Смерть от предрассудка

            

     - Чем тебе мои тапки не угодили? Приметами? Что нельзя дарить, а то смерть близко встанет?  Голыми ногами шлёпать по стУду – не встанет смерть? Я тебе так купила, так! Ноги твои пригреть больные. Нет подарков, подачки тебе одни! Что ты их выделяешь за подарки? Что красивые, что новые? У всех берёшь, и новьё, и тряпки рваные, а Маня от души купила ноги тебе поберечь – не берёшь! Эх, кукла ты старая, сказочная! Предрассудки тебя мают, душу ими бередишь, а ног своих не жалеешь! – бранила Маня подругу.
     - Ну смотри, как ты живёшь? Где тут твоё? Всё ихнее, людское. Люди добрые тащат – ты берёшь. А Маня родная: - На тебе, Зина, тапки, чтобы ноги твои не остУдли изношенные, на тебе – за душу твою тёплую – не берёт!  Эх, Зина, не ожидала я, - заплакала Маня, - что так от сердца откинешь ты любовь мою жалкую! Нет в любви, Зина, предрассудков! Ну скажи ты себе так: «Маня купила мне тапки, чтоб они ноги грели». И всё тут. А ты что: «В гроб свести меня хочешь!» Вот ты мне что отвесила. – Маня и впрямь плачет, по-настоящему.
     Зина приподнимается на кровати. Больна она давно, но пришлёпывает потихоньку по дому. И если б не Маня, подруга её закадычная, добрая, давно бы не было у неё сил вставать, хоть сто тапок бы у неё было, а сил бы не было. Маня ей и еду приготовляла, и по магазинам таскалась, и по всем её потребностям  обхаживала заботливо. Примерная была подруга Маня. Упрекнуть её не в чем, хоть всю жизнь перетряхни, выискивая в ней хоть час, хоть минуту, когда Маня была хоть в чём против и поперёк подруги. А тут вот запричитала супротивно, да с обидою.
    Зина приподнимается на кровати:
     - Да ладно тебе, Маня, поставь там в коридоре. Ты дала – я взяла. И хватит слёзы глупые лить, - иль вправду я помру, что ты так горько плачешь?
     - Почему не у кровати, почему в коридор снести? – не унимается Маня слезами.
     - Ноги отмыть надо, - врёт Зина. – Заскорузли все. Грязь в них въелась, а тапки-то новые. Жалко.
     - А мы сейчас, сейчас! – радостно встрепенулась от слёз Маня. – Тазик тебе с водой поставлю, сама тебе ножки твои больные обмою, сама обую, и пойдём чай пить на кухоньку. Я тебе и булок нанесла, твоих любимых. – Маня хочет идти за тазиком.
     - Что я тебе, Богоматерь, ноги мне мыть? Вот отойду чуть и сама отмоюсь. Вся отмоюсь, всю шкуру свою сниму и новую одену. Вся я грязная, Маня, вся, - врёт Зина.
     - Ну так и что? – Маня маслится доброй улыбкой – В ванну пойдём, доведу я тебя, голубу мою, сама с тебя шкуру сниму, - уже смеётся Маня. – Что мне, в труд что ли, с тебя шкуру снять? Эх, жаль - не баня! Тут что, в ванной, - только грязь с тела смоешь, а баня всю боль вытянет. Да где её взять? Так что, Зина, собирайся.
     - Куда это?
     - В ванну, подруженька моя мИлкая! Где что лежит из белья - собери, а я пока воду пущу, - Маня собирается встать и идти наливать воду.
     - Сил нет, понимаешь! – зло выкрикивает Зина – А ты кудахчешь одно: ванна, тапки! Гроб ещё принеси! Обмой, одень и положи меня туда – всё сама! А у меня дети есть! Их дело будет, не твоё! – кричит Зина.
  - Да ты что, Зина, да ты что? Я ль в обиду что тебе? Всё для благости, всё тебе помочь, а ты… - и опять плачет.
     - Будет, Маня! Ну силы нету и всё тут, - врёт Зина. – А ты тут городишь, а ты тут ноешь, душу рвёшь. Телу больно, так ты и душу зацепить хочешь, разорвать её напрочь. – И качает головой на Маню. Жалко слёз её настырных.
     - Чайку, если не гневаешься, принеси, - просит Зина. И Маня, в слезах, но со счастливым выражением лица, что хоть чем пригодилась, пошла на кухню.
     Зина чаю не хотела. Отогнала она Маню на кухню, чтоб не приставала она к ней. Подумать хотела кой о чём, сама, тихонечко, без подруги своей закадычной, с которой вместе всю жизнь потягали как на двоих вроде. Всё одна другой говорила, обо всём одна за другую болела. А тут на тебе! Сон нынче приснился Зине. Будто умерла она и в гробу лежит. Детей ждёт на проводы, а дети не едут. Далеко от неё дети живут, в других городах. А лежать ей в дому будто только ещё час, а там – трогай, Зина, на кладбище! Лежит, ждёт, и на часы смотрит. И странно так, - мёртвая, а ведь смотрю на часы, и всё слышу, что говорят кругом, кто пришёл проститься, и вижу, и на кухне чем пахнет - слышится, для помина. И по запаху всё правильно – щи грибные, а то ведь пост идёт, Маня знает это, Маня старается.
     А плачет-то как, подруга родная! И не думала, что Маню так смертью своей напугаю! Плачет, а делает. Всё делает, и всё с умом. Всех позвала, кого бы я хотела, всё одела – как сама будто себя собрала, и чулки, и резинки. А то я всё боялась, что пред Господом предстану, а чулки с меня опадут. Всё Маня сделала по уму, а вот детей не видать. Не позвала, что ли? Всё простить им не может, что бросили меня. Разве так можно?! Разве они виноваты, мои детушки, что их жизнь далеко от меня раскидала по судьбе их? Разве ж могла я их привязать своими нитями, хоть и хотела б? Слетели с рук, птенцы мои. Упорхнули в свою жизнь, свои слёзы хлебать. Это ли не ясно? И хочет она встать вроде и Мане покивать, попенять на то, что детей не собрала, и что не простит ей она с того света, а Маня знать и не будет. Надо встать, пусть исправится Маня, пусть повинится, не хочу я с обидой на неё уходить. И хотела было уже встать, получилось вроде спину в гробу скорчить, а дверь возьми и откройся – и дети её родные, Сашенька да Танюшка к ней бегут. Ну и упала тут в гроб, чтоб без обмана. А то упрёки пойдут, и людей стыдно. Чего, мол, Маня звала? Маня звала прощаться, а ты здороваться лезешь!
     Нет, Маня моя умней умного, Маня моя клад для жизни, и клад для смерти. А как она, Маня, обрадовалась, увидев их! Ну больше, чем я вроде! Вот, Маня, а ты говорила, что они меня и хоронить не приедут, а они тут оба! Вот, Маня, что смерть с жизнью делает! Облагораживает, умиротворяет. Всё чин по чину.
     Саша сел рядом и руку мне погладил. А лицо такое жалостное, как у пацанёнка, как будто кто обидел его. Жалко ему мамку… А ты, Сашенька, радуйся, - мать отмаялась, и ты успел ей показаться. Тихонечко так смотрю на них и душой улыбаюсь.
     А Танюшка проплакалась и давай меня щипать и щупать: - Мама, мама, вставай! Чего ты в гробу делаешь? Внуков не видала, а в гроб легла! Вставай, мама! Внуков поедем смотреть! – и всё щупает меня и щиплет. А потом говорит: - Из гроба тебя выну, всё равно поедешь! А не выну – то с гробом тебя к ним повезу! Душа твоя ещё тут, душой и увидишь, коль правда ты померла!
     - Маня тогда говорит ей:
     - Не трожь мать, хватит её торбошить, хватит ей земной муки! Она, и не вставая, теперь всё видит. И внуков своих, и нас с тобой.
     Я испугалась: иль Маня приметила, как я из гроба привстала?
     Таня тут давай на Маню орать:
     - Ты её извела, ты! Плохо за ней ходила! Надо было не так за подругой ходить! Ты вот рысью скачешь, а она лежит, синяя!
- Мама, мама! – бросается она ко мне, и срывает с гроба простынь (иль накидку? Ты чем там, Маня, меня покрыла? Не помню я. Спросить надо. Вдруг не так что сделано) и кричит:
     - А тапки, Манька, не одела! Как мать без тапок к Богу пойдёт? Как с грязными ногами пред ним встанет? Ноги ты ей не отмыла! И в чулках дырка, на пяточке! Эх ты, Маня, а подруга мамина была! А вот собрать её к Богу не сумела!
     Надо чулки-то посмотреть, может моль их в шкафу подъела.
     А вот и тапки Маня принесла… И правда что ли – сон вещий, в руку, и смерть моя за спиной моей моей стоит? Надо детей собирать. Заране. А то шесть лет ждала, живя, и после смерти жди. Неужели по смерти переживания? Надо заране, чтоб там хоть нервы не болели. Надо сейчас Мане сказать, что телеграмму им кинула, вроде плохо мне очень уж. Может, и приедут сразу, а я и поживу от радости такой ещё лет пять.
     А Маня умница, тапки вот купила. А помирать-то мне вроде и неохота, и вроде сила есть пожить ещё, - подумала Зина, закрыла с улыбкой глаза, и померла.
     - Зина, - Маня несёт чашку с чаем на тарелке с булками, - твои любимые булки- то сегодня! Застала! Ай да молодец я, ай да умница, правда, Зина? – улыбается она. Подходит к Зине видит, что Зина не та, не её теперь Зина.
     - Померла, подруга горемычная! Не дождалась детей, померла! А от чего, Зина, от чего? – От предрассудка своего глупого! – Сердито начитывала она, глядя на мёртвую Зину, слова укоризненные, пока не схватила её всю руками и не затряслась в жалком плаче, что вот и её жизнь вроде ушла вместе с Зиной, а куда ушла?
     И когда отпала она телом своим от Зины, и засобирались в голову срочные мысли, как и что творить ей с Зиной теперь, лицо её просияло умилением жалким: « Вот умница ты ,Зина, первая отмаялась… Радуйся уж там, не тужи об нас, несчастных». И она встала и полезла в комод, где лежала тетрадка с адресами Сашеньки и Танюшки.

2005