* * *
В четверговые зовы заносчивых мук,
не рассчитан на отзывы свыше,
на короткой ноге — не для ловли же мух,
пока свищем порталы не свищут —
я, похоже, не чьи-нибудь роды приму,
в потаённо спелёнутых виршах,
а как входят любовники в общий хомут,
мне за них завершить что пропишется.
Может, грелки поставят иль бок удалят,
чтоб не ставил условий пред встречей.
Не участвуя в вече — как греки в долях, —
может, стану я в чём-нибудь резче;
может, сердце сниму я с повестки деляг,
навлекут мне знакомых стеречься,
но как сколько-нибудь мне любви уделят —
разрешусь, как родильница, речью.
Так и будем ходить мы в зональной судьбе,
словно дети — по кругу — в детсаде,
чтобы копчик с науки себе отсидев,
не грустить, как в госдуму отсадят.
Околоточный принцип — тянуть на губе,
с трубопроводом сдаться в осаде,
чтоб машинной резиной в себе одубев,
к батареям прижаться в инсайде.
Роковые событья не скосят в успех.
Не собьётся твой локоть с дистанций.
Будут мерить твой роздых не тем, что успел,
а что после тебя здесь останется.
С умозрительных пахот закручен, как пейс:
с псом цепным мне земля предоставится.
Средиземным я морем нагуливал спесь,
в головах же Россия была мне наставницей.
Дом Романовых, кажется, сходит на нет.
Петербуржцы не слышат уж голоса,
как форсил вестибюлями звонкий корнет —
всё о шпорах своих беспокоился.
Новый Моммзен, быть может, расскажет с монет,
как кружилось царям нашим с Логоса.
Позвонки этих лет уж не склеит момент:
почему ж так народ наш озлобился.
Красных улиц не знал ни в каком январе,
чаще думал, что грезишь над временем,
под которым нам всем здесь придётся гореть,
как несносной жене под Аврелием.
Ну а всё-таки — жил я ( и жил не в норе),
и в процентах других хоть обмеривал,
но чего ж мне за всех-то, как перст, фонареть,
кто ходил по стопам неумеренным.
Государству нет места в голодных сетях.
И предпринятых мер предостаточно,
чтоб свободным эоном, как борт осветят,
кто не втёрся б на место посадочное.
Оплатил — и сиди себе, верный, как стяг,
во всемирные дебри просачивайся,
пока дальние образы не посетят:
может статься, — сойдёшь за Осадчего.
Ну а вдруг кто-то лишний следит за тобой
и в подвалах к налётам готовится,
кто же вовремя скажет: «Приятель — отбой!
Познакомься поближе, с полковником Товитовым».
Так вот будешь стоять за священной трубой:
трудовым где ресурсам завторится,
как последней турбиной забьют под гобой:
«Покажите мне руки в октаву у Горовица!».
Разбросал свои сети б в поимку грачей,
белым полем погосты — как мельницы.
Углекислые мысли не ищут врачей:
чёрным пластом по-мокрому мелются.
И не скажешь в ушанке оглохшим «зачем»,
в подкидного им не с кем здесь мериться.
Может, пала империя наша за чернь:
слишком дыбили души в угоду преемницам.
Может, стадность не стоит указке перста —
стадиальность идёт по неписанным правилам:
где критически мыслить пока не предстал,
в ход идут звуковые параметры.
А потом — как был взят социальный рейхстаг —
аппарат самогонный обняв, словно Ларину,
прям из марксовых вод входят в образ Христа
и все мысли из мозга выпаривают.
К тридцати ли годам предстают во весь рост,
лишь патологи имут кривую взросления.
Тот, кто мимо стоит — мне монетку подбрось,
чтобы череп свой вскрыть, как Вселенную.
Может, где-то в нём есть обожанья нарост,
где картинки по ходу расклеивают —
почему ж до сих пор я никак не дорос,
чтоб не бросить под поезд Каренину?!