.
 - Кастинг? – удивился, закашлявшись, Ириней. – Никакого кастинга не было, клянусь своей мамой. Да чтоб я на такое!
 -Не волнуйтесь так, месье: это совсем не то, что вы думаетте.
- Не то?
 - Ну да. Si. Si. Si.
 - Так это…?
 - Конечно, совсем не так, как это происходит со всякими шансонами и модделями на Пляс-Пигаль.
 - Не так! А если не так, то как, и когда же? Я бы заметил.
 - Вы были в Версале?
 - Ах, я и забыл! Пардон! Конечно, были! Так это что, Марина Антоновна! Ведь она профессиональный журналист, режиссер, писатель и все такое! Как до меня сразу не дошло!
 - Вот именно! И очень уважаемый в Европе и в североамериканских штатах творческий человек.
 - Так мы же ничего ей не рассказывали о себе!
 - Она и так все про Вас знает, месье Ириней.
 - Как?
 - Наши братья иллюминаты предоставили ей, поверьте, самую что ни на есть исчерпывающую информацию.
 - Так и она?
 - А что вас удивляет? Бог мой! Сам герцог Уинстон Леонард Спенсер Черчилль был заправским масоном. Как и ваш полубезумный царь Павел I. Древнейшие роды русской знати - Трубецкие, Голицыны, Воронцовы были самыми настоящими мас - сонами. Если хотите, то и кон - довыми. Роман Воронцов являлся отцом княгини Дашковой, учредившей первый государственный университет в России.
 - Про нашего Павла и я знаю. Скверный мальчишка был гроссмейстером Мальтийского ордена, - вмешалась в разговор неугомонная Эльвира.
 - Si, si, мадам!
 - Да что там император! - Масонами были декабристы Лунин, Якушкин, Глинка, Бестужев, Кюхельбекер, Долгорукий. К ним тесно примыкали Александр и Николай Тургеневы, дети соратника Новикова — Ивана Тургенева, ректора Московского университета, - запыхавшись, протараторила безудержная девица.
 - Эльвира, все умничаешь! Уймись!
 - Гм, - женщина поджала губки и облизала их остреньким языком. – Я же помогаю Вам от всей души, Ириней Михалыч. Скажитте ему, господин, то есть месье журналист!
 - Не ссорьтесь, господа! Сейчас начинаем.
 - А братья наши где?
 - С минуты на минуту будут, месье.
Не успел Гастон договорить, как в телестудию, важно выгибая назад, точно бронзовые подсвешники, старческие спины, в старинных сюртуках проследовали трое представительных джентльменов. Ведущий живо направился им навстречу и принялся рассаживать перед телекамерами, что-то быстро, как ворона, говоря по-французски.
Все трое вошедших выглядели так, словно их только что вынули из запыленных золоченых рамок собственных родословных портретов, несмотря на современные английские костюмы окружающих.
 - Ириней, - Эльвира потянула за рукав, - этот с коричневой бородавкой старикан тебе никого не напоминает?
 - Высокий, с бабочкой? Так-так… Погоди…
 - Не вспомнил?
 - Не Розенкрейц ли? Так он умер в конце пятнадцатого века на второй сотне лет.
 - Rozenkreits, - улыбнулся старик. – Si.
 - Дела-а-а! – присвистнул Ириней.
 - Внимание, дамы и господа! Приступаем! – произнес по-русски Гастон, улыбаясь.
Эльвира оглянулась, но никого из дам, кроме себя, не увидела. Три старика в нафталине, ведущий, Ириней, операторы-французы и еще какая-то неясная тень в коридоре, а дамочек никаких не было. Может, тень принадлежала женщине.
 - А они, что, тоже по-русски понимают?
 - Понимают, мадам…Эфир!
 - Ого!
Гастон приложил палец ко рту.
 - Дамы и господа! – Гастон заулыбался в объектив телекамеры. – Сегодня у нас особенная встреча наследника великого гроссмейстера Гуго де Пайанса месье Иринея из России с братьями строгого чина «Великого Востока к защите».
Оператор крупным планом наезжает на Иринея.
Вокруг все радостно улыбаются и низко кланяются наследнику.
Искрят осветительные приборы. Раздается щелчок, похожий на шум от электросварки. Вспышка наполняет нестерпимым сиянием комнату. Затем студия на мгновение погружается в мрак и тут же озаряется новым светом  красноватого оттенка.
Ириней присматривается. Телестудия чудесным образом превратилась в зал средневекового замка.
Но паники никакой. Все присутствующие принимают это за банальные ходы сценария телепрограммы и никак не волнуются.
Посреди темноты и спокойствия кто-то нетерпеливый как-то совсем буднично спрашивает:
 - Русские здесь?
 - Тут, - автоматически отвечает Ириней.
 - Пройдите!
 - Куда?
 - Люблю шутников!
 - Так я не понял.
- Сейчас все поймешь.
- Э-э-э, - Ириней усмехается. – Узнаю ходы и подходы наших компетентных органов.
- Вяжите их! – вопит все тот же требовательный голос. – Уйдут, собаки!
Ириней больно сдавливает Эльвиру под пухлый локоток. – Сваливаем!
- Как? - шепчет в испуге девушка.
- Как пришли.
- Но нас привели.
- Они и уведут!
- А тамплиеры и прочие пройдохи -иониты?
- Подождут!
В сплошной темноте вдруг раздается:
- Дамы приглашают кавалеров!
- Кавалеры жаждут дам! – брякает Ириней в пустоту и тащит упирающуюся Эльвиру за собой.
- Все выходы перекрыть! Хватать по-одному и доставлять живыми! – вполне определенно звучат твердые командные голоса.
- Ложись! – приказывает Эльвире Ириней.
- Нашел время! – не понимает Эльвира.
- Дура! Я не о том!
- Почем мне знать! – отбивается Эльвира. – Все вы, кобели, об одном только и думаете!
- Ложись, сказал! – Ириней силой бросает Эльвиру на пол.
- Лижи!
- Лежи!
- Да не лежи, то есть лежи и лижи! Поняла, дура?
- Ни за что! – чеканит Эльвира.
- Дура, лижи не то, о чем думаешь, а пуп земли.
- Какой пуп?
- Он под нами!
- Под нами?
- Ну да.
- Это что за пуп?
- Пуп нашей планеты.
- Да-а-а-а? Никогда бы не подумала, что под Чревом Парижа пуп Земли!
- Он и есть. Лижи!
Эльвира припала к затоптанному полу аппаратной и быстро-быстро заработала язычком. На облизанном месте сначала засветилось небольшое зеленое пятнышко, а потом открылось нечто, похожее на речную полынью под январскими звездами.
- Получается! Но что это? – оторопела Эльвира.
- Выход.
- Куда?
- Скорее откуда.
- Откуда?
- Из гнезда кукушки.
- Ты что! Хочешь сказать – из дурдома?
- Ага! Поторопись!
- Ись – ись – ись! – разнеслось над Елисескими полями и всем Иль-де Франсом.
- Знай наших! – возликовал Ириней и, больно зацепившись ребрами за края сверкающей полыньи, последовал за тенью своей воздушной спутницы, тыкаясь пульсирующим темечком макушки в ароматизированное белье от Армани. - Аших! Аших! Аших! – на иврите ответило Иринею пространство.
- Ших! Ших! Ших! – по-персидски зашипела таинственность.
- Их ! Их! Их! – одним выдохом на русском приказал кто-то неведомый.
Но было поздно: след русских в Париже уже, как говорится, простыл.
Тайная вечеря с братьями – иллюминатами не состоялась.




 - Вставай проклятьем заклейменный // Весь мир голодных и рабов…, - огласил хорошо распетым баритоном отец Григорий патриархальные окрестности Нижегородского кремля, пытаясь подпрыгнуть под вытянутую каменную руку гражданина Минина.
 - Гляди - ко, братцы, да у попа чум-то пое-ха-ал! – Двое рослых автозаводских рабочих, одетых в просторные блузы времен Парижской Коммуны,  встали на защиту памятника героям Смутного времени. – Изыдь, поп, подале от русской святыни- и -и!
 - Не лап - а -ай! – огрызался священник, прорываясь к скульптурной группе. – Он – там!
 - Хто, рясополый? – не отступали мужики.
 - Папа наш!
 - Ха! Ха! Маму забыл!
 - И мама тоже.
 - Иде? – мужики от неожиданности ослабили хватку. – Глюкуешь, отче!
 - Да вы зорче, зорче-то вглядитесь-ко!
 - А и впрямь князь-то не князь! – завопил в толпе самый высокий мужичонка  в кожаном фартуке поверх заводского облачения. – Он, как ни есть и будет – она – баба- то есть! Глядь -ко, честной народ!

Праздно гуляющие на берегу Оки нижегородцы, привлеченные возбужденными голосами, стали проворно стекаться к монументу. Удивленные необычным видом памятника, горожане широко открытыми глазами уставились на непривычные образа былинных героев.
 - Га-га! Гляди-ко: да у князя титьки выросли!
 - Не кощунствуйтя, право – слав – ны - я - я!
 - И патлы! И патлы-то до самой -й - й…!
 - Чур, нас, грешных! – из толпы выделился древний старичок, одетый в измазанное отхожими городскими местами рубище, и завертелся волчком на мостовой. – Га-га-га! Бу! Бу! Бу!
 - Лешак! Лешак! Вали его! – кто-то попытался зацепить старичка крючковатою ручкой от китайского зонтика. Но старичок- луна, раскрутивших до оборотов хорошей динамо-машины, блызнул искрами по кремлевскому газону и пропал, оставив запах паленых волос.
 - Ловкой!
 - Бей в колокола- а - а! – раздался одинокий вопль.
Но до колоколов дело не дошло. Рассерженные неожиданно разгоревшейся сварой старики били сучковатыми костылями по щербатой  мостовой, угрожающе приближаясь к иеромонаху.
 - Кипит наш разум возмущенный  // И в смертный бой вести готов… - воодушевился отец Григорий.
 - Хорошо поет! Как наш протоиерей! – трижды перекрестилась старушка в старинном кокошнике, вышитом аккуратным красным крестиком.
 - Не лезь, бабка! – наддали рабочие.
 - Придержите попа!
 - Не тираньте батюшку!
 - Дайте болезному хоть слово сказать-то! – выкрикнули из толпы.
 - Чегой - то он скажет, если  он – переодетый шпиен! Бгы! Бгы!
 - Да не переодетый я! – пробовал возразить отец Григорий.  – И ни какой ни шпиен.
 - А какой же ты?
 - Православный!
 - Мы про одежу, а он про Фому да Ерему! Вали его!
Но толпа не успела. Отец Григорий очень ловко для своих лет подпрыгнул и оказался прямо на руках у гражданина Минина, который, откачнувшись от неожиданности, едва не сошел с пьедестала. – Все шалишь, отче! – От неожиданности у батюшки случился приступ кашля. – Али не признал!
 - Папа! Как не признать! Мы же недавно с тобою вместе в Москве были-и -и!
 - Были да сплыли!
 - Ка-а -к!
 - Ух, и тяжел ты, отче!
 - И мама здесь!
 - Куда ж нам без мамы-ы-ы!
Анастасия улыбнулась своими бронзовыми чертами лица: - Монады они и есть монады. – Теперь принцесса говорила чисто: не шепелявила, не картавила и не гундосила. Скорее всего, что сказался благодатный волжский климат, а тут еще такое жаркое лето и затяжная сухая осень. Но и этого, понимал Григорий, было мало для такого чудесного преображения.
 - Верно мыслишь, отче! – Анастасия как всегда ловко угадала чужие мысли.
 - Да я что, матушка-а-а, я так рад, так рад!
 - Надо торопиться!
 - Куда, матушка?
 - Домой.
 - Домой?
 - Ну да.
 - В Кижи?
 - В Кижах пусть память живет, а нам, - Анастасия повела плечом в сторону Будимира, - в Кремль!
 - Так мы и так в Кремле.
 - В Кремле да не том!
 - Матушка, а в том Кремле - поляки!
 - Радзивиллы?
 - Оне.
 - Дак мы их вон попросим  со святой земли.
 - Воистину, матушка. Только с этими – то что? – отец Григорий показал клином бороды на бурлившие у подножия людские потоки.
 - С собой прихватим.
 - Всех? Куда их, полоротых?
 - Ты не прав. Они - граждане!
Отец Григорий опасливо покосился вниз: там было неспокойно.  – Н    да!
 - Сбивай попа со святого места! – растревоженным ульем гудела толпа нижегородских граждан.
 - И на Казанский тракт его!
 - На казан  с кипяточком-ом!
 - Сарынь, братва!
 - На кичку, славяне! – словно разинцы или пугачевцы горожане выкрикивали  грозные лозунги. На многих были красные атласные рубахи с гвоздиками, вдетыми в петлицы.
 - Что же нам? – отец Григорий прижался к бронзовой груди Будимира. – Погибнем все, как ни есть, папа!
 - Не сгинем, весело подмигнул Будимир бронзовым глазом. – Вот полночь настанет, и тогда сойдем на землю.
 - Свят! Свят! Свят! – отец Григорий стал белым как полотно: ему показалось, что он имеет дело вовсе не с Будимиром и Анастасией, а с нечистой силой.
 - Ты не прав, отче, вновь угадала мысли Григория Анастасия. – Мы – и есть мы – те самые, которых ты знал раньше, но заговоренные.
 - Сглаз на вас?
 - И сглаз тоже.
 - Не Карла ли дела?
 - Откуда знаешь имя?
 - Были дела, - уклонился Григорий.
 - Его. Будь он неладен.
 - Что же нам делать?
- Ночью пойдем.
 - А утром снова сюда?
 - Ты что предлагаешь?
 - Карла нейтрализовать.
 - А где он?
 - По данным Тираспольского ГРУ – в Париже.
 - Чего это он там забыл?
- Забыл? Он никогда  ничего не забывает.
 - Что же он делает в Париже?
 - Там у него натуральная лежка.
 - Лежка?
 - Ага. В Великой ложе Востока.
 - Отче, но в таком случае тебе придется одному отправляться в Париж. Справишься.
 - Где наша не пропадала! – Отец Григорий приподнялся.
 - Не торопись.
 - Они меня достанут скоро.
 - Не бойся.
 - И что им помешает?
 - Увидишь… Слушай. В Париже наш брат Ириней.
 - Ириней? Тот самый?
 - Тот.
 - Мне надо будет найти его.
 - Найти мало. Тебе предстоит вывезти его из-под носа ушлых каменщиков.
 - Вывезу. При Александре Федоровиче и не такое вытворял…
 - При Александре Федоровиче? Керенском? Значит, в полынью другого скинули?
 - Ага.
 - Как это удалось?
 - С божьей помощью. Потом как-нибудь расскажу.
 - Ладно. Но имей, отче, ввиду, что братья еще те супостаты и не так легко будет их обмануть или ввести в заблуждение.
 - Папа, не беспокойся. Все будет в лучшем виде.
 - Передай, дружок, привет Марине Антоновне.
 - Всенепременно, мама. - Крупная слеза умиления скатилась по щеке Григория. К основанию монумента она превратилась в ручей. Через мостовую по направлению к Оке катился уже полноводный соленый поток. Ударил гром. Струи дождя присоединились к потоку и уже бурной рекой хлынули в то место Стрелки, где дочка Ока сливалась с мамой Волгой.



Сильвестр, дожидаясь результатов генной экспертизы, не терял времени даром. Срок, отбытый на северной зоне то ли во сне, то ли наяву в образе Железной маски, не пропал даром.

Во-первых, Сильвестр сумел непосредственно на себе испытать все «прелести» пенитенциарной системы и придти к неутешительным выводам о ложности избранного государством пути: добиться исправления осужденных ужесточением режима отбывания наказания. Ему как-то во время отдыха попалась книжка ученого американца Нильса Кристи «Приемлемое количество преступлений». Нильс в ней криком кричит об отказе в западной цивилизации от принципа неотвратимости наказаний и призывает к пересмотру концепции преступлений и гуманизации наказаний.

Во-вторых, за это время Сильвестр приобрел верных единомышленников в виде молодого капитана внутреннней службы по фамилии Крымов и городского дурачка Евстигнея. Проверка по каналам информационной системы МВД дала положительный результат о запрошенных лицах и они в скором времени уже были доставлены в губернию и размещены в одном из бывших профилакториев обкома КПСС.

Но Сильвестр понимал, что в заточении он оказался по чьей-то злой воле и с определенной целью. Все прояснилось, когда губернатор при первой же встрече намекнул на то, что пути Господни неисповедимы. Сильвестр как-то сразу смекнул, что здесь что-то неладно и есть какая-то неуловимая связь между его мытарствами и реформами федеральной системы исполнения наказаний. Губернатор теперь разговаривал с Сильвестром  не как с московской штучкой, а как со своим подчиненным.

 - Ты па - а – анимаешь, Михалыч, шта – а я ка – анкретно в теме?
Сильвестр не сразу ответил. Ему понадобилось какое-то время, чтобы осмыслить происходящее. Не стал бы так себя вести хитрован губернатор, если бы что-то не произошло в Москве, подумал Сильвестр. Но что? Прямо спросить? Подумает – испугался. Посмотрим, что скажет дальше.
 - Будем изыскивать резервы! – сказал губернатор как отрезал.
 - Откуда Болислав Дементьич?
 - Из рукава Василисы Прекрасной или Премудрой. Забыл.
 - Царевны-лягушки.
 - Ну да.
 - И как?
-Вспомним хорошо забытое старое.
-Старое? Опричнину Ивана Грозного или тройки Иосифа Сталина что-ли? Так есть сведения, что Ивана Васильевича, пытаясь излечить от сифилиса, потчевали парами ртути, чем и повредили мозги. У вождя народов, как известно, была сухотка. К тому же и диагноз Бехтерева рассекретили давно: паранойя – бред заговора и преследования.
-Коллега, не берите на грудь большие веса: грыжу схлопочете. А что до вождей, то надо будет, их тоже вспомним.
-А если серьезно?
-Не до шуток сейчас мне, Михалыч! Родина ждет резкого повышения ВВП.
-Я не экономист.
-А я кто?
-Губернатор.
-Правильно! Он и есть, а еще я – патриот Р - россии.
-Патриот?
-Что-то смешное я сказал?
-Помилуйте бога, Болислав Дементьич! Я к тому, что это слово так затаскали, что и не знаешь, хорошо это или плохо.
 - Так. Шутки в сторону!
-Есть! – откозырял Сильвестр.
-Так-то лучше! Химию помнишь?
-Четверка у меня по химии.
-Да не про школу я. Про условное наказание.
 - Про УДО с привлечением к обязательному социалистическому труду.
 -Молодец!
-А что – неплохая идея!
 -Спрашиваешь. – Губернатор закурил.
У Сильвестра были самые приблизительные знания по данной теме, но он согласился обсудить план возрождения советского института условного осуждения на территории губернии.
 - Почему советского? – заупрямился Сильвестр.
- А не знаешь?
- Догадываюсь. Труд - то рабский использовали.
 - Смотри мне!
 - А что, не так?
 - Слушай, Михалыч, сейчас и своей хрени хватает.
 - Понял. Молчу.
- Вот и ладненько. Давай работать.

На следующий день указом губернатора, по прямому распоряжению из Москвы, создали специальный Координационный совет с самыми широкими полномочиями. Во главе совета стал лично Сильвестр в ранге первого заместителя губернатора. В состав подобрали бывших работников силовых структур с опытом работы в колониях, прокуратуре, МВД и КГБ.
Долго искали специалиста, который бы мог подсказать, как были устроены предприятия, использовавшие на стройках народного хозяйства труд осужденных. Нашли одного старичка, почетного гражданина областной столицы, который просто героически сумел в собственном гараже сохранить архив местной спецкомендатуры.

 - Двадцатого года рождения. Куда мне этого мухомора в лишаях? – возмутился Сильвестр.
 - Оформите в качестве Главного консультанта, - настоял губернатор.
 -Болислав Дементич, побойся бога!
-Сильвестр Михалыч! Москва ждет доклада, а мы тут с тобой пикироваться будем.
 -А ярлык есть?
 - Какой ярлык?
- Да ладно: не прикидывайся. Сам знаешь… - Сильвестр помолчал. – На княжение.
- Великое…  Гляди. Хм - м. Не верит!
Губернатор всей своей тучной фигурой перегнулся к обычному армейскому сейфу - немецкому трофею времен Великой Отечественной войны. Крякнул. На что-то понажимал колбасками холеных пальцев. Дверца несгораемого бронированного шкафа толщиной в локоть медленно поддалась и чуть-чуть приоткрыла заповедное нутро, настолько, чтобы можно было только просунуть руку.
 - Нат-ко! Гляди! – Губернатор как от оголенных проводов под напряжением выпростал руку из железного ящика, словно его укусила гадюка.
 - Ого! – охнул Сильвестр: на ладони Болислава лежал старинный татарский ярлык – грамота из телячьей кожи с тремя бронзовыми скакунами – оберегами. Бронзовые лошади от времени позеленели и стали походить на плюшевых водяных коньков. От них даже слегка пахло конюшней и овсом. - Настоящий?
 - А то! Сам Узбек, победитель Чингизидов, выдавал Ивану Калите за преданность в 1328 году.
 - А как… Когда? Как в Москву попал?
 - Гонцы были.
 - Какие гонцы?
- Вещие.
- Вещие бывают волхвы.
- Они и были. Только конные.
- Эва! А дальше?
- Дальше перешел от Ивана Калиты к его сыну – Семену Гордому. От того - Ивану Красному – отцу Дмитрия Донского. В 1389 г. от Дмитрия Донского через Сергия Радонежского передается в Симонов монастырь. По исходу из монастыря игумена Кирилла попадает в наши края. Хранится преподобным и его наследниками в Белозерском крае до сегодняшнего дня.
 - А ты, Дементьич, воспользовался.
 - Только на время.
 - Вы все  так говорите, а потом не согнать с трона.
 - Тс-с-с.
 - Почему это т-с-с-с-с?
 - Еще вызовешь дух Узбека.
 - Иди ты!
 - Пошел бы да тут работы полно… Вопросы есть?
Сильвестр хмыкнул. – Теперь нет. Твоя взяла!
 - Ну, вот и хорошо. Давай работать.
Сильвестр собрал Совет и всем поставил задачи. Сам же лично отправился к ветерану.
Старый мент сталинско-хрущевско-брежневской закалки жил в желтом доме бывшего комсостава на живописной набережной реки Вологды. На фронтоне помпезного здания сохранилась лепнина - склоненные крест - на - крест головами знамена СССР и РСФСР. Над стягами бывшей советской империи красовались пятиконечные звезды. От некогда престижного жилища остро пахло подвальной сыростью и густо заквашенным тестом с крупицами ванили, как это бывает на кухне у небогатых хозяек перед пасхой.
Домофона не было. Стоял кодовый замок с отполированными до блеска медными кнопками и стершимися до основания когда-то черными цифрами.

Сильвестр позвонил. Два длинных и три коротких звонка. Потом подождал и снова нажал кнопку звонка: три длинных и два коротких.
Старый замок музыкально щелкнул.
Сильвестр осторожно вошел внутрь дома.
В коридоре на старом электрическом шнуре горела слабая сороковатная лампочка, засиженная мухами и напоминавшая использованный запотевший презерватив… Подгнивший деревянный пол был частично разобран. Видно было, что и потолок давно протекал. На лепнине виднелись темные кастанедовские разводы.
Дверь в квартиру №1 была обита старым дермантином с запахами нищеты. Сквозь обивку проглядывал подслеповатый глазок, в котором, словно в окошечке домны, металась чья-то любопытная тень.
Сильвестр нажал металлическую кнопку старинного звонка. Тень в глазке тревожно забилась, как мотылек пламени.
«Изучает, гад!» - зло подумал Сильвестр.
Через минуту внутри защелкало и заскрежетало: «Цок-цок. Плям-плям, бом-бом, дрырр, жыр-жыр-жр»
Через полторы минуты дверь неохотно открылась на длину цепочки из толстого нержавеющего металла.
 - Кхе, кхе, кхе! Забурды забурдай!
 - Переведи! – ничуть не удивившись, попросил Сильвестр.
 - Новичок! Га! Га! Га!
 - Смотря в чем.
 - Ты хто?
 - Дед с коромыслом, двумя лягавыми прицепами и висяком под косой мухой!
 - Так бы сразу и молвил. А подтверждение пароля?
Сильвестр вынул кусочек старинного пергамена, на котором средневековыми зверями вздыбились азиатские кони.
 - Вот он, ярлычок на княжение! – просиял старик. - Дак ты…
 - Я.
 -Проходи!
Дверь отворилась настолько, насколько Сильвестру можно было лишь боком влезть в берлогу старого бойца с преступностью.
 - Галоши скидавай! – прохрипело в темноте прихожей. Говорящего не было видно, но запах от старика шел такой смрадный, что век бы такого бы не нюхать.
 - Так я…
 - Не носишь, хатишь сказать! – бесцеремонно перебил Сильвестра ветеран, медленно выдвигаясь к посетителю. – Так это я по старой памяти, раз.
- А два?
- Два, это у меня присказка такая для новичков - боровичков, штоб не забаловали и все гаварили аткравенна, как на духу. – Гы. Гы. Гы.
Наконец Сильвестр разглядел хозяина берлоги, одетого по моде пятидесятых годов в полосатую пижаму-двойку. Несмотря на свои неполные девяносто пять, старикан выглядел бодро. Высокий. Вовсе не худой, как это бывает в конце жизни, а плотно сбитый и крепкий на вид. Небольшой багрянец на щеках выдавал неравнодушие к Бахусу. Но кожа лица не была обвисшей как это бывает у старых пропойц. Ветеран не был похож на человека, изморенного грузом нелегких лет.
 - Здравия желаю, Сила Гордеич!
 - Желаю, желаю прожить еще, - скаламбурил дед. – Проходи в комнаты.
Старик попятился в глубину своей норы, которая оказалась довольно приличным жилищем с хорошо сохранившейся дубовой трофейной мебелью из побежденной Германии. Посредине комнаты стоял огромный письменный стол с покрытой зеленым сукном столешницей и настольной лампой с изумрудным стеклянным плафоном. У стола впритык стояли четыре стула с черной кожаной обивкой для посетителей и высокое начальственное кресло, обитое коричневой кожей для самого хозяина.
 - Присаживайся, касатик! – Сила Гордеич завалился в кресло и принял начальственную позу, надув щеки и уперев подбородок в воротник пижамы.
 - Благодарю-с.
 - С чем пожаловал, добры… молодец?
 - А Вас разве не пред….
-Предупредили, - перебил Сила Гордеич. – Да я от тебя лично хачу услыхать расклад пасьянса.
- Расклад?
 -Ну да.
 -С чего начать?
-Начни, сынок, с биографии…
 - Вы серьезно?
 -Упалне!
- А какое это имеет отношение к делу?
-Младой чек, здес я задаю вапросы. – Так и сказав «здес» и «вапросы», старик выпрямил спину. В его глазах заиграли злые зеленые огоньки. Казалось, еще немного и он вызовет конвой.
Сильвестр поперхнулся. Сухой и резкий кашель сам собой вырвался наружу. Заточение давало о себе знать. Значит, все это ему не приснилось.
-Дела-а-а…
-Штас?
-А? Нет. В штосс, буру, очко  не играю.
-Не играшь, гаваришь, а чего с Карлом так заигрался?
-Вы и про Карла?
-Мол-л-ладой чек, я про все на сеете изнаю…
-Про все?
 -Ну да-с.
-А чего спрашиваете биографию?
-Так ты, можа, чего и соврешь, а я тебя на бряхне и спымаю. Гр-гр-гр.
 -Вон оно что. Ну, раз так, то я готов.
-Валяй.
Сильвестр кратко, как помнил, изложил свою биографию.
 - Слушай, отца Михайлай Васильчем величали?
-Михаил Васильевич.
 -Франтовик?
-Так точно.
-На Сталинградском ваевал?
-Кажись.
-Не Уральское ли военное училище микромайоров кончил?
-Вроде как там. В Казахстане. Он мне с братанами в детстве про двугорбых верблюдов рассказывал. Про кумыс. Как они у казачков уральских на бахчу лазали. А Будимир даже служил в тех казахских степях.
-Будимир?
-Брат мой. Старший.
-Жив?
-Брат?
-Какой брат! Папаня твой?
-Два года как помер батяня.
-Вот человечище! – Сила Гордеич перекрестился.- Сила! Как я!
-Откуда?
- Знаю Василича? Твой атец командиром отдельного штрафбата у нас был. А я у него за ардинарца.
 - Да вы чо?
 - Не чо, а на плечо!
 - Ух, ты!
 - И ухты и кухты! Не перешибай оглоблю!
 - Могила!
 - Помню, стаяли мы под городом Аксаем, что на Нижнем Дону. Надоть было переправляться на левый берег Тихого Дона. Но агонь был такой плотный, собака, шта казалось – и вода кипит. Из штаба армии, значит, все приказ за приказом: на тот, значит, берег перебираться всем штрафникам, а комбат на приказ из штаба болт забил и время, значит, тянет. Но так, чтобы особняк не понял, что и к чяму.
-Тянет?
-Ну,  и да.
-Зачем и как, ведь приказы не обсуждаются?
-А он и не обсуждал.
-Тогда чего?
-Он ждал.
-Ждал чего?
-Наши из Моздока ночью и подняли полк бомбардировщиков. Полк должен были накрыть немцев на узловой станции и под Батайском и на всем, значит, левом берегу Тихага Дона.
 - Чего ж тянули?
-Да не тянули. Это нам и дали раньше времени приказ выступать.
 - Так вас свои бы и накрыли.
 - Накрыли - проутюжили, - кивнул старик, - если бы и наш комбат сразу бы по приказу кинулся в бой.
-А как он понял, что это наши самолеты. Вряд ли командиру батальона доводили такой приказ о налете бомбардировочной авиации.
-Ему и не доводили.
-Но как?
-Как? Он до войны служил в авиационном и полку механиком самолета. На слух определял, чьи лятелки тарахтят и в воздухе.
-Помню, он что-то такое и нам в детстве рассказывал.
-Во… и я говорю. Он тогда, почитай пол – батальона спас от неминучей и погибели, а сам чуть не гыкнулся.
 - Это как?
 - Запросто. После переправы мы перегруппировались и пошли по жалезке, значит, на Батайск. А там уже наши и лятуны поработали, и потерь было мало. Но командарму кто-то доложил про заминку штрафников. Нашу, знажит.
 - И что?
 - Вызвали, знажит, командира в штаб и армии…
-Дальше я знаю продолжение. Как, не разобравшись, командарм хотел отца расстрелять. Как его ординарец дал поверх голов генеральской свиты очередь из П.П.Ш. Как…. Да что там говорить. Сам все знаешь. Батя про то не раз нам, пацанам, рассказывал. Так вот ты какой, батин ординарец!
 - Такой, - согласился старик. – Мы свое дело, сынок, знали и туго.
 - А сейчас?
 - Што щас?
-Знаете?
-Не бери на пушку, сынок! Мы свое дело завсегда знали!
-А до чего ж страну довели?
-Гы! Гы! Гы! Так то мы вместе и довяли.
 - Вместе? С кем?
 - Да и с вами же, вот такими вумными, как и ты!
-И что теперь?
-Возрождаться и будем.
-Как? Через лагеря?
 - И через них тоже. И через борьбу с преступностью тоже. И через, - старик откашлялся, - укрепление, знажит, и дисцаплины.
 - Ладно. Заговорились. Показывай, где документы.
 - Скоро сказка сказывается, да не скоро дело и делается.
 - Слыхал я про это.
Старик позвонил в бронзовый колокольчик, напоминавший уменьшенную во много раз копию колокола на памятнике Тысячелетия Руси в Новгороде Великом.
На раритетных банджо, гобоях и мандолинах безымянные музыканты под руководством невидимого режиссера проникновенно и так по-домашнему заиграли гимн Советского Союза. Мигалков-старший и только!

Старик и Сильвестр тут же встали, по-военному вытянув руки по швам.
Из глубины лет караваном диких гусей летели слова – птицы испытанного не раз в боях гимна - ветерана, обрастая преданиями веков: «Союз нерушимый республик свободных // Сплотила навеки Великая Русь…»

В этот самый патетический момент крупная тень метнулась по балконному окну.
Сильвестр приблизился к балконной двери и вздрогнул: на него в упор смотрели немигающие коричневые глаза огромной совы – птицы мертвых.
 - Сова-кума, воробей – зятек! – хихикнул старик и трижды перекрестился. – Сова спит, а вареных куриц и видит.
 - Не понимаю, дядя!
 - А что тут понимать? Опять нелегкая принесла! – из-за спины Сильвестра выскочил старик – ветеран и громко постучал желтыми костяшками подагрических пальцев по стеклу, но его усилия были тщетными: коричневые совиные глаза намертво впились в старика.
 - Ленинград, Ленинград! Я еще не хочу умирать! – вырвалось у Сильвестра.
 - Тут не угадаешь, паря!
 - Почему?
 - Гадалки у весталки, а гроб всеобщий – и здесь.
 - А не вижу!
 - Не видишь. Зато он тябя видит!
Сова в знак согласия кивнула крючковатым клювом и запела голосом Розенбаума о том, что любить, так любить, стрелять, так стрелять и так хорошо, что нельзя было не поверить…



Похоронили болезного Будилко и угоревших гребцов на юго-западном берегу каменистого острова-буяна.

Когда тело Будилко опускали в могилу, то над островом с северной подветренной стороны вдруг появилась белая голубица и так низко пролетела над погостом, что слегка задела  холмик сырой земли. Акиндин даже успел разглядеть ее стальные, слегка загнутые коготки и радужную оболочку глазных зрачков. С озера, подхватив капли студеной водицы,  налетел резкий ветер  и уронил  тяжелые комки глины   на крышку Будилковой домовины. - Т-р-а-ах!
 - Доц евойная! – ахнул Феодос.
 - Душа! – возразил Кирилл.
Они не сошлись во мнениях, но оба разом вздрогнули. Чувствовалось, что Пестемьяна жалкует по отцу и подает знаки.
А на лесистом берегу озера раздался протяжный волчий вой, похожий на плач младенца.
 - Волцы! – перекрестился  Кирилл. – Спаси и сохрани!
 - Корсак, - возразил Феодос. – Не пужайся, отче!
 - Откуда в северном урмане шакалы?
 - Нехристи косоглазые завезли-дак.
 - Татарва?
 - Оне самые. Мне еще покойный папенька сказывал, как поморцы энту дичь на шапки отлавливали и евойной родне на Оку-реку с оказией посылали.
 - Шакал не дичь! – возразил Кирилл.
 - Отче, а и споровать нам не об чем тут-ко. Дичь она и есть дичь, хоть и животина.
 - Господи, прости нас за прегрешения наши! – Перекрестился преподобный, удивляясь предмету вспыхнувшего не ко времени и месту спора.
 - И то верна-х-х! – согласился Феодос,  покряхтывая под тяжестью суровотканных рушников, на которых они спускали сосновый гроб в могилу.
Вдвоем хоронить было неудобно, но они справились со скорбным делом, потирая затекшие от тяжести плечи.
Феодос, распрямившись, зарыдал.
 - Не рыдай, сын мой! – Преподобный Кирилл посуровел лицом. – Из земли вышли в землю – то и уходим.
 - Как жа мы таперича, отче, жить-житовать буде-е-м-м-м?
 - Счастливо.
 - Как?
 - Нечаянно радоваться и нежданно печаловаться.
 - Как это?
 - Как Господь нас управит. – Кирилл туже затянул пояс. – В дорогу давай собираться.
 - И то верно.
После стольких смертей и без того безлюдный Каменный остров или Спас Каменный словно осиротел. Темные деревянные срубы монастырской церкви, стоявшей на самом высоком месте острова, бревна небольшой поваренной, луковица островерхой часовни и теремки монашеских келий стали еще чернее и словно ушли вовнутрь себя.
На Феодосе не было лица. Сам Кирилл, отслужив в часовне панихиду по усопшим, вышел на сырой простор и подставил лицо холодным струям  весеннего дождя…
К вечеру дождь прекратился. Солнце стояло высоко. Решено было не медлить и отправляться в путь.
Сборы не заняли много времени. Вскоре под парусом ладья Кирилла и Феодоса, слегка зарываясь носом в невысокую волну, устремилась на северо-запад.
Обезноженная святая обитель, уменьшаясь с каждым мгновением плавания, скорбно застыла на пустынных камнях.
 - Отче, а как же монастырь? – спросил Феодос преподобного, как они только отчалили.
-Ты голубку видел?
-Ну дак?
 - Она и сообщит обо всем владыке - епископу Новгородскому.
 - Ну да!
 - Что ты заладил со своим нуканьем? Фома неверующий!
 - Дак ты сам отче: то доц, то душа!
 - И то верно!
 - Так кто же та голубица?
 - Ангел.
 - А душа, а доц? А поцта, наконец?
 - Так.
 - Не пойму как.
 - А что понимать: и дочь, и душа, и посланник в лице единоутробном.
 - В едином?
 - Именно.
 - Едином-каком?
 - Ангельском.
 - Отче, а доц, а душа, а вестоцка?
 - Вот ангел и забрал душу Будилко.
 - А Пестемьяна?
 - Пестемьяна голубкой обернулась.
 - Так то ангел, сам баял.
 - Ангел, - кивнул Кирилл.
 - В трех лицех?
 - Не в лицех, а ипостасях.
 -Стасях? –  еще больше удивился  Феодос. – Если в Стасях,  то энти мужики при чем-то? Ливонцы недобитыя что ли?
 - Да не Стасы, а ипо-стаси.
 - Не один ли хрен-расту во поле-огороде??
-Типун на твои скоромные уста!
 - Ну да! Каждому – по Стасю?
 - Феодос, слушай меня.
 - Слушаю.
 - Ты голубку видел.
 - Со Стасями?
-Не забегай вперед. Давай про одну голубку.
-Ага, - кивнул  Феодос. – Давай.
-Вот одна голубка и есть ангел, а с ним…
 -Я понял! – внезапно просветлел Феодос. – Догадался! Это как смерть Кащеева на конце иглы, а игла в яйце, а яйцо в утке, а утка в зайце!
-Ну… Можно и так. Только ангел, понимаешь…
 - Без яйца?
 - Не богохульствуй,  Феодос. Яйцо тут не при чем.
 - Да ты никак пьян! – Кирилл учуял запах медовухи от рулевого.
 - Отче, помянул слегка покойных. По-православному.
 - А-а-а! - только и махнул рукой Кирилл.
 - А где же у ангела душа? – прибодрился Феодос, видя благодушие преподобного.
 - В голубице.
 - Тогда – где ангел?
 - Ох, и утомил ты меня, Феодос. – Кирилл всмотрелся в дальний берег озера. – Как бы буре не разыграться!
 - Отче!
 - Да.
 - Кто голубицу послал?
 - Господь.
 - Тогда куда делся ангел?
 - Голубица и есть ангел, голова твоя! – не выдержал Кирилл. – Давай о пути – дороге подумаем.
 - Что думать. Рулим прямиком в Устье, – засопел от обиды  Феодос.
 - В Устье?
 - Ну да. Туда всего близе. И ветер нам подсобит-дак. Иначе не распазгаться!
Но ближе к середине озера ветер внезапно стих. Парус вытянулся ненужным покрывалом и напоминал повисшее ухо зайца, внезапно встретившего за отвороткой готовую к прыжку голодную лису.
Западная часть неба окрасилась запекшейся кровью уставшего за день солнца и ничего хорошего не предвещала.
 - На весла, отче! – скомандовал опытный Феодос. – Пока не загреб нас батюшка Велец.
 - Ты в идолов Велесовых веруешь? – вскрикнул, вскакивая, Кирилл и, потеряв равновесие, свалился за борт ладьи.
Преподобного стало быстро сносить течением прочь от баркаса.
Феодос не растерялся и немедленно выбросил за борт огромный валун, привязанный канатом в виде якоря, но лодку тоже уносила какая-то непреодолимая сила в противоположную от Кирилла сторону.
Платье преподобного, мигом пропитавшись ледяной водой, стало тащить Кирилла на дно. Вся жизнь пронеслась перед глазами и почему-то ярче  всего всплыли в памяти те мгновения, которые были связаны с матерью Кирилла – Варварой…
Утро в княжеской усадьбе.
Маленький отрок играет в саду.
 - Кузьма! Иди скореича! Оладушки сты – ынут!
Он не откликается и глубже прячется в смородиновых кустах, которых видимо-невидимо росло вдоль боярской усадьбы Вельяминовых. Ветки колют, паутинки щекочут лоб и нос, но он пробирается в самые густые заросли, где смородина переходит в малинник, а кусты малины сменяются черноплодной рябиной и царством ядовитой крапивы.
Водопадом срывается с веток утренняя роса. Капли росы такие холодные и такие крупные, что, падая на тело, тянут вниз, прижимая к скользкой траве. У травы почему-то такие длинные и цепкие щупалца, что он запутывается в ней и уходит куда-то вниз. Крапива впивается сотнями иголок в детскую кожу и жалит как стая ос.
 - Ма-а-а! – кричит в нутряном испуге Кузьма.
 - А-а-а! – отвечает  эхо.
 - Уп-уп-уп! – булькает во рту роса.
 - Буль-буль-буль,  зынь, зынь, зынь, - в  ушах раздается то ли плеск воды, то ли колокольный звон их домовой церкви.
 - Руку давай, горе мое-е-е светлое! – раздается  с небес матушкин голос.
-На-а-а-а! – отвечает Кирилл и тянет руки на материнский голос. – Забери меня отсюда, ма-а-а-а!
 - Сы-но-ок! ок!..
 - Ок! – вторит эхо.
Кирилл уже чувствует теплую материнскую руку и почти дотрагивается до нее, но кто-то жесткий и нетерпеливый тянет его от матери, сжав в смертельных объятиях и лишая всякой надежды спастись…



- Не пора ли нам сваливать, Ириней?
-Опять умничаешь, девчонка!
-Да ты глаза открой, принц крови!
-Тише.
-Ты боишься! Кого ж ты, то есть Вы боитесь? Уж не своих ли ближайших родственничков-монархов матушки Европы.
- Монархов?
- Не делай вид, что ничего не знаешь о своем происхождении.
- Знаю. Так что?
- Тузом по барабану!
-Но нам отсюда не уйти! Ты видишь, какие решетки на окнах, а двери, словно в Крондштатской крепости.
-А ты, то есть Вы там были?
-Перестань стебаться. И так тошно.
-Это нервное. – Эльвира прижалась к груди Иринея, крепко обхватив его острыми коготками за шею.
-Отпусти! – захрипел Ириней, почувствовав как хрупкие женские руки совсем без нежности захватили его горло. –А-а-а-а, за-ду-шишь!
 -Шишь! – отозвалось под сводами замка эхо.- Ишь!
-Ишь, а ты, то есть Вы  еще сопротивляетесь.
-Что ты, - с трудом выдавил Ириней, - делаешь?
-Ничего особенного: душу тебя, то есть Вас, мой любимый!
Ириней попытался разжать Эльвирины руки. Но не тут было: мертвой хваткой уцепилась за шею подружка, надавив сонную артерию. Дышать стало трудно, радуга пошла перед глазами, затряслись колени и зашумело в голове.
 -Не дергайся: хуже будет.
Мужчина не послушался и еще раз попытался разжать руки, но только поранился о стальной маникюр нападавшей. Теплая кровь побежала с его ладоней по щекам Эльвиры.
-Р-р-р-р, - леденяще прозвучало рычание дикого зверя. Волосы сами собой поднялись на голове у Иринея и пот холодной струйкой побежал между лопаток, покрывшихся гусиной кожей.
-Мать моя!
-Га-а-а-а! Не мать! Не мать твоя!
-Не мать? А кто же?
-Сме-е-рть твоя!
-Сс –мме-ерть!
-Смерть!
-Дак ты не…?
-Правильно! Не!
-Нет?
-Нет! Не девка твоя!
-Кто ты?
-Шлюха быка Аписа!
-Какого Ап-пписа?
-Невежа! И чему тебя в школе учили!
-Мне больно!
-Еще больнее будет!- Острые, как когти беркута, ногти мучительницы вонзились в кожу Иринея.
-Э-э-э-х-х-хы-хы…, - захрипела жертва Шлюхи бога Аписа.-Уч-ч-ччили!
-Когда б как след учили, то ты бы, наивный, не поперся  так запросто в Париж.
-У мм-мменя былл вы-ыбор? – От волнения губы Иринея тряслись и сцеплялись в клейкой слюне.
-У человека всегда есть выбор.
-Да отпусти ты мм-меня!
-А не смоешься?
-Куда?
-А действительно, куда?  Хм! – хмыкнула женщина. И разжала руки. – От себя не скроешься! Здорово тебя Ирина на иглу посадила!
-Ирина?
-Что, уже не помнишь? – Женщина, похожая на Эльвиру, жестом указала ему на старинный стул, больше похожий на атрибут монаршей власти, чем на мебель. – Присаживайся, кавалер.
-Зачем вся эта комедия?
-Ты забыл, зачем  пожаловал в столицу мира?
-Не-еет, - тихо ответил Ириней. – Но ведь это тайна.
Его еще продолжало трясти. Понимая, насколько мужчина еще находится во власти пережитого, женщина угрожающе сверкнула влажными татарскими глазами. – И мне не скажешь?
-Но я…
-Ты – никто. – Женщина нервно выбросила вперед пики своих боевых ногтей.
-Только не это! – Взмолился Ириней. – Я  все расскажу.
-Так-то лучше, - улыбнулась мучительница. – Говори, кто и зачем тебя послал в Париж,  Ирина?
  - Она.
 - За семью фолиантами?
-За ними, - кивнул Ириней.
-Фылиантами! Х! – Хихикнула неслабая одалиска. – Так вам и подавай весь мир на блюде!
-Да мне, собственно…
-Тебе! Что тебе, собственно, а? – передразнил двойник Эльвиры. – Какого же ты так легко согласился!
-Ма-мму захотелось увидеть!  До смерти как!
-Маму? – Женщина вдруг переломилась пополам. Ее лицо, закрытое руками, потерялось  в глубоких складках, но уже не легкого фривольного платья, в которое был одет двойник Эльвиры, а широкой юбки какого-то роскошно цветастого цыганского наряда, в котором щеголяют российские гадалки по площади Трех вокзалов в белокаменной или на Ладожском вокзале Северной столицы. Но больше всего Иринея поразил у женщины цвет волос, которые за одно мгновение из светло-каштановых стали пепельно-седыми и словно волны  накатились своими библейскими прядями на колени женщины.

Иринея словно ударило током. Он сполз с кресла и упал на колени.
Мраморные плиты пола были холодными и гладкими, но он не смог даже сдвинуться с места. Плиты вместе с мебелью ползли вверх и встали чуть не вертикально – так, что он почти уперся лбом в их сияющую поверхность и застонал:
 -Ма-ма… Мама!

Волны серебристых волос, взметнувшись, рвутся за край бездонного неба и громко искрят неизъяснимыми, точно электрическими разрядами:
- И-ирик! – возглас раздается как крик и разносится по всему замковому пространству. В нем – десятки не прожитых с родным человеком блистательных и неповторимых лет.
- Ма-ма! – на одном издыхании в два слога выжимает обезумевший Ирик.
- Сынок! – одним сигнальным вздохом отвечает измученная мать.
- Где ты была столько лет?
- Была! – женщина поднимает голову и на Иринея глядят его собственные калмыцкие глаза с суженными веками и маслинами искрящихся глазных яблок. Искрят и утопают в перекатах соленых слез.
Ириней просто взрывается внутри себя: еще бы! Послали за семью фолиантами, а он почти встретил свою семью. Ну пусть и не всю, но он встретил свою мать.
- Сынок!
- Мама!
- Иди ко мне! – Женщина решительно вытягивает, словно крылья, руки к Иринею.
- Но они меня предупреждали!
- Кто!
- Побратимы.
- О чем, сын мой?
- О чародейках!
- Сы-ынок! Нас специально разлучали.
- Ма-ма! Но ты так долго не приходила и почему я должен верить тебе?
- Ты прислушайся к сердцу.
- Прислушался.
- Стучит?
- Да.
- А ты сомневаешься?
- Нет.
- Так что же?
- Горько мне, мама моя!
- Горько?
- Да.
- Как горько?
- Горько так, как когда-то я пил сгоревшее материнское молоко.
- Не удивительно, сынок.
- Почему?
- Меня травили борзыми.
- Борзыми?
- Ну да. За мной все эти годы шли натасканные ищейки. И молоко сгорало.
- Ма-ма!
- Да, сынок!
- Иди ко мне!
- Иду.
Женщина пытается приподняться, но у нее ничего не получается. Тогда она рвет на груди атласную кофту и, обратившись в сизую голубку, с клекотом взмывает под готический потолок замка. Большие крылья неловко задевают лепнину и гобелены отсыревших за века стен замка.
- Ты куда? – вопрошает Ириней.
- На гору Синай.
- Зачем?
- Не спрашивай, сынок: мне не оставили выбора.
- Ты же сама говорилва, что у человека всегда есть выбор. Не улетай, мама!..
Вверху никто не отозвался. И, несмотря на то, что пол наклонился градусов под сорок пять, никакие предметы не ползли вниз, а какой-то силой удерживались на своих местах. Кресло с женщиной-голубкой тоже вознеслось вверх и напоминало колесницу фараона с картинки в школьном учебнике. Ириней даже запомнил сделанную им в шестом  классе надпись на страничке  учебника:«6 октября пошел снег…» Надпись покоилась у подножия пирамиды Хеопса. Небо над пирамидой было до безобразия голубое и словно смеялось над погодой за окном. По небу струились золотые нити нестерпимого египетского солнца и проплывали души усопших египтян времен Древнего царства. В углу странички, прямо на верхушке радостного неба  Ириней изобразил чернильным пером фиолетовую галочку и  вообразил ее душою своей усопшей матери…
-Не умерла я тогда, сынок. – донеслось наконец свыше.
-Но тебя же похоронили?
-Похоронили.
-Как же тогда?
-Как! – засмеялась женщина наверху. – Меня живой закопали.
-Живой?
-Ну да.
-Как это?
-Очень просто. Я была сильно ослаблена после тифа, скосившего всю пересылку под Вологдой. Нас штабелями загружали в телеги и свозили в монастырские подвалы. Там крысы делали свое дело и уже нечего было хоронить. Некоторые просили, чтобы  их выпустили на волю умирать. Но кто же прислушается к бреду умирающей зэчки и отпустит тифозную за ворота тюрьмы. Но мне повезло.
 -Повезло?
 -Ну да.
-Заболеть тифом и умирать в тюремной больнице ты называешь везением?
-Не совсем так. Тифом болели многие и не все умирали. А то, что я была в тюремной больнице, так мне просто повезло по сравнению с вольняшками, которыми вообще никто не занимался.
-Но ты же все-таки умерла?
-Умерла.
-И в чем же радость?
-Да не радость, сынок.
-А что?
-Мне открылась новая явь.
-Явь?
-Ну да.
-После смерти?
-Я не совсем умерла.
-Но я же лично был на твоей могиле и надгробие с оградкой поставил.
-Видела.
-Как?
-Я вышла из могилы.
-Вышла?
-Чему ты удивляешься?
-Ты мне какие-то сказки рассказываешь.
-Не сказки это.
-Докажи.
-А то, что я сейчас перед тобой, не доказательство?
-А Эльвира?
-Твоя маленькая проказница? Не переживай. Никуда она не делась. Ее субстанция сейчас покоится в мочке моего левого уха.
-А в мочке правого мать Мария Тереза?
-Не богохульствуй. С Марией  мы вместе бывали на императорских балах…
-А мать ли ты моя? – Ириней не выдержал. – Так много у тебя чудес.
 - Лови!
Сверху засвистел какой-то предмет и больно ударился о лоб Иринея.
 -Что это?
-Ключик от сундучка.
-Какого сундучка?
-В котором те самые книги хранятся.
-Книги?
-Именно так. Или ты не за этим пожаловал сюда?
-Но это еще ничего не говорит.
-Не говорит? Передав ключ, я обрекаю себя на вечные мучения.
-Мучения?
-  Гуго де Пайанс не простит мне такой вольности.
-Он жив?
-Там, где сейчас я нахожусь, это называется по-другому.
-Как?
-Он достоин тьмы и заговорен от света.
-Значит, скорее мертв, чем жив.
-Мы так не считаем.
-Кто, вы?
-Дети подземелья. –так громко воскликнула Протогена, что заложило уши.
Эхо громко повторило: Зелья! Зелья!...
-У Короленко был такой рассказ.
-Только мы другие. Те были слабые, а мы – сильные. Те нуждались в защите, а нас, дружок, самих надо бояться. Те ждали доброго барина или царя, а мы сами управляемся с царствами и мирами. За тех все время кто-то решал, а мы сами распоряжаемся чужими судьбами.
-Но почему ты тогда проявляешь слабость, отдавая мне фолианты?
-Чтобы доказать тебе, что я твоя мать и для сына мне ничего не жалко, во-первых. Во-вторых, я хочу просить тебя найти своих  братьев.
-У меня есть братья?
-Есть.
-И кто они?
-Старший сейчас в горних высотах заплутал. Будимиром его зовут. Ты должен помочь ему душу обрести. Младший брат, Сильвестр, также мечется в чужой оболочке и неприкаянно бродит по свету.
-И как я найду их?
-Я  все расскажу. А пока отправляйся за фолиантами. Чернокнижник ждет тебя…
 -А ты?
-За меня не беспокойся. Дальше царства теней уже не попасть, а к вам, людям, у меня пути нет.
С последними словами Протогены замок наполнился шуршанием сильных крыльев и тихой музыкой, которую обычно при кремации заказывают родственники усопших…
-Прощай!..




Отправив отца Григория в Париж, Будимир вернулся к правлению страной из кремлевского кабинета.

В императорском  кресле хорошо думалось и крепко дремалось.
При этом виделась Будимиру болезная, раздерганная на лоскутное одеяло хилая чахоточная Русь, которая, безусловно, требовала единения. Но какого – ни один из кремлевских политологов не мог ответить. Ясно было лишь то, что страна жаждала перемен, но не потрясений, а сторожкого возвращения к лучшим временам своей имперской стабильности и сытости.

И вдруг Будимиру пришло откровение: следует создать для правящей партии Быков нечто противоположное и оппозиционное. Нечто вроде предохранительного клапана или громоотвода. Не то рванет как в недалеком историческом прошлом. И мало тогда не покажется. Вот только кого поставить во главе – вопрос. Нужен человек, который во имя общего дела пожертвует собой. То есть найдет силы повести за собой и в нужное время не соблазнится взять власть в свои руки. Велико! Ох велико искушение сесть на заветный трон и присвоить себе патриарший посох. А кто, кроме Иринея, мог лучше и безопаснее всего подойти на эту роль. Знать бы, где точно этот Ириней находится. Пусть оперативники Тираспольского ГРУ поищут его в Париже и под Парижем. Они в последнее время так финансированы, что грех не отрабатывать заботу государства. Да и у посланного туда отца Григория воистину собачий нюх.

Пока ребята будут искать Иринея, не слетать ли ему в Сочи?

Надо сказать, что Сочи в последнее время стали каким-то сказочным наваждением для Будимира. То ли золотуха, то ли голодное и неустроенное детство, когда в родном сибирском городке вечно несло сыростью от жилья и так хотелось солнца и цветов. То ли эти бандитские поговорки во времена Советского Союза про прикуп, при котором жил бы у моря в волшебном городе Сочи. То ли песни Вертинского, то ли пальмы у моря, то ли профилактории профсоюза шахтинских горняков – кто ж его знает? Полюбил Будимир Сочи раз и навсегда…  А тут еще глас ему был свыше. Приснился Будимиру Святой Георгий Победоносец на белом коне и с копьем, попирающим Змия. И молвил ему Георгий: «Час настал, княже! Подай заявку на проведение Зимних Олимпийских игр в Сочи. Отсюда на весь мир сойдет свет Господен и до Грааля  достижет».

 Проснулся Будимир в холодном поту. Выглянул в окно. А перед ним - Большой Кавказский Хребет, высоко подняв седую голову, гордым джигитом стоит над всем Кавказом.  Возвышается  и столетиями зорко стережет горскую честь. Снежные барсы, как домашние кошки, бегают по его отрогам и отлавливают неосторожных косуль…
 - Товарищ президент! Ваше Императорское Величестьво!– ординарец вывел Будимира из состояния полудремы.
 - Летим?
 - Нет. Не летим.
 - Почему?
 - У нас внеочередной Совет Безопасности.
 - А… я и запамятовал. Прибыли?
 - Так точно!
 - Через пять – десять минут зови. А мне пока чашечку кофе.
 - Есть!

Трудно, трудно стало стоять у руля государства. Окушама, американский президент, того и гляди, публично объявит Россию зоной американских интересов. Негласно уже и так известны намерения ненасытых янки: скачать родимые углеводороды и спилить лес с неоглядного постсоветского пространства. Поделить СНГ на сотни карликовых государств и установить штатовский протекторат. Пятая колонна в виде некоммерческих организаций расползлась от Польши до Кореи, норовя испачкать оранжевым цветом веси и долы.
Всемирная путина лезет заразой из интернетовской сети и, словно ненасытный чилийский паук, оплетает своими нитями доверчивых кукушат и, как к бездне, подтягивает к слюнявому рту – экрану монитора.

Пентагон изо дня в день наращивает свой и без того немалый бюджет. Систему ПРО (противоракетной обороны) громоздит в Европе и Азии вдоль бывших советских границ, а то и внутри своих прибалтийских и кавказских сателлитов. Давит на весь мир своими корпусами быстрого реагирования и вытягивается во фрунт перед звездно-полосатым флагом, накрывшим пол-мира.

В такой ситуации Будимир, решил, не откладывая, на Совете Безопасности поставить вопрос ребром: или увеличиваем расходы на оборону или он подает в отставку и снова уходит в адвокатуру или на пенсию.

 - Товарищ президент! Ваше Величество! Ни в коем случае! – заявил с места министр обороны Сыромятов. – Наш вероятный противник только того и ждет, когда мы ослабеем настолько, что не в состоянии будем ему противостоять. А на улице уже, не забывайте, двадцать первый, как бы сказать,  век.

 -Очко! – скаламбурил премьер-министр, - Гы, гы!
 -Опять вы, Фома Фомич, так странно шутите!  - сделал замечание президент.
 - Прошу прощения, Будимир Михайлович! Давайте о безопасности поговорим.
 - Вот-вот! Кто же против? – Будимир строго взглянул на членов Совета.
Ни один из присутствующих не шелохнулся.
 - Мы тут проголосуем, а Дума?
 - С Думой я сам как-нибудь разберусь. – Будимир с облегчением смахнул пот со лба. – Спасибо, друзья. Я знал, что вы меня поддержите. Будем считать, что с первым вопросом покончили. Со вторым посложнее.

 - Вторым? – Министр МВД  удивленно вскинул брови. – Не вся повестка исчерпана?
 - Торопишься, Герман Казимирович… - Будимир встал из-за стола и подошел к монитору, расположенному за креслом президента. – Обратите внимание.
На мониторе появилась разноцветная карта России с преобладанием розовых тонов с червячками нефтяных качалок и газовых скважин.
 -Обратите, господа, внимание!

-На что, Будимир Михайлович? – Секретарь Совета Безопасности (ССБ) Гамаюнов, предварительно протерев вспотевшую лысину, удивленно вскинул кустистые брови.
 - Не догадываетесь?
 - На розовый цвет! – быстрее всех отреагировал министр МВД.
 - А какой был раньше?
 - Раньше, знамо дело, Будимир Михайлович, красный.
 - Вот-вот. И нефть с газом выше залегали.
 - Розовеем! – премьер - министр так крутнулся на кресле, что оно жалобно заскрипело.
 - А надо?
 - Ответ на этот вопрос я и хочу услышать от вас.
Все члены Совета Безопасности испуганно пригнули головы и потупили глаза: никто из них не знал и даже отдаленно не догадывался, что и как надо дальше.
Прошла минута, вторая… Пауза затягивалась.
 - Мент родился! – радостно нашелся Костогривов.
 - Уж лучше бы такой и не рождался…
Министр МВД  никак не отреагировал на президентскую иронию. Старый боец, он и не такого наслушался за свою долгую жизнь во  внутренних органах. Жила бы, как говорится, страна родная, а личные обиды как-нибудь переживем.
 -Эврика! – министр сельского хозяйства с южно - русской фамилией Полупузов прервал явно затянувшееся молчание. – Нашел!
 -Что нашел, Богдан Трофимович?
 - Слово нашел, то есть выход.
 - Выход куда?
 - На отруба, товарищ президент.
 - Столыповщину будем разводить?
 - Уж лучше столыпов-щину, чем … - министр поперхнулся…. – Хм!
 - Говори. Что уж там?
- Я…я, хотел сказать…
 - Сталин - щину? – Будимир так и произнес в два слога.
 Министр сельского хозяйства широко расставил локти и тихонько заскулил. Он хорошо знал, что с президентом так нельзя разговаривать, ибо всегда получишь по профилю, а то и по фасаду.
 - Д - да! От кого, от кого, но от вас, Богдан Трофимович не ожидал я такого…  Уж если министр сельского хозяйства так запросто обвиняет в авторитаризме, то это уже очень серьезно. Чего тогда от других ожидать?
 - Помилуйте, Будимир Михайлович, я и слов таких-то не знаю…
 - Не скромничайте. Чего уж там! Двайте, господа, ближе к делу. Вот и предложение по отрубам поступило. А что? Когда-то в этом и виделось будущее России.
Никто не проронил ни слова. Все помнили, чем закончил Петр Алексеевич Столыпин.
Будимир понял, что надо поторопиться и строго так посмотрел поверх очков  на членов Совета:
 - Ладно. К карте и отрубам вернемся потом. Кто у нас сегодня докладывает? Мне помнится, что там значился глава МВД.
 - Так точно, господин президент! – Костогривов с готовностью подскочил. – Я.
- Слушаем вас, Герман Казимирович.
 - Я бы хотел пригласить заслушать одну особу...
Все переглянулись.
 - А что! Если по существу дела, – улыбнулся Будимир, - приглашайте. Женщина – всегда украшение любого стола, то есть Совета. Приглашайте.
Ореховые двери зала заседаний Совбеза медленно отворились. Членам Совета даже показалось, что оттуда повеяло легким морским ветерком и запахло магнолиями. Через мгновение перед настороженными высокими мужами появилась сияющая фигура средних лет высокой женщины в строгом деловом костюме прет- а - парте.
 - Президент Всемирной Ассоциации Бессмертных, действительный член Международной академии Лунного разума, лауреат Премии иномира Ирэна Модестовна Канцельгоген! – громко объявил министр МВД.
На вид возраст женщины был не выше среднего. Но когда она заговорила, то в ней почувствовался не просто умудренный опытом человек, но настоящий интеллектуальный киборг.
Женщина говорила всего минут пятнадцать, но этого хватило, чтобы государственные мужи схватились за головы.
 – И вы на полном серьезе предлагаете под каждым мегаполисом живых воздвигнуть город мертвых от Балтики до Тихого океана. Прописать в этих пантеонах забальзамированных мертвецов. Используя нано - технологии, оживить их как буддийского монаха Итигэлова. Создать для них инфрастуктуру. Вывести из пробирки новую расу людей-киборгов. И с помощью евгеники захватить весь мир, а потом и Вселенную. А знаете ли вы сколько это будет стоить? – спросил Греп, министр экономики.
 - Достаточно. – Ни один мускул не дрогнул на лице высокордной дамы.
 - А где мы столько внебюджетных денег возьмем, - не унимался министр. Это раз И потом – это преступление против человечности!
 - Патриоты дадут. Во-первых! Во-вторых, человечность нам может выйти боком!
 - Кто даст! И как выйдет?? – почти завизжал министр.
 - Члены нашей корпорации. В том числе, «Союз светлых граждан» и «Алая сотня»
 - Этого мало, Ирэна вы наша Модестовна!
 - Все честные люди России пожертвуют.
 - Во имя чего?
 - Во имя нашего с вами будущего.
 - Ничего себе переспиктивка! – хохотнул Грех. – Вот я никак не хочу после жизни, тьфу-тьфу, превращаться в Ленина и прочих идолов...
 - А Вас, Грех,  никто и не будет заставлять. В их ряды надо еще попасть.
 - Попасть, говорите! Уж не так ли как в наши парламенты?
 - А что, Вас не устраивает наша национальная избирательная система?
 - Я этого не говорил… - Министр покраснел и ретировался.
В зале снова возникло напряженное ожидание…
Будимир попросил задавать докладчице вопросы.
Первым решился все тот же Костогривов.
 - Ирэна Модестовна! Поделитесь, пожалуйста, с коллегами: почему Вы, имея в вашей Ассоциации такие кол-лоссальные ресурсы, решили обратиться за помощью к государству?
 - Наших безбожников легче на супермаркеты и иподромы разорить, чем на Русскую идею. Поэтому я обратилась к вам за помощью. Вы - умные, авторитетные и, - она сделала паузу, - глубоко верующие люди. Если вы начнете в лице России вкладывать деньги в этот проект в, то остальные граждане безоговорочно поддержат. Ведь сколько раз так уже было, господа. Чума. Холера. Оспа. Кризисы. Обвалы. Революции. Перестройка. Все рушилось, словно при потопе. Президент страны, как праотец Ной, уходил на стапели и погружался в работу. Все граждане бросались за ним следом. Строили ковчег. Собирали команду. Снаряжали судно. Спасались и спасали других.
 - И почему Русская идея?
 - Пусть будет Российская.
 - Хорошо! – согласился президент. - Было, но не так! Как вы себе это представляте? Да и не во сне ли мы? Объясните нам толком свою затею. – Было видно, что Будимир начинает терять терпение.
- Это не моя личная затея, - побагровела Ирэна Модестовна и замолчала: до часа «х» она не имела права разглашать имя автора идеи.
- Не ваша? – не понял Будимир. - Чья тогда?
- Вы меня… , - заикнулась дама, - я хотела сказать, что это общая идея.
- Корпоративная?
- Ну да. Со мной работали лучшие коллективы специалистов, общественные деятели и просто хорошие люди.
- Имен вы нам, конечно, не назовете?
- Зачем, господин президент? Ваше императорское Величество, если Вы доверяете мне, то я ручаюсь за каждого брата.
- Брата?
- Брата, а то как же?
- Пусть брата. Но вы толком объясните смысл вашей идеи.
- Пожалуйста. Представьте, господин президент, себе эдакий элитный клуб, в котором восседают воскресшие мертвецы – каждый за своим привычным занятием и ждут Судного часа, а над аркой центрального входа слова из Экклезиаста: «Суета сует – все суета». Приезжают родственники. Проведывают своих покойников. Общаются с ними. Делятся новостями, а то и совета попросят. Внуков показывают, а то и правнуков. Вместе праздники отмечают. Веселятся как при жизни…
- Бред какой-то!
- Вам нужны доказательства?
- Не то чтобы, - Будмир поддался обаянию Ирэны Модестовны.
- То-то, господа! Да и какие уж тут доказательства, коль нам дали согласие первые мужи России.
- Гм, возможно теоретически в этом что-то и есть. – тихонько сказал Грех, вмешиваясь в разговор.
- Теоретически! Скажете тоже. Практически это такой бизнес-проект и идея одновременно, равных которым не было, нет и никогда не будет на земле. До этого не только ни одна ритуальная контора не додумалась, но и лучшие правительства мира. Соглашайтесь, господа. Такие перспективы!
- Но это скорее всего не рай, а ... Гоголь Николай Васильевич со своими «Мертвыми душами» просто отдыхает.
- Но это же настоящая оппозиция Христу!
- Скажете тоже! Антихрист, если вы его имели ввиду - в преисподней.
- В преисподней?
- Ну да. Этажом ниже.
- Значит, Вы нам, милейшая, предлагаете преисподнюю? – вмешался Будимир.
- Нет. Не так, господин президент. Это будет альтер - нативное царство. С теми же инсти - тутами, что и наше общество.
- Институтами? Они, что и Пенсионный фонд будут иметь?
- Еще как! И пенсионный фонд и профсоюзы со всякими там здравницами и профилакториями. – В этом месте все министры дружно рассмеялись. - А чему вы удивляетесь? Мертвецы тоже не лишаются автоматически гражданских прав и свобод.
- На что они им?
- А на что они вам?
- Но, женщина, не забывайтесь!
- Простите, Будимир Михайлович!
- Хорошо. – кивнул Будимир. - Пусть лежат себе и раздумывают о вечном.
- Тогда это будет дискриминация по динамичному признаку.
- Логично. Согласен. Что в это время делает Антихрист?
- Антихрист завладевает нашими душами еще при жизни. И плавит их в аду, аки вологодское масло. – Ирэна Модестовна кашлянула басом. - На души мы не претендуем. Вначале нам будет достаточно одного тела. И не где-то там, в аду, а под каждым городом и домом. Мы поселим мертвецов в местах прописки. Где умер, там и прописан. Где прописан, там и умер.
- Где умер, там и воскрес?
- Лев Аронович называет это иначе.
- Кто такой?
- Это наш доктор. Гений медицинской науки.
- Но вы только что перед этим говорили об ауре мертвых душ. – оживился до того млчавший Греп.
- Говорила и что?
- А то, что только души могут воскреснуть. Тела не могут. И в священном писании так…
- Не ловите меня на слове. Чего вы, братец Грех, к словам цепляетесь?
- Грех  задумали вы, Ирэна Модестовна!
- Грех? Скажете тоже! Не одним же фараонам и компартиям из мумий выгоду извлекать.
- А по России чем это отзовется? – снова перехватил инициативу Будимир.
- Партию воскресших создадим, то есть оживших мертвых душ.
- Как по Николаю Васильевичу?
- По нему. Кто ж не читал Гоголя?
- Институт мертвецов? Что, по - Вашему, мертвые будут участниками общественных отношений?
- Мертвые, представьте себе.
- Это как?
- Очень просто. В соответствии со ст. 182 – 189 Гражданского кодекса Российской Федерации оформим на наследников представительство по персональной доверенности. И пойдет купля - продажа недвижимости, контрактация, мена, дарение, рента простая, рента природная, аренда, субаренда. Подряд на то, подряд на се. Пенсию будем начислять, пособия по инвалидности и утрате кормильца. Будем гранты получать. Потребительские кредиты. Представляете какие масштабы?
- Но ведь обязательства прекращаются смертью гражданина, Ирэна Модестовна? – вмешался внезапно проснувшийся министр юстиции Ульянов.
- А кто вам сказал, Герард Благович, что гражданин умрет?
- Не понял?
- Он не умрет, а исчезнет, то есть пропадет без вести  при обстоятельствах, не угрожающих жизни и не дающих основание предполагать его насильственную смерть.
- И что из того?
- Что – что! – возмутилась Ирэна Модестовна непонятливостью министра. – У нас будет, господин Ульянов, целых пять лет, чтобы действовать от имени и по поручению покойного.
- А прокуратура, родственники, органы опеки,  КГБ наконец?
- С нашим и вашим штатом, Ирэна Модестовна подбородком очертила  членов Совбеза, - если не справимся, то зачем нам весь этот… - она сделала паузу, - штат?
- Ирэна Модестовна, а раз партия, - Будимир радостно потер руки, - то и на выборы можно, а?
- И на выборы. Еще как! – Ирэна Модестовна, сладко изогнувшись, крутнулась на шпильках. – Мы такой рейтинг и процент нашим кандидатам устроим, что закачаешься. Ах!.. Партия жизни отдыхает!
- Мертвым?
- Это они для ЗАГСа и родственников умрут, а для электората … - тут последовало непечатное выражение, - и Избиркома они будут живее всех живых!
- Как?
- Вот так. Мы их в списки внесем. Кто запретит?
- А проверят?
- Пока то да се, а мы бац и в дамки, то есть в Думу!
- А если признают недействительными?
- Обжалуем.
- Отклонят жалобу.
- Прицепимся к процедуре. Далее – по инстанциям! До Страсбурга с гамбургерами дойдем.
- Страсбурга! А нас не того?– Костогривов проводит рукою по горлу.
- Бояться будут. Когда цены на нефть и газ упадут, мы энергетику мертвых душ используем в наших партийно-промышленных целях.
- Думаете, выйдет?
- Думаю, да! На раз!
- Так мертвых боятся, потому что при жизни о них ничего не знают.
- Вот – вот, - каким-то утробным голосом произнесла Ирэна. Всем членам Совбеза стало как-то не по себе.
- Ого! Да у вас целая стратегия!
- То – то же! Так вы согласны?
- На что? – Грех сделал недоуменное выражение лица.
- Не лукавьте! Если работаете с нами, то мы вводим и вас лично, брат Грех, в учредители.
- Заманчиво. Но надо подумать. – ответил за Грепх Будимир. - Дело серьезное.
 -Еще бы не серьезное, - согласилась Ирэна Модестовна. – Подумайте!
 - Спасибо, Казимир Германович! И вам спасибо, Ирэна Модестовна!
 - Спасибо – да или спасибо – нет?
 - Мы, гм, обсудим все с товарищами, гм, и господами тоже. И вам сообщим.
Ирэна Модестовна с достоинством совершила легкий полупоклон и, высоко держа голову, удалилась. Ее нисколько не волновало, что этим проектом она торговала по всему миру, предлагая его разным людям и странам, как в свое время – Иринею…
Легкий ветерок со стороны колокольни Успенского собора, словно чья-то заботливая рука, коснулся лиц членов Совбеза. Все, как по команде, развернулись на колокольный звон и перекрестились на играющую под воскресным солнцем позолоту креста..._

У Сильвестра закружилась голова. Он уважал Розенбаума, но больше всего любил жизнь. Надо было решиться разорвать кольца неопределенности и выплеснуть себя в свободную жизнь, чтобы никто не смог достать его с вечными вопросами о смысле жизни.

Попрощавшись, Сила Гордеич отворил дверь и похлопал Сильвестра левой рукой по правому плечу:
- До скорага!
- Всего хорошего! – отозвался гость, унося под мышкой заветные документы со списками химиков спецкомендатур.
После похода к ветерану МВД Силе Гордеичу Сильвестр, изучив документы исправительных учреждений, загорелся жгучим желанием наладить условное осуждение в России, но уже на новом уровне.
Поехал на доклад к генерал- губернатору.
 - Что мы будем со всего этого иметь? – губернатор, хитро прищурившись,  постучал костяшками пальцев по ореховой столешнице.
 - Лично мы, Болислав Дементьевич, или государство?
 - Да как ты мог подумать, Михалыч? Конечно, государство!
 - Знаете, сколько  мужиков в России от суррогатов ежегодно  мрет?
 - Говори – не тяни!
 - Тридцать тысяч в год! Раз. Тридцать – тридцать пять гибнет в автокатастрофах. Два. Пятьдесят тысяч суицидов. Три. Пятьдесят – от инфарктов. Четыре. Пять пропадают без вести. Пять. Но не просто пять, а номер пять и тысяч пять. Еще тридцатик – в разборках и от рук бандитов. Столько – то, но не меньше, в бомжи уходит, а оттуда –фьюить, Сильвестр присвистнул, - на небеса.
 - И что?
 - А мы все это – под строгий контроль и учет!
 - Небеса или бомжей?
 - Ой, не до смеха сейчас!
 - Понимаю, понимаю, но это же возврат к прошлому.
 - Да, если хотите. Возврат. Но не просто к прошлому, а к хорошему прошлому, заметьте, Болислав Дементьич!
 - И ЛТП (лечебно-трудовые профилактории) возродим?
 - И их, родимых!
 - Михалыч! Так мы с тобою туда первые кандидаты и будем!
 - Не до шуток мне!
 - А мне тоже не до веселья! Но то, что ты предлагаешь, вызовет такие протесты у демократов…
 - У кого, кого?
 - Да не ерничай! Президент твердо стоит на демократических и правовых позициях!
 - Пусть стоит. Мы ему не будем мешать стоять.
 - Не будем, не будем! А сам такое городишь! На голову не натянешь!
 - Вовсе не горожу. Наш проект, увидите, перекроет все национальные проекты!
 - Как?
 - Спцкомендатуры сразу помогут решить столько проблем.
 - Каким образом, голова?
 - Во-первых, жилье.
 - Жилье?
 - Да. Жилье. Мы построим прекрасные общежития казарменного типа – по нарочке (нарам) на одного жигана и в два яруса. А кое - где приспособим уже готовое.
 - Да где?
 - Например, в тех же воинских частях.
 - А солдатиков куда?
 - На дембель!
 - Кто родину будет тогда защищать?
 - А химики?
 - Ну, ты и дал!
 - А что? Отбывают срока, знаем по статистике, в основном мужики от двадцати до пятидесяти лет. Самая детородная  пора. Так?
 - Так.
 - Среди них и военнообязанные будут. В таком возрасте военно-учетные специальности – не проблема. Слава богу, призыву на Руси не одна сотня лет. От Петра Первого или еще ранее.
 - Положим, что от Петра. Ну, ты даешь, Михалыч! И оружие им выдать?
 -Почему нет? Помните, военкоматы в советские времена «партизан» из запаса  на переподготовку призывали?  Да и сейчас призывают. Сброд  еще тот и ничего!
 - Точно! Как я не подумал! И пацанов желторотых перестанем на срочную брать. Сразу усилим оборону и членов Комитетов солдатских матерей успокоим! Ну, ты и голова!
 - Так это не все!
- Что еще?
 - Инвестиции и заказы у китайцев перехватим!
 - Это как?
 - А вы думаете, что среди химиков одни пехотинцы будут? Там и специалисты всякие! То есть самая что ни на есть дешевая рабочая сила.
 - Специалисты! Скажешь тоже! Домушники да хулиганы!
 - Не а! Будем избирательно подходить!
 - Как?
 - А на кой ляд нам, скажите, домушник? Мы лучше инженера с банкиром закроем. Токаря высшего разряда. Конструктора там или теплотехника. Хоть таксидермиста!
 - Дермиста?
 - Таксидермиста, то есть специалиста по чучелам.
 - Ух, ты! А если артистов?
 - И артистов.
 - А заслуженных слабо?
 - Не то что заслуженных, но и народных, если родина прикажет! И балета, и визажиста всякого!
 - Слушай, Михалыч! Ух, ты! – Губернатор вскочил с кресла и закрутился на одной ножке. - У нас, Михалыч, такие перспективы открываются. Вай-вай!
 - Наливай - те!
 - Понял. – Губернатор бросился к бару, незаметно встроенному в книжный  шкаф из орехового дерева и открыл скатерть-самобранку. – По маленькой!
 - Давай - те!
 - Тебе чего?
 - Без разницы.
Губернатор налил ледяной водки с ностальгической зеленой этикеткой «Московская».
Выпили из сразу запотевших рюмочек. Потом еще. Закусили керченской сельдью с соленым владимирским огурчиком и корочкой черного хлеба с ломтиком хрустящего лука.
 - Хорошо! – выдохнул Сильвестр.
 - Будет еще лучше, когда мы все это, - губернатор кивнул на архивы спецкомендатур, - доложим в Москву.
 - Когда?
 - На ближайшем Госсовете.
 - Надо спешить, а то ведь не мы одни такие умные, шеф!  Время не терпит! – взорвался Сильвестр. – Проект надо зарядить до вступления в ВТО.
 - Не понял? – поморщился губернатор.
 - Что там понимать, мама родная! После воплощения проекта в жизнь европаны нам никакой жизни не дадут и, тем более, вступления в их глобалистские кампании.
 - Пожалуй, что ты, Михалыч, и прав. Но, с другой стороны, а знаешь ли ты, сколько сейчас всяких проектов показывают президенту?
 - И знать не хочу! Знаю только одно, что промедление, как говорится, смерти подобно и, - добавил он, - мучительной.
 - Добре. Готовь документы на доклад в Москву. Ученых всяких привлеки…
 - Ученых? – поморщился Сильвестр.
 - Н - да!
 - Да ну их!
 - Почему?
 - Да тут один профессор уже задолбал меня на заседаниях Координационного Совета.
 - Интересно, чем?
 - Он все говорит как-то мудро про всякие аксиомы и презумпции в уголовном праве.
 - На то он и ученый.
 - Да я вовсе не против эксперта. Но он не считает условное осуждение наказанием.
 - А чем считает?
 - Фикцией.
 - Ишь ты!
 - Он не только так считает, но и добивается ограничения применения подобных уголовно - правовых мер в судебно-следственной практике.
 - Ты прям, как настоящий мент заговорил, - прыснул губернатор.
 - Да будет вам!
 - Не обижайся, Михалыч, но эта ментовская феня вот уже где у меня! – Губернатор провел ладонью по горлу. - И что из того?
 - Ученый он авторитетный. Академик! Если будет против нашей затеи, то нас не поддержат в белокаменной.
 - А если мы уговорим его?
 - Вряд ли.
 - Мы с ученым не станем спорить.
 - С ним не поспоришь!
 - Мы его привлечем на нашу сторону!
 - Как?
 - Предложим хорошую должность с высоким окладом. Грант, наконец, дадим такой, что он не откажется. В Америке курсы лекций ему устроим. Где-нибудь в Гарварде.
 - Попробуем. Но у нас есть еще одна проблема. То есть даже две.
 - Две? Какие?
 - С какой начать?
 - С первой!
 - Первая такая: мать у меня объявилась.
 - Как это объявилась? Ты же у нас, насколько я знаю, детдомовский.
 - Ну не совсем детдомовский. Одно время я жил в семье с родным батей и братьями.
 - Почему одно время? И когда это было?
 - Я тогда в первый класс пошел, когда отец меня разыскал и забрал из детского дома.
 - Интересно, - весь хмель слетел с губернатора, - ты раньше мне этого не рассказывал.
 - О чем? Не прижился тогда я у бати. Убегал часто из дома. С мальчишками уличными связался. Сначала одна судимость. Потом – другая. По малолетству много не дали. Батя нанял старого адвоката – еврея. Но после зоны я  уже не попал домой, и закружило меня по белу свету.
 - Гм! А мать?
 - Матушки, прикинь,  вообще не помню.
 - Кх, кх!
 - Не это самое интересное.
 - А что?
 - Братья-то были по мамке родные… А батя – не наш. Он нас усыновил. Фамилию свою дал и отчество.
 - Это как?
 - Как всем беспризорникам. Он к нам   в Тотемский интернат приезжал. С шефами. Приглянулись мы ему. Сначала он забрал старших братьев. Потом я подрос, он и меня взял.
 - Он что-то знал о вашей матери?
Сильвестр задумался.
 - Думаю, был в курсе. Батя, когда на свиданку приезжал ко мне в колонию, то признался, что больше всего боялся нашей дурной наследственности. Особенно моей, так как я у мамки был последышем.
 - Откуда он знал про мать?
 - Батя всю жизнь контролером на зонах СССР протрубил. Там и познакомился с матерью. Говорил, что она умница и красавица была, но очень порченная шалманом воровским.
 - Ты смотри, Михалыч, как жизнь закручивает. Только я не пойму, как это мать твоя объявилась?
 - Вот так и объявилась. Пришла во сне и сказала, что следит за нами - всеми тремя и очень хочет, чтобы мы исполнили наше главное предначертание в жизни.
 - Уф! А я думал, что и взаправду Протогена нашлась!
 - А вы откуда…?
 - Откуда имя знаю? Город наш невелик. Область, хоть и велика, но не спрячешься. Я ведь тоже когда-то начинал в органах. Про Генку, вашу мать, в моей молодости легенды ходили. Фартовая была женщина. Мужикам головы кружила на раз.
 - Вы?
 - А что? Там тоже всякие люди.
 - Я не про это.
 - Про что тогда?
 - Не много ли совпадений для одной жизни?
 - Нормально. Вторая – то новость какая?
 - Братья нашлись.
 - Братья?
 - Братья, хотя и не уверен.
 - Это как?
 - Имена у нас  троих были редкие.
 - У тебя так точно.
 - У братьев тоже.
 - Как их звали?
 - Старшего – Будимир. Среднего – Ириней.
 - Прямо как, - губернатор осекся,  - как….
- Как президента?
 - Ага! А еще как в писании. Редкое имя.
 - И что?
 - Ох, неспроста это!
-Так и не все.
 - Что еще?
 - Записку вчера передали.
 - Записку?
 - Даже не записку, замусоленный клочок сине-белой папиросной пачки с надписью. – Сильвестр полез правой рукой во внутренний карман полувоенного френча. Извлек какой-то обрывок бумаги и протянул Болиславу Дементьевичу. – Смотрите!
На остатках пачки, скорее всего «Беломорканала», - Протогена курила только крепкие папиросы, – было что-то написано красными чернилами или красным шариком.
 - Прочти, Михалыч: без очков – то не вижу.
Сильвестр взял бумажку и хриплым от волнения голосом прочел: «Младшенький,  перед Судным Часом обними Иринея и Будимира. И возьми уроки музыки у старого дяди Мойши Генделя. Вас, троих, десница Девы Марии направит на гору Мауру… Я тебе подскажу, где искать твоих… Твоя мама, Прото…» - Здесь странная запись внезапно обрывалась.
 - Судный Час! Гора Маура! Прото… – Протогена? Кто-то подшутил над тобой, Михалыч!
 - Нет, Болислав Деменьевич, сердцем чую, что скоро увижу братьев. – Подумал. – Может и мать.
 - Чудес на свете не бывает, друг.
 - А я верю в чудеса!..




Путешествие преподобного Кирилла по Русскому Северу закончилось также внезапно,  как и началось…

 Старцу почудилось, что вся долгая жизнь ему просто приснилась и ничего более. Да и как могло быть иначе, если после кончины к нему обращались не иначе как к святым мощам, выхаживая перед его кирилловской часовней в самом большом монастыре Восточной Европы степенными шагами заморских гусынь и гусаков в неведомых для него ранее вольных нарядах, открывавших ранее так тщательно хранимые от чужих глаз на Руси части мужского и женского тела.

Он смиренно лежал и сокровенно молчал, оглядывая маленькие сполохи тонких испуганных свечей, поставленных за упокой у Распятия и за здравие у Николая Угодника.

Туристы просачивались мимо него теплотворными ручьями человеческих фигур. Внимательно приглядывались к  проступавшим сквозь известковую кладку монастырских стен и могильные плиты многовековым проявлениям загадочной русской души…
И грустили, лопоча на свой аглицкий лад…

Кирилл, как и большую часть иноческой жизни, не открывал уста. Слушал и созерцал внутренним взором монастырскую и мирскую жизни. Отдавленные за века неподвижного лежания бока высохшего тела чесались от пролежней и прыщей. Кирилл, стиснув зубы, как и подобает святому, терпел.  Баня у русских православных монахов издревле почиталась за грех, но никакая чистота не возбранялась. Особенно чистота духовная. А телесная, стало быть,  незатейливо шла следом. Но это было в той, прошлой жизни, а после смерти даже мечтать об этом не приходилось.

 Многослойные, подобные стаям черных воронов, века, шурша пергаментными крыльями сказаний, проплывали за веками, а почти детское удивление усопшего не проходило.
В оно время пожаловал на Белозерье великий князь Василий III с княгиней Еленой Глинской, чтобы  помолиться о даровании наследника.  Кирилл вспомнил, как его дух долго не уступал молитвам согбенного князя. И лишь после заверения Василия в том, что он, царь, и его потомки станут даровать монастырю не щадя живота своего и поспособствуют милославию и милосердию праотчизны, сдался дух преподобного, не раз пожалев о том  спустя годы. Родившийся, выросший и заматеревший царь стал аки лесной аспид и гонитель милопочитания и справедливости на Руси. Попил кровушки стрелецкой и молодецкой. Окропил  морем людских страданий опричный самодержец-постриженник нежеланный бороду свою драную… Грустно.

Выручала окрест кипящая жизнь, скрашивая вечность преподобного.
Белозерье, сколь помнил Кирилл, всегда было не просто обильным, но и затейлевым.  Случались годы хрестианского глада и повального мора, но крепкая человеческая натура преодолевала их неустанным, от зари до зари трудом. Вела, надрывая пупок, подсечное земледелие и разводила молоконосный скот.  Рыбалила  на своих утлых лодчонках, бороздя глади  урожайных Белозерских озер. Бортничала и охотилась в обильной зверем тайге, принося добычу в отчий дом. Приготовлением сытой и обильной пищи, как и при жизни Кирилла, занимались хозяйки  хлебосольного Белозерского края. Богатые животом,  но слабые костью матроны эту хлопотливую обязанность возлагали на податливых духом, но выносливых телом ширококостных слуг.

Хлеб в доме  славян испокон веков –  хозяин  домашнего очага. А уж пироги  пеклись искусные и с разными начинками: из солнцежелтковых яиц, розовокачанной капусты, икряной белорыбицы, бело-едастых  грибов, твердого жемчужного китайского риса, духмяного с зубовным щелчком гороха, рябчиков раннеосенних и поросят молочных, распаренной лососины и тушеной медвежатины, косуль, замоченных в браге, и нежнейшего заячьего филе.

Сладкие пироги на редкостном по сладости меде со смачным изюмом, малиново-присным вареньем и индусскими пряностями, в народе назывались левашниками. Они были похожи на иерихонскиеи трубы в бежевой позолоте. Белозеры любили пироги подовые, бывшие с искристым сахаром, сочным мясом перепелки, с пошехонским сыром, сопряженные с липовым медом, молодой говядиной и кондовой простоквашей. Грех так говорить, но на званом пиру, ведал про то Кирилл, царский пирог для славян был как знамя Пантократора на поле Куликовом.  Или батюшко над ландышевыми пенатами. Пах он духмяно и сбивчиво горячо, проникая скозь дых и продых. А хмельную медовуху на гульбище, дык, кажный горожанин пивал, причмокивая отвислой нижней губой не дурой, поднося к усам    продолговатые позолоченнные кубки.

Верхом же  местечковой кулинарии было княжеское мясо по – белозерски, томленое в русской печи и покрытое запекшейся сметанной корочкой. От мясного яства шли такие духмяные запахи, что Кирилл ворочался в своем склепе и с невольной грустью, осознавая тонкое обоняние как великий грех, с тоскою в сердце сожалел об утраченном  мирском. Нежнейшая телятина была ловко отбита, проперчена, просолена и зело приправлена  свежей вологодской сметаной. При ее троекуровых запахах зело хотелось встать и вновь пойти жить.

 Преподобный вспомнил как он  ради Христова причастия оживил брата Далмата и благословил в мир иной.  Теперь бы он поступил иначе…

 Сны навевали  время, когда он, настоятель Белозерской обители Кирилл, стоял в легкой  из черного китайского шелка фелони, покрытой пудовыми веригами, за разверзутым в вечность псалтырем в своей иноческой келье и, преодолевая мирские соблазны,  молился Господу. Ноги, что твои колонны, наливались слоновьей тяжестью. Голова гудела как шаманский языческий барабан, но нельзя было ни на минуту овлечься: минута сторожила час, час берег день, а ночь сберегала год. Год хранил время. Время собирало вечность.

Кирилл благодарил Господа и Матерь Божью за дарованных ему небом святых сподвижников.
Любимый  ученик преподобного, постриженик  Белозерского  монастыря, Нил долго жил на греческом Афоне, наблюдал афонские и Стамбульские скиты. Вернулся скиталец в Белозерское отечество и  основал на реке Соре  в Вологодском крае первый скит провославной Руси. Скитское жительство было тогда как нечто среднее между  подвижничеством общежития и уединенным отшельничеством.

Скит был похож  на Белозерское домостроение своим  собранием из  нескольких келий,  с одной стороны,  и на общежитие, с другой стороны  тем, что у чернецов пища, одежда и  послушание  были общими. Скитский подвиг,  как его представлял сам Кирилл, - это  было  умственное, то есть разумное делание.  Он сам не раз в проповеди  повторял: «Кто молится только устами, а об уме небрежет, тот молится воздуху: Бог паче уму внимает, нежели усердию».

 Сосредоточенная внутренняя работа духа над самим собою, как понимал Кирилл, состояла в том, чтобы  своим умом блюсти сердце от греховных помыслов и  людских страстей, извне навеваемых или возникающих из неупорядоченной и слабой  человеческой природы. Оружием в борьбе с ними являлись мысленная духовная молитва и сосредоточенное безмолвие.  К ним присоединялось  пристальное дневное и всенощное  наблюдение за мозгом, бродящим, что галицкие винные  меха, земными грехами.

Кирилл обнаружил у Нила особый дар рассудительности учителя мудрости срединного пути. Преподобному нравились рассуждения ученика: «Без мудрствования и добро на злобу бывает ради безвременья и безмерья. Егда же мудрование благим меру и время уставит, чуден прибыток обретается. Время безмолвию и время немятежной молве, время молитвы непрестанныя и время службы нелицемерныя. Но прежде  времени в высокая мысль не продерзати. Срединною мерою разумения удобно есть проходити земную дорогу, так как срединный путь не падателен есть».

Еще в татарскую эпоху  преподобный Сергий учил монахов разумному и тонкому искусства борения с грехом. Нил,  помня заповеды своего духовного  предтечи, глаголил современникам: «От древних лет вси угодившие Богу скорбями и бедами да теснотами спасошася». Нил вослед за Сергием и Кириллом учил  о памяти смертной и тщете земной жизни:

 «Дым есть житие сие, пар, персть и пепел». Он на радость учителю своему  преподобному Кириллу величал слезы покаяния, слезы любовныя, слезы спасительныя, слезы очищающия мрак ума  человеческого.

Кирилл понимал, что  своим иноческим подвигом воодушевил  Нила на нестяжательство. «Многие святители, -учил  за Кириллом Нил, приобрели сие светозарное делание  посредством наставления, и редкие получили его прямо от Бога усилием подвига и теплотою веры, и что не малый подвиг обрести себе наставление не обольщающее нас».
Но не все  светозарно было в древностной глубине чернобокой и русоглавой Руси.

Игумены, назначенные из иных, некирилловских  монастырей, нарушали заветы преподобного.  Кирилл страдал, видя как старейшие и большие старцы все больше и больше отбегоша от монастыря. Тогда не терпяще зрети как предания Кирилла попираема и отметаема, дондеже, слышав то, князь Белозерский повеле отгнати того недостойныя игумена  от Кириллова монастыря и паки старцы вся собрашася одобрили то.

Зело гордился Кирилл иноком Дионисием -греком, родителем северо-восточного созерцательного подвижничества на Руси. А також превозносил Паисия, бывшего игуменом Троице-Сергиевой Лавры за то, что  ведал как в оно время принуди Паисия князь великий у Троици в Сергееве монастыре игуменом быти, и не може чернцов превратити на Божий путь: на молитву и на пост, и на воздержание, и хотеша его убити, бяху бо тамо бояре и князи постригшейся, не хотяху повинутися, и остави Паисий игуменство. И был хвалой поминаемый.

Как это было похоже на его собственное руководительство в Симоновом монастыре.
Радовался пастырь и за Иннокентия Комельского, нравом смиренного и образом кроткого, и в Божественных писаниях трудолюбно поучавашася и всем умом испытующе…

Всех уже и не помнил Кирилл. Многие лета давали  о себе знать. Но горечь была не забываемой как и имя  Иосифа Волоцкого, основавшего монастырь общежительного типа, уровень которого был  гораздо ниже скита. Уже в те времена монахов-созерцателей – учеников Кирилла, по сравнению с общим числом монахов, было поелику мало на Руси.
Это был жесткий и отсеятельный  рост  воспитателей духа и нестяжателей живота.
 Кирилл и его ученики уединялись в глухих скитах. Вели беседы о высших достижениях духа, пребывая в молитвах днесь и нощь.

Но было и другое. Так, Иосиф Волоцкий, по разумению Кирилла - грусть земли русской, имел дело с общей массою  низкого духовного уровня, для которой нужны были незамысловатые духовные побуждения. В его поучениях, видел Кирилл,  на первое место выходил мотив загробного воздаяния, страх вечных мук, благотворительность ради спасения своей души. Сам Иосиф стремился довести напряженность подвига до крайних, если не  глумливых   пределов. Главное  самоликое предназначение Иосифа, ужасался Кирилл, было в общественном и государевом служении. В  общежительном идеале Иосифа было много новых и далеко не византийских черт. Само молитвенное делание у него изнутри подчинялось деланию справедливости, в первую очередь, и милосердия, во вторую. Он был  благотворитель, немощным спострадатель, и монастырские села Иосиф, по разумению Кирилла, защищал  именно из этих общинных побуждений. Села он принимал от владеющих и богатых, чтобы раздавать и подавать нищим и бедным. И не только от страха, и не только из чувства долга, но именно из милосердия, Иосиф благотворил и обращал свою обитель то в сиропитательницу, то в странноприимный дом, а то даже учреждал божедомье  в погребенье странным и калечным.

К ужасу Кирилла, самого царя Иосиф включил в  систему Божьего тягла, и царь у него стал подзаконен, ограничен властью Господа. Иосиф внушал пастве, что неправедному или строптивому царю не подобает повиноваться,  что таковый князь в сущности и не царь, таковый не Божий слуга, но дьявол и не владыка, но мучитель.

Особо Кириллу претило опрощение христианства в Иосифовом учении. Но преподобный уже  давно не был подсказчиком и наставителем.  Ему, увы, оставалось лишь стороннее созерцательство.

Монастыри, к неудовольствию преподобного, на Руси стали основываться царским повелением. Тогда молвили в миру: аще не в царском имени будет тая церкви, ничто же по нас успеется, кроме оскудения.

 В то время, когда монахи зноем и холодом обуздывали буяго и дивьяго зверя - плоть свою, высокие мира сего,  жалкует Кирилл, погрязли в стяжательстве.

Хан крымский Менгли-Герей, басурманин, знамо дело, попросил Великого князя Василия, чтобы тот прислал ему серебряную чашу в два русских ведра. Серебряный чепрак Ивана Третьего отобрал у племянника ненасытный толстяк Шах-Заде. Критское вино в золоченых чашах было наиболее пленительным. Оно просто выпрыгивало из серебряных сосудов.

Еще при жизни Кирилл стал наследником и душеприказчиком сановных особ. Его наставник иеромонах Иосаф посоветовал Великому князю Ивану Даниловичу перед отправкой в Орду разделить превеликое наследие между его тремя сыновьями. При этом старшему сыну Симеону было отдано четыре золотых цепи, три пояса, две чаши с топазами. Блюдо с живым жемчугом, три блюда с сердоликом и два ковша серебряных- борзо пьяных. Среднему сыну, Ивану, было завещано четыре золотых цепи, два пояса с арабским жемчугом и каменьями заморскими, камень сердоликовый, два золотых ковша для похмелья, две круглых чаши и три блюда серебряных для белорыбицы. Младшенький Андрей получил четыре золотых цепи, пояс фряжский с амметистами, жемчужный с крюком на красном ногайском шелку, пояс ханский со значением, два питейных ковша и три блюда с лебедями серебром. Дочь Фетинья получила 14 золотых колец, ожерелье из жемчуга, головное чело и гривну в сахарную голову. Храму Владимирской Богоматери князь завещал серебряное блюдо о четырех кольцах.

Иван Второй не остался без советов Кирилла. При этом золотая шапка, бармы, жемчужная серьга, сердоликовая коробка, золотой шишак достались князю Дмитрию.
Самое главное сожаление у почившего Кирилла вызывал иноческий патриархальный запрет на мытье. По ночам комары - кровососы так доставали монашескую плоть, что он выл от боли и кусал до крови и без того бескровные губы.

Вот он не успел при жизни вымостить монастырский дворик гранитным  булыжником и грустил.

Вторая грусть была по захолустному Ферапонтову монастырю. Место брату Ферапонту досталось баское, но обиходить и содержать его надо было иметь много сил и умения. Кирилл не часто, но проведывал Ферапонтову обитель. Сосны над восточным озером  стояли яко пальмы в Иерасулиме и своими янтарными стволами грели душу, что твои иконки на  отеческом иконостасе. А  сама гора монастырская так парила над заповедными лесами точно святой и непотопляемый Ноев ковчег, что хотелось петь откровенные псалмы и просветляться душой и телом под нещедрым северным небом.

Господи! Матерь Божья! Как же он, Кирилл, угадал место своего духовного подвига и погребения. Одно удручало: нехристианская жизнь потомков на Руси…


Все дороги в Европе на заре христианства вели в Рим.  Все или почти все  пути  Руси послетатарской – в Северную Фиваиду. А проселки Белозерья – на гору Мауру.
Об этом Ириней узнал в последний момент перед  самым притягательным аттракционом французской столицы: ему, как чудом уцелевшему члену царской фамилии дома Романовых с подачи братьев ложи Великого Востока оголтелые анархисты и последователи батьки Махно, презиравшие всякую власть, должны были посредством  испытанной матушки гильотины отрубить голову. Чик – и нету. Палачам возражала одна до конца преданная Иринею  славная девушка Эльвира.
-Кагтавые лягушатники! Возьмите меня!
- Накой ты нам?
Ее никто не брал. Даже вшивые клошары безразлично жались к  набережной Сены и небрежно сплевывали на классическое изображение Бонапарта.
-Не унижайся, прошу тебя!
-А чего они так?
- Они всегда так, когда возрастает социальная напряженность.
- А кто их напряг?
 -Гроссмейстер Гуго де Пайанс.
- Это тот самый двойничок?
-Угу.
-Так это он захотел моей смерти?
-Он.
-А ему, что не известна моя миссия.
-Известна. Но он передумал.
-Передумал – что?
-Передумал возвращать книги в Россию.
-Почему?
-Неспокойно там.
 -Что значит –неспокойно?
-То и значит, что неспокойно. Углеводородами стали нерегулярно снабжать Европу. Капитал частный пытаются национализировать. Ракетные комлексы обновляют и с Чавесом покойным дружат.
-Отженихался, выходит, добрый молодец Ириней?
-Скорее всего, что да.
-А не скорее?
-Мало надежды.
-Но все - таки?
-Надо ждать.
-Чего?
-Помощи.
-От кого?
-Не догадываешься?
-Нет.
-Тебя сюда кто послал?
-Анастасия Николаевна…
-Но что она сможет в такой ситуации?
-Спокойно. Смотри сюда. – Эльвира ловким движение извлекла из-под юбки белую голубку с синими человеческими глазами.
 -Это кто? – Ириней побледнел.
-Нет! – человеческим голосом за Эльвиру ответила голубка. – Это еще не то, о чем ты подумал. Твоя смерть, распоряжением Карла, зашифрована в твоем первом миллиарде долларов.
-Как?
-Ах, вот так.
-Значит, мне никогда не стать олигархом?
-Почему ж никогда?
-Так…
-Испугался?
-Допустим.
-Есть выход.
-Какой?
-Поделиться…
-С кем?
-С нами, гм, - глаза голубки радостно сверкнули.
Теперь пришла Иринею очередь повеселиться. Он так озорно и громко смеялся, что Эльвира с голубкой стали испуганно озираться по сторонам.
-Боитесь, дамы? – Ириней заметил женский испуг.
-А ты думал? Ведь нынче Франция проголосовала за правого. Сначала тебе чик, а потом и до нас доберутся.- Эльвира закрыла лицо руками.
Ириней понял, что пора действовать. Потомок он  гроссмейстера Гуго де Пайанса или не потомок?
-Ты что задумал? – Анастасия Николаевна пытливо впилась взглядом в глаза Иринея, думая о том, что скоро эти глаза вместе с головой могут оказаться в холщовом мешке с опилками.
-Бежать надо?
-От этих? – кивнула голубка на коммунаров в футболках с Че Геварой на груди.
-Но мы же с тобою не из пугливых, Настя?
-Так –то это так, но есть маленькое, совсем крошечное «но».
-Что это за «но».
-Парижские масоны подстраховались.
-Подстраховались?
-Да.
-И как? Заложников взяли?
-Взяли, представь себе.
-И какой же выход?
-Карл уже ведет переговоры с Маркази.
-Маркази?
-Газет не читаешь?
-Когда мне читать? Не томи. Кто это?
-Новый президент седьмой республики.
-А козыри Карла?
-Карлуша как всегда соригинальничал.
-И что придумал этот старый греховодник.
-Придумал. Он выдвинул Маркази ультиматум.
-Ултиматум? Какой?
-Представляешь, он заявил Маркази, что если полиция не пойдет на уступки террористов и освободит заложников вместе с тобою, то Париж может спать спокойно.
-А если нет?
-Если нет, то он во Франции стартует со своим проектом.
-Проектом? Это уж не с тем ли, который ты недавно с подачи министра МВД предлагала нашему правительству?
-Не совсем. Тот проект управляемый и пассивный. А Карлуша разработал альтернативный проект.
-Активный, как ты говоришь?
-Ага.
-В чем же его активность?
-Ты можешь представить себе искусственное воскрешение из мертвых?
-Почему бы и нет?
-Понимаешь, сколько живет человечество, столько и пытается сделать человека бессмертным и воскрешать из мертвых, но пока, как ты знаешь, это еще никому не удавалось.
-А Карлу? Да и кто он такой, этот Карл?
-Карл? Это наш Антихристос.
-Антихрист, одним словом?
-Нет. Антихристос.
-И откуда он взялся?
-Тебе не все ли равно?
-Не скажешь?
-Тебе – скажу. – Голубка запнулась, посмотрев на Эльвиру.
-При ней – можно, - подмигул Ириней. – Она – своя.
-Свои в волосах да шерсти живут. А впрочем… - голубка взмахнула крыльями, - Карл – это доктор Боткин, которого расстреляли вместе с нами.
-Боткин? Что же с ним стало? Ведь это был святой человек?
-Вот именно, что был.
-Хорошо, -Ириней вздохнул, - рассказывай о проекте Карла. Только самую суть, а то рассвет скоро.
-Суть, говоришь. Пожалуйста. Карлуша с Львом Ароновичем изобрели такое снадобье, которое воскрешает людей из мертвых, но при одном условии.
-Каком?
-Память об этих людях должна быть живой.
-Даже, если это был злодей из злодеев?
-К сожалению. Препарат, как  и  Господь Бог при Судном Часе,  сначала воскрешает всех из тлена без деления на праведников и грешников.
-Ну да!
-Вот тебе и ну да!
- А что потом?
-Вот в этом «потом» и заключается главное. Потом, то есть после воскрешения, эти фигуранты живут прежней жизнью, за маленьким исключением.
 -Каким?
-Они живут себе и живут. Все у них будто  идет как и раньше, но…
-Что, но?
-Даже страшно сказать… - Голос голубки задрожал.
-Да не тяни ты! – Занервничал Ириней.
-Сказать и то страшно!
-Мне страшней предстоит…
-Вряд ли!
-Так что там у ни происходит?
-То и проиходит, что они все достигают когда-то поставленной, но не достигнутой  цели.
-Например?
-Например, Александр Македонский покоряет Евразию и от Индии  до Скандинавии создает Александрийскую Империю.
-Чингизхан захватывает Европу и учреждает Золотую Орду в тех же границах? Нелогично! Ведь, если бы удались планы Александра, то и Чингизхана бы не было.
-Согласна! Но в этом –то и заключается весь ужас! Карл, пользуясь своим снадобьем, вызывает духов прошлого. Каждый из них уверенно идет к своей цели, сметая все на пути.
-Ух - ты! Ведь тогда что получается. Революция в России случилась бы уже при народовольцах или еще ранее – при Емельяне Пугачеве. Приходит Нечаев и громит пугачевскую крестьянскую сытую Россию.

Через семьдесят лет Ленин пытается взорвать мелкобуржуазную страну, но Александр Федорович Керенский не уступает и ведет капиталистическую Россию по пути потребительского накопления. У нас много красивых дорогих авто и бытовой техники. Колбасы сто сортов. Курорты и туры по всему миру. Гедонизм и секс процветает. В армии служат наемники со всего света. Техника есть, но с кадрами плохо. Командиры не из наших рабоче-крестьянских академий, а из европейских да американских. Да и вообще экономика ориентирована на потребление, а не на военную мощь. Россия по-прежнему наполовину аграрная, а наполовину – индустриальная страна. Народ не охвачен патриотизмом и пропагандой. Нету воинствующих идей интернационализма и мирового коммунизма. Куража благоденствия тоже нет.

И это все при том, что  Адольф Карлович  не спит и с братом Беней Муссолини в те же сроки дает по морде сытой Европе и садит на попу явно не готовую к битве не на жизнь а насмерть Россию… А уж что они делают с жирными рантье из Лиона и Марселя – представить страшно. Потом и до америкосов добираются, устанавливая новый порядок в Евразии, обеих Америках, Африке, Австралии и, страшно подумать, в космосе с их умницей Брауном, заставив на себя работать всех физиков и лириков мира, включая Эйнштейна и Эзенштейна. Б-р-р-р…
-Молодец! Именно так!
-А что каменщики, думаешь, подожмут хвосты?
-Куда им деваться со своим сионистским прошлым и настоящим!
-Давай команду Карлу!
-Какой ты нетерпеливый!
-Что еще?
-Есть маленькое «но».
-Это еще что?
-Карл требует плату.
-Какую?
-Вернуть ему бриллианты царской семьи.
-Но я при чем, ведь они пропали?
-Пропали, но не совсем.
-Как?
-Об этом знает один человек.
-Кто?
-А то тебе неведомо!
-Ему-то камешки зачем?
-Ха, ха! Карл – человек с большой фантазией.
-Настя, а скажи, Карлу уже удавалось испробовать свое изобретение?
-Ты сам как думаешь?
-Судя по всему происходящему сейчас в мире и России скорее да, чем нет.
 -Ты прав, племянничек.
-Племянничек?
-Чему удивляешься, ведь мы с твоею мамкой свобные кузины.
-Даже так!
-Скажу больше.
-Больше?
-Угу.
-Да говори же!
-Я твоих братьев нашла.
-Братьев?
-Чему ты удивляешься?
-Как ты могла найти их, если старший, Будимир,  пропал без вести  в 1987 году в Афганистане, а младший, Сильвестр, как попал мальчишкой на зону, так и сгинул.
-Значит, не веришь?
-В чудеса не верю!
-А зря, на свете так много чудес происходит…
Жандармам, охранявшим Иринея с Эльвирой, показалось слишком подозрительным поведение узников. Они внимательно осмотрели странных русских и приковали их дополнительными наручниками к толстым прутьям  решетки, отделявшей камеру от общего коридора следственной тюрьмы на берегу Сены.
Близился рассвет…


29.06.2013 г.