Она мечтала о бессмертии, но скончалась в юном возрасте. Сто лет назад на открытках с ее портретом печатали самую известную ее мысль: «Искусство возвышает душу даже самых скромных из своих служителей, так что всякий имеет в себе нечто особенное сравнительно с людьми, не принадлежащими к этому высокому братству».
Она стала первым русским художником, чьи работы приобрел Лувр, и оставила после себя 150 картин, 200 рисунков, многочисленные акварели. Но большая часть картин, увезенных после ее смерти в Россию, погибли во время революции и при бомбежке окрестностей Киева во время Великой Отечественной войны. Во Франции, Голландии, Англии прошли ее посмертные выставки. Дневник, опубликованный во Франции спустя три года после ее кончины, вскоре перевели на все европейские языки, а затем издали в Америке. Столь блистательное и предельно откровенное описание стремительно закатившейся жизни стало настоящей сенсацией и никого не оставило равнодушным.
В России, начиная с 1893 года, он трижды выходил в свет и был признан абсолютным каноном автобиографической прозы, хотя кое-кто подвергал сомнению его подлинность. Валерий Брюсов писал в своем дневнике: «Ничто так не воскрешает меня, как дневник Башкирцевой. Она это я сам со всеми своими мыслями, убеждениями и мечтами».
«Но если я ничто, если мне суждено быть никем, почему эти мечты о славе с тех пор, как я сознаю себя? И что означают эти вдохновенные порывы к великому, к величию, представлявшемуся мне когда-то в форме богатств и титулов? Почему с тех пор, как я способна связать две мысли, с четырех лет, живет во мне эта потребность в чем-то великом, славном…смутном, но огромном?..» (Запись в дневнике Марии Башкирцевой за несколько месяцев до смерти.)
«… Марию Башкирцеву я люблю безумно, безумной любовью. Я целые два года жила тоской о ней. Она для меня так же жива, как я сама», — признавалась Марина Цветаева и считала, что правда о Башкирцевой — это миф о Нарциссе. Среди увлечений юной Марины рано умершая художница занимала особое место. Ей поэтесса посвятила стихотворение «Встреча», а дневником Башкирцевой зачитывалась.
«С той девушкой у темного окна
— Виденьем рая в сутолке вокзальной —
Не раз встречалась я в долинах сна.
Но почему была она печальной?
Чего искал прозрачный силуэт?
Быть может ей — и в небе счастья нет?..»
Цветаева настолько была увлечена Башкирцевой, что ей удалось отыскать адрес ее матери и переписываться с ней в течение нескольких месяцев. А свою первую поэтическую книгу «Вечерний альбом» Марина посвятила «блестящей памяти Марии Башкирцевой». Что привлекало Цветаеву в личности Башкирцевой? Наверное, такая же по-юношески эгоцентричная любовь к себе, «вознесенная до пафоса», представление о мире как об огромной сцене и об окружении как о декорации, ощущение своей исключительности, желание одерживать победы и покорять… «Она — настоящий дэнди. Есть и спать перед зеркалом», — писала Цветаева о Башкирцевой, сама любуясь собой в том же зеркале. А может быть, драма невыраженной души при необычайном таланте?
Мария Башкирцева родилась 24 ноября 1858 года в селе Гавронцы под Полтавой, хотя сама Мария в предисловии к дневнику указывает другую дату, имея в виду старый стиль и год: «Итак, предположите, что я знаменита, и начнем. Я родилась 11 ноября 1860 года». А в неизданном отрывке дневника Мария писала: «Я родилась 12 ноября, но должна была родиться только 12 января, поэтому мой возраст следует считать от 12 января по старому стилю». Отец Марии, Константин Башкирцев, был предводителем уездного дворянства, а мать, Мария Бабанина, происходила из старинного дворянского рода, основали который, как гласило семейное предание, еще татарские князья.
Через два года родители развелись, что было редкостью для России того времени, и Мария с братом Павлом воспитывалась в семье деда Бабанина, поклонника Байрона и англомана. Из-за хрупкого здоровья Муси — так звали Марию в семье, — мать с детьми в 1870 году уезжает в Европу, где поселяется в Ницце, а впоследствии — в Париже. На вилле в Ницце в двенадцатилетнем возрасте Мария начинает вести дневник, поражающий своими недетскими размышлениями.
«Мой дневник — самое полезное и самое поучительное из всего, что было, есть и будет написано! — писала она. — Тут вся женщина, со всеми своими мыслями и надеждами, разочарованиями, со всеми своими скверными и хорошими сторонами, с горестями и радостями. Я еще не вполне женщина, но буду ею. Можно будет проследить за мной с детства до самой смерти. А жизнь человека, вся жизнь, как она есть, без всякой замаскировки и прикрас, — всегда великая и интересная вещь».
Дарования Башкирцевой были всесторонними. Она с легкостью усваивала иностранные языки, сама выучила древнегреческий и латынь, читала древних философов, разбиралась в политике. Обладая прекрасной памятью, цитировала наизусть пространные отрывки из Гомера. Работоспособность ее была невероятной. Много часов в день она проводила за роялем, едва ли не ночевала перед мольбертом, за два года прошла семилетнюю академическую программу по живописи, поступив учиться в Академию Жулиана в Париже, за свои картины получила золотую медаль в престижном парижском Салоне, но такая напряженная деятельность неумолимо подтачивала ее и без того слабое здоровье.
Из-за хронического ларингита Мария потеряла великолепный от природы голос, диапазоном почти три октавы, и музыкальный слух, которым обладали лишь редкие пианисты, в восемнадцать лет начала глохнуть. А болезнь века — туберкулез — и вовсе преждевременно унесла ее в могилу. Но не только болезни заточили ее при жизни в клетку одиночества. Она была на одиночество обречена, как всякая одаренная личность, намного переросшая свое окружение.
Поиск достойного собеседника вызвал к жизни ее переписку с Мопассаном, прерванную ею сразу после того, как увлеченный писатель попросил ее о свидании. Мария пережила многочисленные платонические увлечения богатыми и знатными мужчинами, но самой главной, всепоглощающей ее страстью стало искусство. «Я хочу от всего отказаться ради живописи, — записала она в дневнике. — Надо твердо помнить это, и в этом будет вся жизнь».
Конечно, она была необыкновенной, иначе быстро бы исчезла из памяти современников и потомков. «В эту минуту вошла мадемуазель Мари, — писал известный французский критик Франсуа Коппе, оставивший описание образа Башкирцевой в расцвете ее таланта. — Я видел ее только раз, я видел ее в течение какого-нибудь часа, и никогда не забуду ее. В свои 23 года она казалась гораздо моложе, небольшого роста, при изящном сложении, лицо круглое, безупречной правильности: золотистые волосы, темные глаза, светящиеся мыслью, горящие желанием все видеть и все знать, губы, выражавшие одновременно твердость, доброту и мечтательность, вздрагивающие ноздри дикой лошади. М-ль Башкирцева производила с первого взгляда впечатление необычайное… воли, прячущейся за нежностью, скрытой энергии и грации. Все обличало в этой очаровательной девушке высший ум. Под этой женской прелестью чувствовалась железная, чисто мужская сила. На мои поздравления она отвечала мне мелодичным, приятным голосом, без всякой ложной скромности признаваясь в своих горделивых замыслах…»
И далее он сообщал, что при виде Башкирцевой испытал какой-то страх, тревогу и недобрые предчувствия: «При виде этой бледной, страстной девушки, мне представлялся необыкновенно роскошный тепличный цветок с необыкновенным ароматом, и какой-то тайный голос как бы шептал мне: «Слишком много сразу!» Это было действительно слишком…»
Ее постоянно терзала мысль о полном, бесследном исчезновении человека после смерти, и она не могла с этим примириться. «После моей смерти перероют мои ящики, найдут этот дневник, семья моя прочтет и потом уничтожит его, и скоро от меня ничего больше не останется, ничего, ничего, ничего! — писала она, доверяя свое отчаяние дневнику. — Вот что всегда ужасало меня! Жить, обладать таким честолюбием, страдать, плакать, бороться и в конце концов — забвение… забвение, как будто бы никогда и не существовала…» Но и в XXI веке таинственная сила обаяния ее личности трогает душу, задевает за живое и заставляет нас размышлять над страницами ее дневника и проживать те чувства, которые волновали ее полтора столетия назад…
Она предчувствовала свою раннюю смерть, но, вопреки советам врачей, начала серьезно лечиться, когда болезнь зашла уже слишком далеко. «Мне кажется, что я должна умереть, я не могу жить: я ненормально создана, во мне бездна лишнего и очень многого недостает; такой характер неспособен быть долговечным», — писала Башкирцева.
В последний год жизни Мария переживала о так и несостоявшейся любви. Ее одиночество скрашивалось нежной дружбой с ее учителем, художником Бастьен-Лепажем, которого она обожала. Незадолго до смерти Мария Башкирцева записала: «Словом, во всем, во всех направлениях, во всех чувствах и человеческих удовлетворениях я искала чего-то непременно великого… И если это не может осуществиться, лучше уж умереть…» Силы покидали ее. Она уже не могла подняться по лестнице, подолгу лежала в постели, но на своей последней незаконченной картине изобразила молодую женщину, сидящую на траве в весеннем цветущем саду.
Башкирцева скончалась в октябре 1884 года, не дожив двух недель до своего двадцатишестилетия. Ее похоронили в Париже на кладбище Пасси. Мопассан, посетив ее могилу, сказал: «Это была единственная роза в моей жизни, чей путь я усыпал бы розами, зная, что он будет так ярок и так короток!» А Марина Цветаева написала:
«Ей даровал Господь так много!
А Жизнь — крупинками считал.
О, звездная ее дорога!
И Смерть — признанья пьедестал!»