«На рану свежую легла железная перчатка…»
(Поль Верлен)
На передовую мы выдвигались на рассвете (как тому и надлежит поэтам и скрипачам, что играют на железных скрипках – это меня понесло на поэзию – не обращайте внимания). Везли нас на «шишарике» - истрепанном жизнью и «усталом», с порванным брезентом. В «шишарик» запихнули миномёт «Сани», а потом ещё сзади прицепили гаубицу Д-30. «Бедный шишарик!» - подумалось мне. Падали хлопья снега. Мороза почти не было. Настроение у всех было какое-то беззаботное – такое было впечатление, что собираются ехать не в мясорубку, а на пикничок. Я созерцал снег, и мне хотелось писать танка и хокку, а не стрелять.
Комбат обратил внимание на пакет в моих руках:
- Ты что взял? (У нас в батарее сухой закон. как в Штатах в двадцатых бутлегерских).
- Печенье и сало.
- Это аристократично – сало есть с печеньем.
Тем временем парком бесцельно блуждал майор К. с меланхолическим выражением лица. У меня тут же возникла идея:
- Давайте майора К. возьмём с собой на огневую!
- Нет! – тут же бурный протест, это солдаты хором. – Он мот и транжир слов! У нас в батарее есть свой такой же майор – он также впустую тратит слова. Мы даже своего майора с собой не взяли…
(Мне сразу захотелось отредактировать Конфуция: «Тот, кто зря тратит слова, тот теряет людей.»)
Тем временем наш комбат (подполковник) увидел около машин смешную собачку – белую с чёрной головой (вспомнились шумеры – народ чёрноголовых) и начал его ловить:
- Словим эту собачку! Возьмём на огневую – веселее будет!
Эта идея не вызвала особого энтузиазма у солдат:
- Он тут же убежит, как только начнётся серьёзная стрельба!
Собачка упорно не желала, чтобы её поймали и посадили в машину – убегала и скулила, будто бы догадываясь, КУДА её собираются взять. В конце концов, так и не поймав собачку, дали команду: «По машинам!» Мы залезли в «шишарик» с миномётом, ЗИПами, буссолями и с прицепленной Д-30. Умудрилось залезть тринадцать человек, не считая водителя. «Шишарик» застонал от перегрузки, но двинулся. Мне почему то вспомнилось:
«На шхуне тринадцать человек
И сундук мертвеца.
Йо-хо-хо!
И бутылка рома!»
Всё как в той песенке, только бутылки рома не было. «Шишарик» ехал тяжко – он мне напоминал старого больного ослика, которого перегрузили, и он это осознал. За нами ехало ещё три таких же «шишарика», СОБаковоз и ворчливый бэтээр. Несколько раз «шишарик» глох. Водитель вылазил из кабины, вздымал руки к серому Небу, громогласно пенял на бытиё и карму, взывал имя Божие всуе, провозглашал, что те, кто сказал ему ехать на этой машине имели предков развратников и развратниц. Потом водитель возился в моторе, «шишарик» чхал, чмыхал, стонал и ехал дальше. Я себе представил, какой идеальной мишенью для сепаров мы были во время этих вынужденных остановок, и мне стало грустно.
По дороге, на брошенном блок-посте мы увидели вместо солдата смешное чучело в бушлате. Я ещё подумал, что это памятник абсурду нынешней войны.
Когда доехали до огневой и начали устанавливать миномёты, падал холодный и злой (но красивый) снег: блиндажи и окопы покрылись белым одеялом. Я бы с наслаждением созерцал бы эту чисто японскую картину и медитировал бы, но я был на войне, а не в саду монастыря Нагасима.
У нас было три миномёта «Сани» (не путать с «Сони») – калибра 122 миллиметра. Не знаю, кто придумал называть миномёты именами, но на наших миномётах было нацарапано: «Том», «Смок», «Малыш». Вероятно, кто-то из солдат начитался Джека Лондона и Гарриет Бичер-Стоу. Но, так или иначе, «Белого безмолвия» не было. Еле мы успели навести миномёты на основную точку наводки, как над головами загудел беспилотник – явно не наш. Кто-то из солдат пошутил, что прилетело «приведение с моторчиком – дикое, но симпатичное». Ничего хорошего этот визит не вещал – («Взвод, в укрытие!») спрятались в блиндажи и в «щели».
Хорошо, что на огневой это было заранее вырыто. И тут началось: по нас начали гатить из гаубиц – земля дрожала. На счастье, снаряды падали за сто – двести метров левее от нас. Что-то там сепаратисты не учли – то ли поправки, то ли ещё что-то. Я сидел в блиндаже и переживал за «Тома». Почему то я был уверен, что никто из наших людей не пострадает. А «Том» меня никогда не подводил – это был мой любимый миномёт. Ещё я переживал, что попадут в склад мин и будет большой бабах… И нечем будет стрелять, если мы уцелеем, естественно… Но как-то обошлось – они не попали. Только потом я подумал, что я воспринимал миномёт как живое существо. Даже разговаривал иногда с ним. Один солдат даже спросил меня: «И давно Вы разговариваете с миномётами?» Но я промолчал в ответ.
Когда всё стихло, я тут же вышел на связь: «Крук», я «Сайгон»! Нас обстреляли. Куда и когда посылать ответку?» Ясно, что до тех гаубиц сепаров мы не дострелим – далеко. Да и нет там их уже. Но не стрелять в ответ – это как-то совсем не уважать себя. Хорошо, что СОБ меня понял с полуслова: «Сайгон», я «Крук». По пристрелянной четыря дня тому назад точке. Именно туда сейчас движется колона бронетехники сепаров. Подготовить мины. Осколочно-фугасные. Подрывник фугасный. Заряд шестой. Прицел 740. Угломер 17-05. По моей команде… Три мины. Огонь!!!» И пошло! Стреляли за бугор и за полосу зелёнки на расстояние почти шесть километров. Что там творилось и куда мы стреляли, конечно, не видели. Не знаю, видел ли СОБ, но явно он знал куда и что из этого получится: «Первому – левее 0-03, прицел выше 10. Второму – левее 0-02. Третьему – правее 0-04. Три мины. Огонь!» Выпустили больше двадцати мин. Голос СОба: «Сайгон», я «Крук». Батарея стой, в укрытие. Я тебя поздравляю, «Сайгон»! От колоны бронетехники сепаров осталась куча металлолома!» Я зримо представил себе разбитую колону сепаратистов и на душе стало тепло и радостно. Как будто гарячим кофе угостили. Потом: «Сменить дислокацию! Переместится на позицию 32-45!»
Миномёты поспешно собрали и хода оттудова. На новой огневой тоже были окопы и блиндажи. И тоже снег (белый) и кустарник (оледенелый) и небо (серое). Думал, сейчас начнут стрелять – если не в нас, то по нашей прежней огневой. Но пала тишина. Надолго. Жуткая и зловещая. Начались долгие и бесконечные дни ожидания и замерзания. Было дико холодно. У нас был, естественно, пункт обогрева – спрятанная под землёй печка в одном из блиндажей, но толку от неё было мало, мороз досаждал. Я уже думал, что там я и замёрзну. Чувствовать себя мишенью – отвратительное чувство. Особенно если знаешь где сепаратисты, но стрелять запрещено приказом. Отвратительно… Опять прилетало «привидение с моторчиком». Я понял, какой звук самый отвратительный – это звук моторы беспилотника. Думал, что опять начнётся катавасия. Даже хотелось, что бы нас опять обстреляли. Тогда мы снова ответку. И уже не будет холодно – ибо будет не до того. Но опять тишина…
Чтобы согреется хоть как-то мы начали маршировать вокруг пустых ящиков из-под мин. Один офицер залез на ящики и принимал «парад», посылая в пространство вместо команд кричалки (ну, вы знаете какие), которые мы дружно повторяли. Если бы сейчас прилетел беспилотник, то москали бы подумали, что у нас крыша поехала. Кроме мороза была ещё заледенелая консервированная перловка. Солдат понесло на глупые шутки в стиле чёрного юмора. Начали фантазировать, как бы выглядела батарея, если бы нас всех тут поубивали. Кто-то сказал, что горячий чай нам тогда привезут на девятый и на сороковый день. Какой это бред – шутить на тему собственной смерти. Я иногда играюсь со смертью, но всегда отношусь к ней с уважением – без глупых шуток. Она дама благородная, хотя и непредвиденная (как и все женщины, в конечном итоге). А тут сотоварищей понесло… Кто-то начал вслух размышлять на тему: как выглядит убитый сепаратист (как будто дано не видели убитых сепаратистов). Кто-то допустил, что убитые сепаратисты лежат исключительно в позе «Ласточка». Какое безумие вокруг… Хотелось просто лечь на снег и навеки уснуть… Когда я окончательно убедился, что мне тут суждено замёрзнуть, за нами приехали «шишарики» - поступила команда нашему взводу в лагерь. Назад «шишарики» ехали как-то легко и даже весело (машины тоже умеют смеяться, только мы не знаем об этом). Домой всегда легко. А лагерь воспринимался как дом. О палатке с печкой «буржуйкой» и дровами мечталось. Действительно, мечталось. Не поверите – мечталось не о доме, не о мире, а о буржуйке и сухих дровах.
А вот и лагерь. А вот и буржуйка. Вот оно. Наконец. Мечты сбываются. Кто не замерзал шесть суток в окопах, тот не поймёт, какое это благо – сесть около буржуйки в которой трещат дрова и смотреть на вспышки и языки огня. И отогреваться. И приготовить себе горячий чай… Я сидел счастливый и мечтательный., читал Вильяма Батлера Йейтса и понимал, что можно отоспаться и отдохнуть. А там – куда угодно. Хоть в ад. Только бы можно было в сепаратистов стрелять.
Мимо проходил капитан К. Я «без предисловий в тот же час» обратился к нему:
- Вы знаете, капитан, я пришёл к выводу, что все замполиты должны быть джентльменами.
Лицо капитана сделалось удивлённым, а глаза круглыми:
- По-моему должность замполита и джентльмена несовместимы.
- А вот у нас… А я служил под командованием полковника Лахлана МакКварри – его ещё называли «отцом Австралии» - он тогда ещё был полковником, а не генерал-майором – так все замполиты у нас были в полку джентльменами.
- Какая-то странная фамилия МакКварри.
- Никакая не странная. Распространённая и известная шотландская фамилия. Кстати, клан МакКварри правильно называть МакГвайре.
- И в какой же это Вы армии служили, если полковник у Вас был шотландец?
- В британской, конечно. В те времена ирландской армии ещё не было. Не было даже такого государства Ирландия. О нём мы тогда только мечтали…
- В британской армии не было такой должности замполит.
- А вот и была! Мне лучше знать, ибо я там служил. У нас в полку было даже два замполита – один англиканского вероисповедания, а другой католического. И все замполиты католики были ирландцами.
Капитан К. тут как-то потерял нить разговора. Глаза у него стали смотреть в бесконечность. Зато в разговор вмешался капитан С. Он любил в разговоры вмешиваться неожиданно. Начал бросать в воздух разные оскорбительные реплики о ирландцах.
- Лучше уж служить в аду, чем в одной роте с ирландцами. Кроме того, что они вечно орут свои дурацкие ирландские песни, их рыжие патлы и веснушки демаскируют в бою. Хоть бери и всех перекрашивай.
Я, конечно, в душе обиделся, но не подал вида. Это он не со зла. Просто он знал, что я в прошлой реинкарнации был ирландцем, и решил меня слегка поддеть. Я сделал вид, что не слышу его реплик, достал записную книжку (муза меня вдруг посетила). Капитан С. попросил прочитать что-нибудь из написанного мной в последнее время (он знал, что я вечерами иногда пишу, сидя около буржуйки). Я прочитал ему несколько своих последних верлибров, а потом новеллу «Мишаня, рождённый для любви». Думал, он останется равнодушным, но почему-то мои последние сочинения его зацепили:
- Твоя стилистика никому не интересна и не нужна. Она умерла на майданах и в котлах. То, что ты пишешь, ничего не стоит. Оно даже фальшивое. Никто это не будет читать и воспринимать.
- Тебе не понравилось? Это плохо написано?
- Я не сказал, что не понравилось. Просто, это всё не то, что надо.
- А как нужно писать? Выскажи своё мнение.
- А ты опиши всю грязь и кровь войны. Все эти ужасы и одичание людей. Всё это неверие и озлобление. Всю эту ненависть, царящую в душах. Опиши максимально правдиво и натуралистично.
- Это описать невозможно. Кто не прошёл всё это – не поймёт. Кроме того, о войне лучше чем Хемингуэй и Ремарк я всё равно не напишу. Я пишу как чувствую. Как вижу.
- Ну то выкинь свою записную книжку на свалку. И другие писаки – получше тебя заслужили такой же путь для своей макулатуры. За что я уважаю таких писателей как Ярослав Гашек или Владимир Войнович, так за то, что они сумели посмеяться с аналогичной ситуации относительно наших событий. И не сыпали соль на раны, не обсасывали трагедий. А советовали просто жить и смеяться. Не смотря ни на что.
- Я боюсь, что ты постепенно превратишься в циника. Искусство это не просто способ развлечения или утешения. И ты считаешь, что натурализм или даже гипернатурализм это современное искусство? Было это уже – литература переболела натурализмом, как болеют детской болезнью. Постмодернизм не слал ни ретро, ни пройденным этапом литературы. Это новая ветвь, создавшая новые почки на старом, но вечнозелёном древе слова. О живописи я уже молчу. Вся его эволюция идёт не к, а от натурализма. Так, импрессионисты ловили миг жизни – как его красоту, так и его грязь. Особенно постимпрессионисты. Дега не смеялся над жизнью – он показывал её трагедию. Да, ценности, которые считались вечными в эпоху модерн, пошатнулись, но «Боги азбучных истин» грядут. Ты всегда ценил Киплинга за откровенность и здоровый консерватизм. Или ты считаешь, что вечные истины перестали быть вечными?
- Только не тебе их провозглашать… - прервал разговор капитан К. и исчез в лабиринтах военной палатки – там, между железных кроватей, во тьме.
Я немного приоткрыл дверки буржуйки и смотрел на огонь – такой вечный. Не зря наши далёкие предки поклонялись огню. Считали его посредником между миром людей и миром богов. Поэты к числу людей зачислялись тоже (кстати)… Видимо, не зря…
(Декабрь 2014 года)
(Авторский перевод)