Вновь и вновь убеждаюсь – горшки обжигают не боги!
В скорбный час предают не чужие, – а только свои.
И ведут в никуда, в пустоту, фронтовые кривые дороги.
Пятна крови на белом снегу, будто скачут вокруг снегири.
Я лежу на опушке лесной, позабыт – позаброшен,
Пуля – дура на вылет прошла и душа бьет в набат.
Похоронщик стащил мой бушлат, хоть до дыр он изношен
И бросают на сани меня, в груду мёртвых остывших солдат.
Я последний! Лежу на санях, пялюсь в звёздное небо.
Понимаю, что помер уже, но так хочется жить!
Я ведь даже не жил и нигде я поистине не был,
И уйдя на войну, никого не успел полюбить!
Черный ворон кружит в тишине, ожидая награду.
Сгусток крови замёрз на груди, где зияла дыра.
Мохноногая лошадь трусит, огибая преграду,
А преградой меж мной и могилой была медсестра.
Словно ангел, раскинув крыла, растопырила руки.
Заглянула в глаза мои, словно лучом обожгла.
– “На носилки его поскорей”, – с того света услышал я звуки.
Это бабушка ваша меня от могилы спасла!