Благоухающий луговыми травами час заката; мне пятнадцать лет; сижу на берегу озера возле своего родного села Акчеево и вижу, как «выткался на озере алый свет зари». Это озеро, возле которого я вырос, которое меня воспитало, которое казалось мне океаном, когда я в детстве плавал по нему на деревянной лодке. Будто за этим «океаном» была Америка – где-то там, в двух-трех километрах, где находилась родная деревня моей матери. О том, что «на озере», и на моем тоже, «выткался алый свет зари», я узнал от пятнадцатилетнего Есенина, открыв его сборник. Узнал от Есенина – не поэта деревни, не поэта пейзажа, а поэта природы, к тому времени будто отвергнувшей богачей Фета и Тютчева, пожелавшей самой воплотиться в крестьянских стихах; в есенинских стихах.
Сегодня и я, как когда-то Есенин, возле своего константиновского озера, ставшего в свете метафоры – алом свете – еще ближе ко Вселенной, видел, как мастерица выткала свет зари. Именно – мастерица; и творец сияния небесного на земле – не женщина ли? Не женщина ли – создательница совершенства? «Где-то плачет иволга, схоронясь в дупло» – плачет от радостной возможности видеть совершенство так близко, тонуть в нем. А человеку от этого плакать не надо, человек этому только радуется. «Только мне не плачется, на душе светло». Человек радуется, потому что человеку – грядущему поэту – совершенство открывается в даре поэтическом.
Поэзией приходит к человеку мастерица, умеющая ткать сияние. Поэт, благодаря озарению, уверен: «Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог, сядем в копны свежие под соседний стог». Есть ли здесь «эротика», страсть? Должно быть, есть, ведь и поэзия есть страсть. Есенин уже знает, что поэзия выйдет вечером «за кольцо дорог». Дороги были еще впереди, но были предписаны, прочерчены, вплоть до гостиницы «Англетер» в Ленинграде. А пока – «сядем в копны свежие под соседний стог». А куда же еще садиться? Все для поэта есть «подручный материал». Для Есенина, рожденного в деревне, это – деревенская повседневность со стогами сена, березовыми рощами, рябинами, кленами, журавлями, избами и полями, но – при этом как непременно органичными частями Вселенной.
И он о грядущем бытии поэта написал в пятнадцать лет: «Зацелую допьяна, изомну, как цвет, Хмельному от радости пересуду нет». Вот так он и создавал стихотворения – страстно, искренне, радостно. Как хмельной. Он владел поэзией, как в юности девушкой в стогу.
И он о грядущей правде бытия поэта написал в пятнадцать лет: «Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты, Унесу я пьяную до утра в кусты». Да, поэзия-стихия открылась Есенину, обнажилась перед ним, может быть, впервые на этой земле перед кем-то обнажилась – и он стал великим поэтом. Быть может, самым великим поэтом природной Руси. И ему не нужно было ничего делать «в литературе», ему не нужно было «философствовать». Ему было достаточно делать только то, что он описал, можно сказать, в самом первом своем стихотворении.
Есенин унес девушку-поэзию «до утра в кусты». Этим он выразил, или даже определил, свое вселенское время поэта: от заката до зари быть с поэзией. От заката до зари быть с поэзией, берущей начало в древности, но лишь молодеющей с веками. На век Есенина поэзия досталось юной. А на век тех, кто будет писать стихи после Есенина, поэзия достанется – младенцем; на век того поэта, который явится в конце миров, поэзия достанется лишь в чреве истины...
А Есенин и по жизни шел от заката – к заре. И вообще, поэт живет – от заката до зари. Каждый поэт рождается древним старцем, но в стихах движется к страстной молодости. Летней зарей, истиной вселенского времени были пропитаны стихи Есенина. Стихи Есенина были пропитаны совершенством мгновения, когда создается совершенство: «Выткался на озере алый свет зари». Рукотворность нерукотворного есть вся поэзия Есенина.
Глухари «со звонами плачут» и потому, что уже прощаются и с Есениным, и с зарей, которую больше никто именно такой, выткавшейся алым светом на озере, не увидит, хотя мастерица будет ткать и ткать «на озере алый свет зари». Есенин увидел такою зарю – раз и навсегда. Метафора и рождается раз и уже навсегда. И «тоска веселая в алостях зари» есть потому, что к заре Есенин шел – как к завершению своей миссии на земле. А на закате у него было «на душе светло», потому что закат был его зарей; его началом; его юностью; его страстью. Закат был – его восходом.
…Час заката, я сижу на берегу озера возле села Акчеево и вижу, как «выткался на озере алый свет зари». Но мне уже не пятнадцать лет, и озеро мне уже не кажется океаном; и родина матери за озером уже не кажется Америкой…